— Колено болит.
— Это не мешает вам играть в теннис?
— Допустим, я не люблю танцевать.
— Почему?
— Так просто. А почему вы обрезали волосы?
Я ответила первое, что пришло в голову, но, когда я пьяна, у меня появляется чувство юмора:
— Чтобы обезобразить себя.
Мелькнула мысль: это первый вопрос, заданный мне Эриком с начала каникул.
— Ну что, удалось мне это?
— Нет, не удалось.
А это уже был первый комплимент. Конечно, мне стало приятно, но ненадолго. Я вновь спросила:
— Почему вы солгали Франсуазе?
— Извините?
— Почему вы сказали ей, что вам пятнадцать с половиной?
Он спокойно ответил:
— Никогда не говорил ей ничего подобного. Она, должно быть, ослышалась.
— Она вам нравится? — продолжала я.
После недолгого раздумья и с неподдельным удивлением он спросил:
— Кто? Франсуаза? Она милая. Хочется ей помочь.
— Никакая она не милая.
— Вы плохо ее знаете.
— Из желания помочь ей вы пытаетесь поссорить ее с Мишелем?
— Не понимаю.
Он как будто и вправду не понимал. Пожал плечами, выиграл две партии и предложил мне сыграть с ним.
Я отказалась. Тогда он встал, передал игру двум девицам, торчавшим рядом.
— Одному неинтересно, — заключил он; затем, посерьезнев, добавил: — Я не понял вашего последнего вопроса. В любом случае, мне кажется, у вас довольно-таки превратное представление обо мне…
Тут я чуть не провалилась сквозь землю, во всем виня водку, будь она неладна. Веду себя как последняя дура в мире. А ведь мне следовало бы знать, что Франсуаза только и делает, что набивает себе цену, воображая себя покорительницей сердец всех мужчин, которые случайно улыбнулись ей на улице. Теперь все ясно: Эрик сказал ей несколько любезностей перед тем, как подняться к себе, а она вообразила бог весть что. Я же была несправедлива к нему и — что еще хуже — вела себя как склочница и пьянчужка!
Пока я думала, как мне это исправить, Эрик взглянул на часы.
— Уже очень поздно.
Улыбнувшись мне, он подошел к Эльзе с Анри и что-то шепнул им; на обратном пути молчание наше было вроде то же, да не совсем. Оно было полно враждебности, которую я заслужила, потому что больно уколола легко ранимого человека, и без того отмеченного житейской бедой. Мне было стыдно за себя.
Прощаясь, мы обменялись с Эльзой и Анри холодным рукопожатием, и, пока я поднималась по лестнице, мои мрачные мысли продолжали свой неустанный бег по кругу. С ними подошла я к двери своей спальни, как вдруг услышала за спиной:
— Одиль…
Я обернулась. Чья-то рука легла мне на плечо, другая — на щеку. Голову я повернула в последний момент. Губы Эрика на мгновение припали к моей шее, потом он отпрянул и довольно сухо спросил:
— Я тебе не нравлюсь?
Дело было не в этом, но после того, что произошло в ночном клубе, я меньше всего ожидала поцелуя, почему и пролепетала:
— Я хотела бы быть вам другом…
Ничего не ответив, с побелевшим лицом, с молниями в глазах Эрик с несгибаемостью военного сделал прощальный жест, повернулся на пятках и ушел к себе. Несколько секунд спустя вошла к себе и я.
XI
Булонь, 5 августа
Вчера, когда я открыл глаза, ливень хлестал по стеклам «Винтерхауза». К десяти в тучах образовался просвет, я взял теннисную сумку и ракетку и вышел из спальни. На лестнице никого, в гостиной тоже.
Когда я подходил к клубу, дождь припустил с новой силой. В машине комиссара я увидел Анри и Эльзу. Она что-то говорила, он восхищенно смотрел на дождь. Он всегда с восторгом взирает на воду, льющуюся с небес, поскольку дождь — его лучший союзник: этакий симпатичный божок, позволяющий ему уклониться от беготни по корту, утомительных ударов по мячу и скуки ожидания ответных ударов. Для него каникулы без дождя — не каникулы; не будь дождя, он не вынес бы юга. Скорей бы уж переселился в пустыню, где мячику не от чего отскакивать.
Я перешел улицу, Анри подозвал меня, и я сел в машину. Эльза рассеянно подставила мне щеку для поцелуя.
— Что будем делать? — спросил Анри.
— Подождем.
— Даже если дождь прекратится, играть нельзя.
— Он прав, — сказала Эльза. — А не махнуть ли нам в Довиль? Перекусим в каком-нибудь кафе на свежем воздухе или в «Драккаре».
— Подождем еще немного.
Мы ждали, но напрасно: дождь разошелся вовсю, вынуждая тех из теннисистов, что упорно продолжали играть, натянув поверх маек свитера и поменяв обычные ракетки на нейлоновые, укрыться в здании клуба.
Первой об Одиль заговорила Эльза. Сказала, что находит ее красивой и милой, особенно потому, что представляла ее себе иначе. Где она сейчас? Я сказал, что понятия не имею и согласен на Довиль. Пока Анри включал зажигание и выруливал на первой скорости, Эльза корила меня за то, что я не знаю, где Одиль, — можно было бы прихватить ее с собой. Я спросил:
— Зачем? Тебе скучно?
Она пожала плечами.
— Да нет. Просто чувствую, что эта девушка могла бы стать моей подругой.
— А как ты это чувствуешь?
