Само собой, Пенелопа с самого начала не собиралась отказываться. Ей нужно как-то содержать свое царство. Но ей также известно, что полная сокровищница может принести столько же проблем, сколько и их решений, и за сундуком, который уносят, внимательнее всего следят женихи.
Большая часть спартанцев встает лагерем на границе города или остается на кораблях. Нескольких, наиболее знатных, размещают в городе у семей, которые, даже приветствуя гостей, не смеют поднять на них глаза. Но, несмотря ни на что, к тому моменту, как послеполуденный бриз начинает дуть с юга, Пенелопа понимает, что вооруженных спартанцев в ее дворце больше, чем итакийцев. В итоге Эос озвучивает эти мысли, шепнув на ухо своей госпоже:
– Похоже, нас захватили.
Они наблюдают, как Елена устраивается в комнате Антиклеи, умершей матери Одиссея. Это действо требует невероятного количества усилий, ведь она прибыла с целой коллекцией всевозможных притираний и ароматов, собранных отовсюду, от верховий Нила до северных лесов варваров. В ее распоряжении зеркала из полированного серебра, сундуки с нарядами: для прогулок, для трапез, для отдыха и прослушивания приятной музыки – и масса приспособлений, никогда прежде Пенелопой не виденных, для создания сложнейших причесок.
– О, так вам это незнакомо? – спрашивает Елена у Пенелопы и ее служанок, которые с глупыми лицами стоят у дверей, ломая пальцы. – Что ж, полагаю, на Итаку новинки моды, как всегда, дойдут в последнюю очередь!
Она разражается смехом.
Этот смех – высокий, нервный щебет певчей птицы – настолько пронзителен, что заставляет присутствующих поморщиться. Он возникает и обрывается одинаково резко, как будто все веселье, захлестнувшее ее сердце, вдруг внезапно схлынуло.
– Я велю Зосиме научить некоторых твоих служаночек, если хочешь. О, Зосима! Зосима, где ты? О, вот ты где, боги, ты ведь не возражаешь? Я думаю, наши любезные хозяева будут просто счастливы узнать кое-что о волосах!
Действительно, возражает ли Зосима?
Она с неудовольствием поджимает губы, но не говорит ни да ни нет. Это, по мнению Пенелопы, невероятная грубость, но Елена ее, похоже, не замечает или не придает ей значения.
– Так, где же эта туника? О, потрясающе!
Пенелопе с трудом удается пробираться по собственному дворцу, не натыкаясь на очередную служанку, очередного гостя, очередного раба или воина. Она пытается попасть в свои покои, к кровати, изготовленной из оливы, но на каждом шагу ее останавливают, требуя внимания.
– Никострат недоволен своей комнатой, он утверждает, что должен быть рядом с Еленой, а Менелай говорит, что не может спать в бывших покоях Лаэрта, поскольку не хочет нанести урон чести старого царя, осмелившись…
– …Послали зарезать еще нескольких овец на пир, но они прибудут только завтра, потому что течения у Кефалонии сменились, и, даже если посыльный прибудет вовремя…
– …Наша последняя амфора масла, и я не знаю, что мы будем делать дальше!
– Спартанцы утверждают, что им нужно хранить броню и мечи в своих комнатах, но у нас нет комнат, где можно и уложить их спать, и разместить доспехи, если не считать нашей оружейной, но на мое предложение превратить оружейную в казарму они ответили, что внизу слишком темно и холодно, поэтому нам нужны пятнадцать масляных ламп, пять ящиков из порта и…
– Пенелопа! Ты не сказала мне, что Пилад здесь!
Менелай ловит ее, когда она пытается пересечь торжественный зал, где уже разожгли огонь для вечернего пира. Он нашел Пилада в толпе, дружески закинул на плечо микенца тяжелую руку и теперь ведет его к ней с таким видом, будто встретил давно потерянного брата.
– Пилад, когда мы с тобой виделись в последний раз? Ты такой преданный друг для моего племянника. Для меня очень много значит, что возле него есть люди, подобные тебе.
Клейтос, Ясон и еще два микенца в этом зале тихо стоят в сторонке, опустив головы, в окружении спартанцев. Само собой, спартанцы не стерегут их. Вовсе нет. Просто для Менелая очень-очень важно, чтобы обо всех их нуждах позаботились, а это значит, что они нуждаются в присмотре.
– Как Орест? – спрашивает Менелай, легонько сжимая плечи Пилада, словно собирается вытрясти какой-нибудь забавный секрет из его гневно раздувающихся ноздрей. – Я слышал, мой бедный племянник заболел, – ужасное дело! Он уже здоров, конечно?
– Когда я видел его в последний раз, царь был здоров, – отвечает Пилад.
Он бы встретился с Менелаем взглядом, если бы смог: немногим людям хватает на это смелости, но Пилад готов попробовать. Однако Менелай постоянно движется, движется без остановки, меряет шагами зал, словно что-то потерял и не может вспомнить что, таскает Пилада за собой, словно компаньона в этом эпичном домашнем походе. На то, чтобы сейчас остановиться, повернуться и встать лицом к лицу со спартанцем, требуется больше решительности и злости, чем Пилад даже со всей своей отчаянной храбростью может собрать.
