одновременно. Странная мысль — осознать ее было почти невозможно, разве что почувствовать.
— Я хочу пить, — сказала Ива, поворачиваясь к капитану, — очень. Только воду, а не кофе. А еще мне нужно в уборную.
— Что-то много ты хочешь, — проворчал Хендерсон.
Тем не менее он прошел в дальний конец камбуза и вытащил жестяной бидон, в котором что-то плескалось. К ручке была привязана смотанная грязная веревка.
— Угощайся. — Хендерсон поставил бидон на стол, зачерпнул из него консервной банкой и протянул девочке. Та взяла ее двумя руками.
— Это вода из реки?
— Откуда же еще? Вы уж простите, барышня, но у меня нет водопровода, или к чему вы там привыкли.
Ива понятия не имела, что такое водопровод, но решила промолчать. Как она и ожидала, вода оказалась неприятно теплой и на вкус отдавала железом. После первого же глотка на зубах заскрипел песок. В то же время Ива в жизни не пила ничего вкуснее. Казалось, будто в мутной жиже воплотились все ее мечты, по крайней мере, на ближайшее время. Она осушила банку в два глотка и вернула капитану.
— Еще.
— Ты бы не увлекалась, — заметил Хендерсон. — Между прочим, воду здесь не просто добыть.
— Почему? — удивилась Ива. — Река же рядом.
— Река там, а я здесь. А еще там буньип, так что приходится выкручиваться.
— Не понимаю, — сказала Ива.
— Видишь веревку? Я забрасываю бидон так далеко, как могу. Что вытяну, то мое. Правда, он черпает грязь, но тут уж ничего не поделаешь. Ну? Все еще хочешь есть?
Хендерсон глядел на нее так, будто с радостью снова запер бы ее в стенном шкафу. Присутствие Ивы определенно действовало ему на нервы.
— Да, хочу.
Старик криво усмехнулся и потянул себя за бороду.
— Порадовать тебя мне особо нечем. У меня осталась только тушенка. Но тебе ведь не привыкать?
Ива нахмурила брови:
— Что такое тушенка?
Хендерсон поперхнулся:
— В смысле? Тебе что, память отшибло? Кто мне рассказывал, что у вас в приюте тушенку дают на завтрак, обед и ужин. У вас же главный благотворитель — консервный завод.
— Я никогда не была в приюте, — сказала Ива. — Я живу в доме у Матушки Ночи.
Может, хоть это его проймет? Будет знать, с кем связался.
На лице старика не дрогнул ни один мускул.
— Матушка Ночи? — переспросил он. — Это ты о вашей воспитательнице? Милейшая женщина, скажу я, и так о вас заботится… Но мне казалось, вы зовете ее по-другому. Лягушка в чепчике, так кажется?
— Жаба в кружевах, — брякнула Ива. Никто ее за язык не тянул.
Господин Капитан смерил ее взглядом.
— Точно, — сказал он после долгой паузы, — именно так. А говоришь, ничего не знаешь про приют. Нехорошо обманывать старших. Неужели мадам тебя этому не научила?
Вроде бы его голос не изменился, но Ива рефлекторно попыталась втянуть голову в плечи. В темных глазах старика что-то вспыхнуло и тут же погасло — далекий отблеск красного пламени.
— Так ты будешь есть тушенку?
Ива кивнула.
«Тушенка» оказалась всего-навсего мясной кашей из консервной банки. Хендерсон разогрел ее на керосинке, а затем протянул девочке вместе с ложкой.
— Угощайся, — сказал он, — как говорится, чем богаты, а пустой живот — лучший кок.
Ива с опаской попробовала угощение — к счастью, все оказалось не так и плохо. С обедами Поварихи не сравнить, но вполне себе съедобно и сытно. Ей доводилось есть вещи, куда более странные и куда менее аппетитные на вид. Глядя на то, как она уплетает тушенку, Хендерсон впервые с момента их знакомства улыбнулся по-настоящему, да и взгляд его потеплел. Сам он тоже присоединился к трапезе: ел руками прямо из банки и, причмокивая, облизывал пальцы. За то время, что он провел на пароходе, старик окончательно забыл о манерах.
— Да ты ешь, ешь, не стесняйся. А то уж больно ты тощая. Кожа да кости. Буньипу не понравится, когда он за тобой придет.
Ива замерла с поднесенной ко рту ложкой. Видимо, это была шутка, но Ива не поняла, в чем ее смысл.
— Нет никакого буньипа, вы его выдумали, — сказала она.
Хендерсон хрюкнул и тыльной стороной ладони вытер жирные губы.
— Серьезно? Ты так думаешь?
— Я в этом уверена, — ответила Ива, хотя едва удержалась от того, чтобы добавить слово «почти».
Она видела призраков и говорящих зверей, людей-оленей и поющие деревья, играла с чертополохами и Китайскими Младенцами, не говоря о Матушке и о бабуле. После такого любой буньип, кем бы он ни был, уже не покажется чем-то странным и невозможным. На самом деле Иву смущало не то, что говорил господин Капитан, а то, как он об этом говорил. Будто сам он не верил в этого буньипа, а использовал это слово, как оправдание для всего и вся.
— Нет буньипа? — Господин Капитан покачал головой. — Глупая девочка. Посмотрим, как ты запоешь, когда он явится за тобой. Он приходит ночью.
— Уже ночь, — заметила Ива, и Хендерсон кивнул:
— Именно. Недолго осталось.