— Ты мне надоел! Чувствую, и точка. Есть в ней что-то, чего нет в других девчонках.
— Она что, устроена как мальчик? — удивленно спросил Анри.
Снова пожатие плеч.
— Она… Она не выглядит идиоткой, вот. Не знаю, как сказать иначе.
— Ты могла бы сказать это не так грубо, — заметил я.
— Ну, у нее вид не идиотский, — поправилась она с покорностью, замаскированной усталостью. — Так тебе подходит?
Мы ехали в Довиль. Море было в зеленых переливах, из-за дождя песок потемнел, превратившись из бежевого в охристый. Эти осенние краски, плащи и боты на редких прохожих, запах соли и мокрой листвы, напоивший воздух, даже вереница автомобилей, уходящая за горизонт, — все это детали довольно печальной картины, обычной для конца каникул. Я всегда созерцаю ее с удовлетворением: она означает, что осень уже наступила или подходит, а с ней вернутся и одиночество, и прогулки по освободившемуся от гостей и чисто вымытому сентябрьскими приливами пляжу, и бесконечные беседы без слов с Венерой. Но сейчас, сидя в машине со спортивной сумкой в ногах, я не ощущал никакого удовольствия.
После Блонвиля я спросил Эльзу:
— Ты знаешь, почему вчера вечером Одиль оказалась у вас?
— Разве не ты привел ее?
— Нет. Твоя мать.
— Да? Она мне ничего не сказала.
— Почему она ее пригласила? Она знала, что я буду у вас, и она знает, что все летние обитатели «Винтерхауза» — мои заклятые враги.
В зеркальце я увидел глаза Анри, в них не было мягкости, благожелательной иронии и рассеянности, которые я привык в них читать. Взгляд его был суров и сострадателен одновременно. И еще полон усталости, той, что я подметил в Пауле два дня назад.
Эльза повернулась ко мне, оперлась о спинку сиденья и спросила:
— В чем виновата Одиль?
— Ни в чем. Я хочу быть один в своем доме.
— Разве вчера нам было плохо?
— Не знаю. Я играл.
— Прекрати, — попросил Анри.
— Что прекратить?
— Да это, — сказала Эльза. — Мы с Анри боялись, как бы ты шею себе не свихнул… глядя на танцующую Одиль. Да нет, куда там! У тебя чертовски гибкая шея.
— Не понимаю.
— Я редко видел, дружище, чтобы ты так плохо играл.
— Откуда тебе знать, как я играл?
— Да по стуку.
— Вы же были метрах в десяти от меня, и к тому же музыка…
— Ты три раза расплачивался за проигрыш, — ответил Анри, обгоняя какую-то машину.
И зря он пошел на обгон: впереди как раз показался светофор, и машина нас нагнала.
На другой стороне дороги голосовала какая-то девушка. В белых брюках, красной майке и золотистом козырьке.
— Вот видишь — это судьба, — проговорила Эльза.
Анри вовремя развернулся, так как перед Одиль уже остановился «мерседес». На секунду мне показалось, что мы опоздали — водитель уже распахнул дверцу. Но Одиль отрицательно мотнула головой, приготовилась рассмеяться, но увидела нас, и ее насмешливый вид преобразился в сердечную улыбку. Эльза опустила стекло и окликнула ее. Одиль подошла. Села в машину, сняла козырек, поцеловала Эльзу, пожала руку Анри и лишь через несколько секунд оглянулась на меня.
— Как дела?
— Все в порядке.
Анри еще раз развернулся, и мы двинулись дальше под щебет подружек. Я прижался к стеклу. Ливень все усиливался. Одиль рассказывала, как рассорилась со своей семьей во время завтрака в кафе. Из-за Катрин Гольдберг, которая вела себя с Паскалем как шлюха. Я улыбнулся, не отрываясь от стекла.
— Дело не в том, что я ревную или обожаю Паскаля, — говорила Одиль. — Но нужно же соблюдать хоть какие-то приличия. Хотя бы минимум.
— Паскаль ваш дружок? — поинтересовалась Эльза.
Вместо ответа Одиль уклончиво вздохнула.
— Как вам мой козырек? Я купила его утром. Что-то я очень много всего покупаю последнее время. Придется заложить мамину лавку, если так пойдет дальше.
Мы проехали заправочную станцию, и тут Эльза, возвысив голос почти до крика, попросила остановиться. Анри резко затормозил. Шины заскрипели по асфальту; мы остановились, Анри пришлось снова включать зажигание.
Эльза, нисколько не смутившись, даже не извинилась. Она объявила, что у нее появилась идея.
— Нет, скорее две идеи. Первая — предлагаю всем говорить друг другу «ты». Так приятней. Согласен, Эрик?
— Если хочешь.
— Согласна, Одиль?
— Согласна.
Опасливым голосом Анри спросил:
— Ну а вторая идея?
— Мы едем в Париж.
Анри снова притормозил, утер лоб рукавом. И только собирался издать нечто похожее на протестующий возглас, как Эльза осведомилась:
— Сколько у тебя бензина?
— Почти не осталось.
— Врунишка. Стрелка на середине.
— Этого не хватит до Парижа и обратно.
— Разве бензин нельзя купить?
— Сзади машина, водитель недоволен, — предупредила Одиль.
Я обернулся: сзади нас шел коричневый «лендровер». Водитель просигналил, я сделал ему знак успокоиться, а он мне — убираться ко всем чертям. Я открыл дверцу, но Одиль схватила меня за рукав, твердо сказав «нет».