– …словно его наследие – дешевая безделушка, которую можно купить. Словно его царство – просто куча песка, в которой сопливые ребятишки ковыряются своими острыми палками. Взгляните на себя. Взгляните на себя, мальчишки, выращенные женщинами: дети торгашей, продажные шкуры. А это, – он указывает на брошь в руке Пенелопы, – это? Думаете, царство можно купить за… что? Скромные подарки? Одиссей проливал кровь за свой дом. Одиссей трудится в песках и скалах, под дождем и солнцем, под ледяным зимним ветром ради своего дома. И все это время эта добрая женщина, его возлюбленная царица, лучшая, самая верная и преданная жена во всей Греции, ждала его, молилась за него.
– Ты, – он указывает не на Антиноя, а на Эвримаха, одетого в лучший отцовский наряд, с ляпис-лазурью на шее и с ароматным маслом на волосах, – у тебя есть что-нибудь, достойное царя?
Эвримах встает. Его отец Полибий, в отличие от Эвпейта, не смог достаточно быстро оценить возможности и предпринять соответствующие шаги, чтобы ими воспользоваться. Результаты его бездействия двойственны. Эвримах переводит взгляд с Менелая на соседей по столу, его союзников, тех менее знатных женихов, которые понимают, что царями им не стать, но, возможно, надеются подняться вместе с Эвримахом, следом за ним пойти к почету. Щелчок пальцев Менелая возвращает его внимание к спартанскому царю. Медленно он расстегивает ожерелье из золота и драгоценных камней, снимая его с шеи, то самое, которое отец выторговал у купца, приплывшего из самых верховий Тигра за греческим маслом и серебром. Он приближается, протягивая украшение Менелаю, но тот снова щелкает пальцами, поворачивается и указывает на Пенелопу.
Эвримах делает шаг вперед и бережно кладет свое подношение в ее открытую ладонь.
Кланяется.
Отступает.
Менелай сияет.
– Так! – восклицает он, лениво складывая руки на выступающем животе. – Кто следующий?
Глава 17
– Что ж, – произносит Урания, едва Эос закрывает дверь в спальню Пенелопы за ее спиной, – все это слегка неожиданно.
Сундук, полный золота и серебра, украшений и драгоценных камней, стоит в изножье кровати Пенелопы. Сундук в зал притащила Эос, когда стало ясно, что Менелай не собирается останавливаться на достигнутом, пока каждый жених в зале не положит какую-нибудь ценность в руки царицы. Ухмылка царя Спарты стала еще шире при виде такого вместилища, и он единожды кивнул, когда служанки ставили его внизу, прежде чем продолжить трясти женихов. На некоторые из подношений сначала приходилось взглянуть Никострату, который затем одобрительно кивал или с неудовольствием хмурился. Два жениха молча рыдали, отдав кольца отцов – последнюю память об умерших родственниках, единственное, что у них было.
– Ты собираешься их вернуть? – спрашивает Урания, когда Эос рассказывает об этом. Старая Урания, чьи волосы белой метелью вьются над барханами лица, когда-то была служанкой в этом дворце, как сейчас Эос и Автоноя. Но Пенелопа со временем решила, что держать в союзниках женщину, имеющую право свободно путешествовать и говорить, что думает, намного полезнее, и потому Урания перестала быть служанкой, став намного более важной фигурой. Никто не делает ей замечаний, когда она приходит или уходит из дворца, кроме разве что Эвриклеи, которая вечно ворчит, что эта Урания слишком много воображает. Она всегда рядом, как пыль, и идет по жизни с простодушной улыбкой и лукавым блеском в глазах, что глупцы принимают за очаровательную наивность. Если не считать Пенелопы, больше всего Эос хочет походить на Уранию, хранительницу тайн, главу теней, прячущуюся за непроницаемой улыбкой.
– Ты не можешь их вернуть! – выпаливает Автоноя, на весу складывающая покрывало Пенелопы. – Здесь же целое состояние!
Постепенно весь дворец погружается в сон. Музыка стихла, женихи разошлись в тоске и печали, Менелай звучно храпит в старых покоях Лаэрта. И только женщины не спят, снуя по дворцу при свете масляных ламп. Женщины и некоторые спартанские солдаты. Менелай отправил их патрулировать стену: «Привычка старого вояки, окажи милость», – и Пенелопа понимает, что у нее нет причин возражать.
– Мы должны отметить, кому из женихов какие дары принадлежат, – подводит итог Пенелопа. – Особенно те, что, судя по всему, имеют заметную ценность. Возможно, вернув их, мы получим взамен нечто более ценное, чем золото.
Сколько женихов, гадает она, не вернутся во дворец завтра? Сколько рассыпятся в славословиях, станут ползать перед ней на коленях, чтобы она вернула их дары и, потрепав по голове, предложила покинуть Итаку на самом быстром корабле, что удастся найти, раз уж здесь теперь Менелай? Ей не терпится узнать.
Единственный дар она не выпускает из рук. Это браслет на плечо: змея, обвивающая собственный хвост. Он необычен на вид (ей кажется, в расплавленном металле есть капелька меди), но не лишен своеобразной красоты. Его снял с руки египтянин Кенамон.
– А этот хоть говорит на нашем языке? – спрашивает Менелай, когда очередь доходит до Кенамона.