Она посмотрела на открытую дверь камбуза.
— Хочешь прогуляться по палубе? — прочитал ее мысли старик. Ива кивнула. — Почему бы и нет? — сказал Хендерсон. — Лучше тебе самой все увидеть, избавит от глупых мыслей.
Он отбросил в сторону консервную банку и указал на дверь.
Хотя солнце и закатилось, снаружи было все так же жарко; закат так и не принес вожделенной прохлады. Казалось, жаром дышит сама земля, и река, и пароход — все вокруг. Сейчас Ива многое бы отдала за пригоршню хрустящего снега лишь для того, чтобы прижать его к лицу. Интересно, а что сейчас делает Матушка? Заметила ли она, что дочери нет дома? Ищет ли она ее? Но Ива не чувствовала ее присутствия. Эта ночь была такой же пустой, как и темнота железной коморки.
— Какие чудесные звезды, не правда ли, господин Капитан? — опять голос-воспоминание.
— Вы правы, мадам. Невероятное зрелище. Аж дух захватывает.
— Да… Там, где я родилась, звезды совсем другие. Обычно их вообще не разглядеть: все облака да туманы. А здесь…
Ива подняла взгляд. Звезд на небе и в самом деле было много, но все тусклые и бледные, как будто светили вполсилы. Даже не сравнить со сверкающими бриллиантами, которые распускались над Большим Лесом холодными зимними ночами. Видимо, жара этих мест приглушила их свет. И узор, в который они складывались, был чужой и неправильный.
— Здесь тихо, — сказала Ива. — В моем Лесу так не бывает. Ночью там поют птицы и кричат звери — оглохнуть можно. А когда они замолкают, можно услышать, как переговариваются деревья. А здесь… слишком тихо.
На самом деле она узнала эту тишину, хотя старику об этом не сказала. Такая тишина бывает и в Большом Лесу: за мгновение до того, как хищный зверь прыгнет на добычу, в тот миг, когда Охотник нажимает на спусковой крючок или же когда сама Ива задерживает дыхание, перед тем как спустить тетиву. Но здесь эта тишина тянулась и тянулась и никак не могла разрешиться.
— А ты что думала? — Хендерсон хмыкнул. — Это земля буньипа. Здесь некому шуметь. Чашечку кофе?
Ива замотала головой. Дважды пробовать горькую грязь она не собиралась.
— И все же я бы не стал отказываться, — сказал старик, уставившись вдаль с таким видом, будто что-то увидел там, где не было ничего, — ночь будет долгая…
Смех в темноте
Они сидели на палубе и молчали. У Ивы было множество вопросов: про то, что было, и про то, что есть… В истории старика все было переплетено, и в то же время концы не сходились с концами. Эта история была как растрепанная ветром паутина.
Как долго он жил на пароходе? С одной стороны, выходило, что очень долго — годы, а то и десятилетия. Господин Капитан из чужих воспоминаний не был стариком. Да и сам пароход выглядел совсем иначе. Но в таком случае откуда здесь кофе, консервы и керосин для лампы? Ива сильно сомневалась, что запас годами хранился на камбузе.
Вопросы, вопросы, вопросы… Их было так много, что у нее голова шла кругом. Но Хендерсон сидел с такой угрюмой физиономией, что один его вид отбивал всякое желание что-либо спрашивать.
Время тянулось и тянулось, пока Ива не перестала понимать, сидят ли они так несколько минут или несколько часов. Ее клонило в сон, однако Хендерсон зорко за ней следил. Стоило начать клевать носом, как старик пихал ее пальцем под ребра и демонстративно закатывал глаза. Ива крепилась — сидела распрямив плечи и слушала тишину. Но затем все повторялось по кругу: тяжелые веки, слипающиеся глаза, зевок и резкий тычок в бок. В конце концов девочка перестала понимать, спит ли она или бодрствует или же ей снится, что она бодрствует…
Жуткий хохот в клочья разорвал тишину ночи. Он начался как хриплый рокот, точно бурчание в животе у неведомого гиганта, и в то же мгновение обернулся серией визгливых всхлипов и оборвался на пронзительно высокой ноте: еще немного — и у Ивы лопнули бы барабанные перепонки. В жизни она не слышала ничего подобного. В этом смехе не было ни капли радости, одно лишь животное безумие. Никто в здравом уме не мог так смеяться. От испуга Ива схватила Хендерсона за руку:
— Что это?!
Сердце колотилось как бешеное. Старик дернулся, освобождая руку, будто ему было неприятно то, что Ива за него цепляется.
— Совсем глупая девчонка. Это крик буньипа… А раньше это был смех кукабарры. Буньип забрал его — он все берет себе.
— Кука?.. — Слово показалось ей знакомым. Кажется, она видела его в одной из энциклопедий профессора Сикорского, но пришлось поднапрячься, чтобы вспомнить, что оно означает. — Кукабарра? Это такая… птица?
— Нет здесь никаких птиц, — отрезал Хендерсон. — Один буньип. Запомни это.
Ива нахмурилась. Жуткий хохот стих, но ей казалось, будто она все еще слышит низкий рокочущий звук, срывающийся на визг. Еще одно застывшее воспоминание этой земли и этой реки? Иве казалось, будто она плывет во времени, одновременно во всех направлениях, растворяется в нем и теряет саму себя.
— Это кукабарра, девочки, — сказала «жаба в кружевах». — Ее еще называют смеющийся зимородок.