Бум-бум-бум-бум.
Воины, расхаживающие по палубе, тоже выбраны за свою красоту, хотя идеал, определяющий ее меру, весьма непрост. «Красота» ветерана Трои основана на шрамах; также должны присутствовать мрачный взгляд и рот, который нечасто искривляет улыбка. Высокие и широкие образчики ценятся выше своих более мелких, юрких соратников, которым, однако, удалось выжить в войне так же, как и их мощным собратьям, ведь при помощи острого меча и острого ума отрубить руку врага не сложнее, чем при помощи мощного удара и крепкой мускулатуры. Но поэты о войне говорят совсем не так: в их рассказах великаны и львы, грохот щитов и рев могучих воителей; а в Спарте, хоть они и делают вид, что им не до поэтов, тем не менее очень серьезно относятся к их словам. И вот это скопление отборной мужественности, этот парад мускулистой самцовости размещается на палубах шести кораблей с алыми парусами, приближающихся к Итаке под бой барабанов из воловьей кожи.
Бум-бум-бум-бум!
Пенелопу будит Автоноя, к тому времени успевшая поставить на ноги половину дворца. Эос уже спешит на ферму Лаэрта с предупреждением для скрывающихся там микенцев; Меланта расталкивает Пилада.
– Ты уверена, что это спартанцы? – уточняет Пенелопа, уже зная ответ.
– Если только мы не ждем в гости другого царя, который плавает под красными парусами и украшает корабли копьями, – отвечает Автоноя, помогая Пенелопе закрепить покрывало.
Даже несмотря на то что на веслах у спартанцев весьма мускулистые ребята, солнце успевает заметно подняться над горизонтом, перекрашивая серебро моря в золото, когда их корабли все-таки входят в порт. Вход в гавань не слишком широк, да и причалы не рассчитаны на такое количество больших судов. Прочие, меньшие, суда торговцев с севера и поставщиков янтаря и олова вынуждены отплыть, чтобы дать место царскому флоту. Обычно подобное сопровождается массой жалоб и горьких упреков, но не сегодня. Даже самые просоленные морские волки держат рот на замке, когда в порту появляются такие военные корабли.
Вся эта суета и неразбериха заметно портят торжественность момента. Завзятые циники могли бы предположить, что это в некотором роде радует итакийцев, стоящих у кромки воды.
– Незачем иметь большой корабль, если не умеешь им управлять, – бормочет Пейсенор, старый советник, которого выдернули из постели раньше, чем ему бы хотелось, причем подол лучшей его тоги оказался слегка грязноват.
– Я слышал, Менелай «приобрел» свой флот в Тиринфе, – задумчиво сообщает Медон под бой барабанов, звучащий, несмотря на уже совершенно неритмичные движения судов. – Объяснил тамошнему царю, что его городу будет лучше под любящей и заботливой рукой щедрой Спарты, а чтобы Спарта могла как следует позаботиться об упомянутом городе, нужно передать под ее контроль тиринфский флот, житницы и склады древесины. Совершенно по-дружески, так сказать, по-соседски.
– Тебя это удивляет? – цедит Эгиптий. – Еще до того как Агамемнон назначил себя царем всех греков, эти братцы проворачивали подобное. Их остановило лишь заключение союзов между более слабыми царями, а в наши дни союзы…
Он замолкает. На самом деле Эгиптий понятия не имеет, как обстоит дело с союзами в нынешней Греции, но он абсолютно уверен, что не так хорошо, как во времена его юности.
Пенелопа не говорит ничего. Когда разговаривают мужчины, для нее это обычное дело. Было время, когда ее сын Телемах стоял на пристани рядом с ней и сыпал вопросами: «Мамочка, а что это за огромный корабль?» или «Мамочка, а почему Агамемнон – царь царей? Он что, правда-правда такой мудрый и добрый или просто очень сильный?»
В таком случае Пенелопа могла ответить – не как царица, само собой, а как мать. Это было допустимо, и она никогда не говорила ничего провокационного, а потому в некотором роде одно присутствие ее сына давало ей возможность быть услышанной. Но Телемах исчез, и сейчас, когда солнце все выше поднимается над Итакой, от его отсутствия скручивает все ее нутро. Она знает, что должна бояться этих красных кораблей, дрожать при мысли о том, что последует, кого или что они привезут, и все же сейчас – да, сейчас – она тянется рукой к тому месту, где всегда стоял ее сын, которого теперь нет, и боль пронзает ее насквозь.
Пилад появляется, лишь когда самый большой и величественный корабль спартанцев наконец занимает свое место и на берег кидают канаты. На нем полная броня, его шлем отполирован, поножи сияют на солнце, меч бьется о бедро. Эгиптий смотрит на него как на ребенка с деревянным оружием. Пейсенор, похоже, немного завидует юноше, старательно выпячивая грудь и выпрямляя спину. Пенелопа кидает на него взгляд и тут же отворачивается, благодарная за то, что под покрывалом не видно ее закаченных глаз.