– Хорошо, хорошо! Однако он не в Микенах? Я слышал, ни его, ни моей племянницы там нет вот уже несколько лун. Прости назойливого старика, но Орест мне так дорог, ведь он единственный сын моего брата, драгоценный, драгоценный мальчик. Брат всегда говорил мне, что, если с ним что-нибудь случится, я должен буду выполнить свой долг и проследить за тем, чтобы Орест был в безопасности. Семья – ты же знаешь, что такое семья.
Вот он снова, проблеск улыбки, похожий на вспыхнувшее масло. И пусть Пенелопа, заметив его, не вздрагивает, но руки на мгновение сжимаются в кулаки.
– Он посещает святилища богов, – удается произнести Пиладу, и каждое слово как камень для его онемевших губ, – чтобы получить светлейшее благословение своего правления.
– Отличный парень, отличный! Чудная идея. Мир и дружба – вот чего всегда хотел мой брат, о чем он мечтал. И наш парень действительно предан делу и правда собирается воплотить все это. А ты на Итаке потому, что?..
Пилад подыскивает слова, судорожно шаря вокруг взглядом, поэтому Пенелопа, неслышно вздохнув под затрепетавшим покрывалом, скользит вперед.
– Я, конечно, оставляю все дела чести и вопросы дипломатии советникам, избранным моим мужем, поскольку они намного мудрее и опытнее, но я была бы нерадивой хозяйкой, если бы не ценила торговлю серебром, янтарем и оловом, которую подданные моего мужа ведут с жителями Микен. И Спарты тоже, я полагаю? В подобном деле нет никакой стабильности: цена на эти товары то растет, то падает. И у меня сложилось впечатление, что Орест хочет убедиться, для всех ли сторон торг одинаково справедлив.
Менелай замер, прекратив мерить шагами зал, и впервые смотрит на нее: смотрит сквозь ее покрывало, прямо на нее, словно видит женщину, а не образ, нарисованный для него. На этот раз улыбка медленно расцветает на его лице, приподнимая уголки губ, и он отпускает Пилада, вместо этого направившись к царице Итаки. Протягивает руку. Она ее принимает. Теперь они движутся медленнее, словно он боится, что это хрупкое создание может подвернуть ногу.
– Сын моего брата – торговец, – размышляет он на ходу. – Когда я рос, мы просто брали все, что нам нужно, грабили, если приходилось, – но это в те времена. Троя – что ж, Троя собрала нас вместе. Союз царей. Принесенные клятвы. Пролитая кровь. И когда мы вернулись, я знаю, величайшим, самым заветным желанием моего брата стало то, чтобы грек снова не пошел на грека. Но эта «торговля» – даже вид делать не буду, что в моем солдатском уме найдется для этого место. Этим за меня занимаются другие: люди, которые лучше подходят для такой работы. Наверное, поэтому царь из меня ужасный.
– Ты – могущественный царь, – возражает она. – Герой.
– Я старею. – Вздох, почти жалоба. – Старик. Видишь этот живот? Слишком много мяса, старею, толстею. А когда подумаю о своем наследии, о том, что оставлю после себя… – Покачивание головой, очередной вздох. – Поэтому мне так важна семья. Моя дочь Гермиона – ты знаешь, что она была помолвлена с Орестом, еще когда они лежали в колыбели? Она должна была стать царицей Микен, но потом случилась вся эта история с сыном Ахиллеса, и все пошло наперекосяк. Мне ужасно стыдно за это, правда, но я знаю, что она всегда надеялась скрепить семейные узы на веки вечные, превратив Микены и Спарту в единое целое. Может быть, и Электра с моим Никостратом тоже… Конечно, это просто мечта старика, но… Что ж, со своими мечтами мы расстаемся в последнюю очередь, правда?
Лефтерий, капитан стражи Менелая, стоит в углу, ковыряется в зубах, расслабленно привалившись к стене с изображением Одиссея, таким образом заслоняя лицо итакийского царя, и усмехается при виде того, как работает его господин. Пенелопа – лед. Пенелопа – камень. В Спарте женщина, растившая ее как собственную дочь, брала ее за руку и шептала: «Никто, кроме тебя, не может тебе указать, что чувствовать».
На Итаке Антиклея, жена Лаэрта, мать Одиссея, в те дни, когда она еще не спилась до смерти, смотрела на свое отражение в воде и заявляла: «Никому нельзя позволять вкладывать слова в твои уста».
Антиклею обесчестили за день до того, как она стала женой Лаэрта, в отместку за грехи ее отца. На следующую ночь она сделала все, чтобы Лаэрт исполнил свой долг в супружеской постели, чтобы не возникло ни вопросов, ни проблем, ни необходимости кому-то что-то объяснять.
И вот ее невестка прогуливается рука об руку с Менелаем, царем Спарты, и, заставив себя отвернуться от усмешки Лефтерия, журчит:
– Ты прав, конечно. Конечно, ты прав. Я так старалась стать достойной своего мужа. Я не видела его почти двадцать лет, а теперь и сын мой отправился в море на поиски отца, и я… Я боюсь, что мучаю себя ложными надеждами, безрассудными мечтами. Даже когда я поверила, что свободна от них, они вернулись, чтобы мучить меня. Разве это не глупо?
Менелай нежно пожимает ее руку. Ни один мужчина не подходил к ней так близко вот уже очень-очень давно, но все в порядке. Менелай – муж Елены, царь, названый брат Одиссея. Обычные правила не распространяются на таких, как он.