– Я говорю на вашем языке, – отвечает тот, глядя спартанцу в глаза, – и для меня большая честь встретить такого великого воина, как ты.
Очень немногие женихи осмелились встретиться с Менелаем взглядом, за исключением Амфинома, сына воина. Царь хмыкнул.
– Берегись его, Пенелопа, – заявил он, когда Кенамон с поклоном преподнес свой дар. – От этих диковинных чужеземцев-соблазнителей всегда больше вреда, чем пользы.
Елену это рассмешило. Ее смех, звонкий, как весенняя трель крошечной птички, звучал слишком громко и долго, пока наконец она не заглушила его очередным глотком вина.
– Я поговорю с теми служанками, кто там был, – заверяет Эос. – Ничего не потеряется.
– Хорошо. Мы должны убедиться, что остальное будет надежно спрятано сегодня же.
Автоноя кидает жадный взгляд на сундук с сокровищами. Из всех женщин в доме Пенелопы только у Автонои есть хотя бы общее представление о таких понятиях, как благосостояние, независимость, свобода. Даже Эос, которая мечтает со временем занять место Урании во главе многочисленных родственниц неопределенного, но крайне полезного происхождения, не использует слово «свободная», размышляя о своем будущем. Для нее безопасность не в свободе – в положении. О каком лучшем положении может мечтать рабыня, кроме как стать рабыней, наделенной властью? А вот Автоноя понимает, что подобная мысль – самая крепкая цепь, последнее, что привязывает слугу к хозяину, и она когда-нибудь от нее избавится. Но не сейчас, не сейчас.
– Как прошел ваш осмотр комнат гостей? – спрашивает Пенелопа, когда сундук поспешно уносят. – Нашли что-нибудь интересное?
– Никострат путешествует с нелепыми доспехами и щитом в мой полный рост, – отвечает Автоноя, провожая глазами уплывающее золото. – А в комнате Елены оказалась эта спартанская служанка Трифоса, которая нас выставила. Но она двигается и говорит не как служанка, она…
Автоноя судорожно подыскивает слова, способные описать эту чужую, незнакомую силу. Пенелопа ждет, веря, что ее помощница расскажет все необходимое, самостоятельно определив, что именно необходимо.
– …она держит себя скорее как солдат, чем служанка. Мы зажгли лампы в покоях Менелая и в комнате Никострата, но не у Елены. Ее служанки вышвырнули нас раньше, чем удалось как следует оглядеться.
– Ты знаешь почему? – спрашивает Пенелопа.
– Может быть, муж слегка перегибает с охраной жены, после того как она разрушила мир, – бормочет Урания, но Автоноя качает головой.
– Не уверена, – сомневается она. – Там было множество сосудов с кремами и духами, большая часть которых мне незнакома.
– Интересно, – задумчиво выдает Урания, практически сняв слово с языка Пенелопы.
Эос улыбается, заметив это: она тоже хочет однажды первой произносить то, что намеревалась сказать царица. Автоноя просто наблюдает. Она хочет однажды произносить минимум слов, чтобы заставить людей бояться себя.
– Что нам известно о служанках Елены? – спрашивает Пенелопа.
Никто не отвечает. Никому ничего не известно. Их всех учили, что женщины их положения неважны, неинтересны, так же как и они сами.
– Возможно, нам следует разобраться с нашим незнанием.
Эос кивает, она проследит за этим. Служанки уходят. Однако Урания остается. Старая Урания была рядом с Пенелопой, когда царица рожала, держала ее за руку, когда будущая мать кричала, вытирала кровь и сжигала послед, когда все закончилось. Ни она, ни Пенелопа не считают себя подругами: ни у одной из них нет в жизни места таким странным существам, как друзья. Однако им частенько доводилось сидеть бок о бок у догорающего костра, смеяться и болтать, вздыхать над секретами, и взбираться на утес за мгновение до того, как рассветные лучи коснутся небосвода, и держать друг друга под руку, и улыбаться, заметив отблеск своего веселья в глазах напротив. Первым указом Пенелопы после смерти Антиклеи стало освобождение Урании из рабства. Как и Эос, ни одна из женщин особо не представляла себе, что это значит – быть «свободной».
– Итак, – наконец произносит Урания, – Менелай.
– Не обманывайся всем этим, – вздыхает Пенелопа, махнув вслед сундуку. – Он здесь из-за Ореста.
– Конечно, он здесь из-за Ореста. Этот микенец, приплывший с ним, Ясон и жрец Клейтос – он нашел их и остальную свиту Ореста, когда те прятались в храме Афродиты. У меня есть родственница, которая знает одну из жриц, так вот она рассказала, что он мучил Ясона три дня и три ночи самыми невообразимыми способами, чтобы тот рассказал, куда сбежал Орест. Конечно, по Ясону не скажешь, что его пытали, но, полагаю, такому, как Менелай, нет необходимости применять физическую силу.
Менелаю не пришлось пытать Ясона, чтобы узнать, куда отправился Орест. Вместо этого он поймал одного из людей Ясона на «воровстве», а когда несчастный солдат не признался, царь Спарты велел медленно и изощренно пытать его, пока Ясон не понял, что к чему. А потому пыток не было – только не со стороны Менелая, ни в коем случае. Просто правосудие, которое всегда торжествует.