Позади него стоят женихи. Антиной и его отец; Эвримах со своим. Даже Кенамон пришел посмотреть, что за знамение несут эти алые паруса. До него доходило множество слухов об этом Менелае – многие люди, никогда не видевшие львов, сравнивали его с этим зверем, и Кенамону, который как раз-таки видел льва и знал, что в высокой траве таятся охотящиеся львицы, которых не видно, очень хочется узнать, что имели в виду поэты.
Барабаны замолкают.
Их стук за утро стал настолько привычным, что люди в городе почти не обращали на него внимания, и он служил фоном для людских голосов, скрипа снастей и криков чаек. Его исчезновение заставляет и их замолкнуть. С борта спускают трап, и отряд воинов в сияющей бронзовой броне и шлемах с красными плюмажами сбегает – действительно сбегает, и это выглядит так мужественно – на причал. Там они выстраиваются в две шеренги по обе стороны трапа, пятками нависая над водой в попытке оставить место хотя бы для узкого коридора. Выстроившись, они трижды вздымают копья к небу и кричат:
– Менелай! Менелай! Менелай!
Есть два пути, по которым может пройти такая встреча, как эта. Во многих городах почти всех земель за таким громким кличем последовали бы дикие, восторженные аплодисменты, радостные возгласы, топот ног и крики «Да здравствует Менелай, герой Трои!». Возможно, именно этого здесь хотели добиться. Но жители Итаки не очень сообразительны, и все собравшиеся здесь, кроме кучки встречающих женщин и одного микенца, искренне поражены этим кличем. Менелай? Царь Спарты, герой Трои? И как его могло занести сюда? Именно поэтому вместо приветственных криков и общей восторженной шумихи спускающегося с корабля Менелая встречает тревожное перешептывание, разбавляемое лишь хлопаньем простыней на ветру и шуршанием подолов слегка грязноватых тог.
Менелай.
Вот и он.
Я помню его еще юношей, когда они с Агамемноном отвоевывали свое царство, попутно прихватывая соседние, которые, похоже, никто не собирался защищать. В то время ни он, ни его брат не считались эталонами для росписи амфор, но лишь потому, что еще не достигли того могущества, которое позволяет влиять на моду. Лишь когда они перебили врагов, захватили троны и провозгласили себя царями над всеми прочими, идеал мужественности начал меняться с высокой худощавой фигуры с рельефной и в то же время мощной грудью на более приземленные, почти прямоугольные формы, коими отличались оба брата. Тогда-то я начала понимать, в чем их сила: они достигли такого величия, что даже каноны красоты изменились в угоду им.
Итак, вот он. Мужчина, когда-то считавшийся довольно некрасивым, но силой власти, духа и оружия ставший одним из самых привлекательных в мире. Под влиянием времени его живот обвис, но плечи, мощная шея, выступающий подбородок и нос с горбинкой все еще не поддаются его воздействию. Темные кудри с отливом того же кровавого оттенка, что и его стяг, седеют на висках, и он не особенно-то тщательно ухаживает за бородой. Истинным спартанцам, как известно, не приходится работать над своей внешностью. Они либо идеальны с рождения, либо нет – и это тоже один из созданных Менелаем мифов. На нем тога цвета вечернего неба. Это тога Приама, царя Трои, снятая с его трупа, до сих пор с оставшимися на подоле засохшими каплями крови. Менелай утверждает, что ее ни разу не стирали, даже не понимая, что говорит неправду, – на самом деле ее стирали одиннадцать раз со времени падения Трои: дважды – нечаянно и девять раз – намеренно, когда она начинала вонять, а он даже не заметил и не придал этому значения.
Он не носит брони.
Менелаю из Спарты не нужна броня. Он не надел ее, когда троянцы подожгли корабли греков, кинувшись в гущу сражения прямо с койки, в одной набедренной повязке и простыне, но не став от этого менее смертоносным. Разглядывая свой нагрудник по возвращении из Трои, он пришел к выводу, что из всех вмятин и зазубрин на нем ни одна не стала бы причиной смерти, а в чем тогда смысл? Но в путешествия нагрудник отправляется с ним и всегда висит над тем троном, на котором он устроится, чтобы дать возможность поделиться своими размышлениями с любым, кто решит спросить. И все непременно спрашивают.
Именно этот человек сходит с корабля на пристань Итаки, в полной тишине, если не считать шелеста легкого ветерка. Именно этот человек проходит по коридору, образованному его воинами, впитывая взглядом все: толпу, женихов, советников, царицу. Это он, тот, кто жег крепости, умерщвлял младенцев, стоял над телами павших царей, кто за волосы отволок свою неверную царицу назад в Спарту, это он, это он – Менелай, Менелай, Менелай!
Он подходит молча к Пенелопе.
Прочие представители знати и сановники, прибывая на Итаку, обычно идут сначала к ее советникам как к представителям отсутствующего царя. У Менелая нет времени на это старичье – его взгляд устремлен прямо на царицу, стоящую в окружении служанок в покрывалах. Его взгляд скользит к Пиладу – мгновение – и уходит в сторону. По мере приближения к дамам его улыбка расцветает. «Что предвещает блеск белоснежных зубов меж полных подвижных губ? – гадают они. – Сорвет ли он с них покрывала, расцелует ли их щеки, повалит ли наземь?» Чего мясник