Фурии чистят перышки, воркуют, нежно трутся друг о друга щеками, скользя языками меж растянутых губ. Орест прикрывает глаза, словно темнота – это цена, которую он платит за то, чтобы стоять прямо на своих ногах. Электра боится даже моргнуть. Скалящийся Никострат не сводит с нее глаз. Менелай сжимает Ореста за плечи, хмурясь: этакий заботливый дядюшка, безумно волнующийся за своего дурнопахнущего, обливающегося потом, дрожащего родственника. Лаэрт стоит у очага, прямой, как мачта величественного «Арго», впервые спущенного на воду. Пенелопа изо всех сил пытается стать как можно незаметнее.
– Дядя, – выдыхает наконец Орест, – ты слишком добр.
Хлопок по спине, которым награждает его Менелай, едва не опрокидывает юношу на пол. И лишь стремительный рывок Электры, подхватившей его, предотвращает падение. Менелай делает вид, что ничего не заметил, развивая бурную деятельность.
– Отлично, тогда все решено! Коня царю – Никострат, отдашь своего. Еще один нужен для его сестры… Сообщите во дворец: Орест, конечно, должен занять мои покои – и открывайте все лучшие запасы, что есть на кораблях… Не тревожься, дорогая сестрица Пенелопа, мы не доставим тебе ни капли беспокойства – все должно быть готово для моего племянника! Мы всё готовы отдать за царя!
Никострат высовывает голову из двери и, подхватив слова отца, повторяет их людям, разбегающимся с поручениями.
– За царя! – кричит он, и ближайшие слуги вторят ему.
– За царя! – вопят они.
– За царя! – отзывается долина.
– За царя! – ревут воины Спарты.
«За царя», – шепчут фурии, взмывая в небо, где хохочут и радостно кружат друг вокруг друга, и обгоревшие черные перья летят из хлопающих крыльев.
Глава 21
Пенелопа, Эос и Автоноя стоят на царском подворье и наблюдают за тем, как командуют другие.
Спартанские служанки захватили кухню: «Чтобы ни на йоту не обеспокоить тебя, хозяюшка, ни на йоту!»
Спартанские слуги носят припасы с кораблей Менелая: «К счастью, мы прихватили провизию, достойную царя. Не то чтобы я имел что-то против рыбы, но ты понимаешь!»
Спартанские слуги ходят дозором на стенах, стерегут ворота: «Есть люди, которые могут пожелать Оресту зла или, страшно сказать, гибели, а я должен хорошо заботиться о племяннике».
Эвриклея, старая нянька Одиссея, возмущена почти до слез:
– Мне велели не лезть не в свое дело! В моем собственном доме! Во дворце моего дорогого Одиссея!
Ее горе лишь отчасти смягчает прибытие Лаэрта, который появляется следом за всеми остальными, покинувшими его ферму, верхом на недовольном ослике.
– Что ж, – ворчит он, – раз уж столько греческих царей собралось вкушать пищу за столом моего сына, мне по меньшей мере следует показаться на глаза.
Он слезает со своего спотыкающегося скакуна и решительно направляется к Пенелопе. Она с улыбкой кланяется, не сумев найти слова благодарности для старика. Лаэрт никогда не был добрым свекром, но и жестокости она от него не видела. Пенелопа быстро выполнила свое женское предназначение, подарив Лаэрту внука, которого тот мог пичкать наставлениями о подобающих царю вещах, и никогда не позорила мужа похождениями по чужим кроватям или не соответствующим статусу поведением. Сады цвели и виноградники плодоносили; на столе Лаэрта не было недостатка ни в мясе, ни в рыбе. Кроме того, похоже, западные острова действительно защищены стражей Пенелопы, и, даже если эта защита, по мнению Лаэрта, излишне уж напирает на то, что «благословенная охотница Артемида применила свои божественные силы тайным, но смертоносным образом», он понимает, насколько полезна может быть старая добрая атака посреди ночи. Отвага и честь прославленных воинов никогда не были главными чертами итакийцев.
– Добрый царь Лаэрт! – разражается слезами Эвриклея, стоит лишь старому царю войти в зал. – Ты здесь! Уж ты-то наведешь порядок в этом дворце! Ты сделаешь все как надо!
Эвриклея была любимой служанкой Антиклеи, почившей жены Лаэрта, и в память о ней он обычно говорит няньке одно-другое доброе слово. Но всему свое время и место, и потому сейчас он рявкает:
– О боги, Эвриклея! В нашем дворце величайшие из великих со всех земель! Прояви хоть каплю уважения!
Его присутствия достаточно, чтобы прямо сейчас она взяла себя в руки, но с заходом солнца, оставшись в одиночестве, старая нянька плачет еще горше.
Ореста уже поселили в покои Лаэрта, и чудовищнейшим бесчестьем было бы выселить царя царей из них.
– Ну и ладно, – бурчит старик. – Я все равно не собирался задерживаться.
Мне такое развитие событий кажется недопустимым. Неуважение к главе дома – такой позор, Лаэрта выселили из собственных покоев. Наложи я сейчас проклятье на Менелая и все его потомство за подобное оскорбление, ни у кого бы и вопросов не возникло. Но, несмотря на то что проклятье мое было бы справедливым, оно вызвало бы последствия – о, сколько последствий, – и я, закусив губу, сдерживаю гнев, хотя негодование вспышками божественной силы горит на кончиках гладких пальцев.
Поскольку спартанцы не имеют ни малейших намерений изменить свои планы, Лаэрту приходится спасать лицо, и вот…
– Полагаю, после пира ты удалишься в храм Афины, чтобы вознести молитвы за своего сына, как делаешь это всегда, – шепчет Пенелопа на ухо свекру. – Я отправлю одну из служанок тебе в помощь. Уранию – помнишь ее? Она будет подле тебя в твоих полуночных молениях и проследит, чтобы ты не испытывал… неудобств в своем благочестивом стремлении.
Лаэрт редко улыбается, но еще реже не видно хмурой гримасы на его лице. Сейчас, глядя на Пенелопу, он не хмурится, а просто кивает и говорит:
– Да, ночные молитвы за сына – именно этим следует заняться благочестивому отцу, вместо того чтобы спокойно спать в своей кровати, правда?
Прибывают Электра с Орестом. Елена, стоящая у незакрытого окна, замечает их и визжит:
– Электра! Орест! Ку-ку! Ку-ку!
Они изо всех сил стараются ее игнорировать, но она не желает оставаться в стороне и влетает во двор, в блеске жемчугов и облаке жасмина, чтобы поприветствовать их.
– Дорогие мои, вы здесь! Вы здесь!
Она целует Электру в обе щеки, забывает поклониться Оресту, потом вспоминает и отвешивает невнятный поклон, произносит: «Боги, прости, мой царь!» – прежде чем схватить его за плечи и запечатлеть смачный поцелуй на щеке.
– Чудесно, чудесно! – восклицает она, а Орест шатается на жаре, едва не падая в обморок, поддерживаемый Электрой. – О, разве это не чудесно: настоящее воссоединение семьи! Дорогой, это же просто потрясающе, да?
– Потрясающе, – соглашается Менелай, спешиваясь. – Можно сказать, мило.
Пилад бросается навстречу царю, едва Ореста вводят во дворец. Кидается тому в ноги, падая на колени, как смиренный проситель. Ясон и жрец Клейтос подходят медленнее, опустив головы, едва передвигая ноги от стыда.
– Мой царь, – выдыхает Пилад, и сердце рвется из его груди, а ладони, которыми он хватает руки Ореста, мокры от волнения, – прости нас. Мы подвели тебя.
– Нет, Пилад, нет. – Орест не помогает Пиладу подняться, у него на это нет сил. Но зато он может схватить кровного брата за руку, когда тот поднимается, и улыбнуться едва заметно, одними глазами. – Ты не можешь подвести меня.
– Мой царь, – бормочет Клейтос, жрец Аполлона, – ты немного бледен.
– Ничего страшного, – отвечает Орест, который с каждым вздохом все ближе к обмороку. – Ничего.
Микенские женщины окружают Электру, защищая ее от внимания хлопочущих спартанок. Их возглавляет Рена, чьи волосы цвета воронова крыла убраны со скуластого лица, а тело, словно огромный щит Никострата, скрывает госпожу от спартанских служанок. Выпятив подбородок и расправив плечи, она отталкивает спартанку, которая, похоже, намеревается заняться волосами царевны, и звонко произносит, разделяя слова:
– Мы проследим, чтобы царевне был предоставлен соответствующий уход.
Электра не благодарит Рену, хотя ей очень часто и нестерпимо этого хочется. Она не знает как.
Анаит не может пройти через ворота, пока Эос не замечает ее и не приходит на выручку.
– Она – жрица острова, она… Пропустите, пропустите ее!
Спартанцы не привыкли подчиняться женщинам вообще, не говоря уже о рабыне. Но у них есть приказ не притеснять местных слишком уж сильно, к тому же все знают, что Артемида присматривает за западными островами, пусть даже никто не может понять как. Лефтерий усмехается, когда Анаит проходит мимо, кричит ей вслед:
– И это все, на что способна Итака?
Похоже, Анаит этот выкрик скорее удивляет, чем возмущает.
Жрицу отводят в последнее место, где женщины могут встретиться без вездесущего присутствия надоедливых спартанцев: в хлев. И здесь, среди свиней и их дерьма, поспешно собранный совет в составе Пенелопы, Эос, Автонои, Урании и Анаит принимается за обсуждение, подоткнув юбки и не забывая поглядывать на дверь. Анаит появляется последней, не обращая внимания на местные запахи, вместе с Эос, затащившей ее внутрь.
– Итака захвачена? – спрашивает она прямо, стоит двери за ней захлопнуться.
Эос вздыхает, Пенелопа морщится.
– Да, – выпаливает Автоноя, прежде чем кто-нибудь успевает более подробно объяснить ситуацию, – мы захвачены.
– О, без борьбы?
– Пока да, – бормочет Пенелопа.
– Но я думала… Приена, женщины…
– Воительницы Приены натренированы сражаться с пиратами, приплывающими под покровом ночи, а не с врагом, который прибывает к главным воротам, захватывает дворец, тащит дары и приглашает на пир, поторапливая копьем в спину.
– Понятно. Значит… мы все умрем? – спрашивает Анаит.
– Рано или поздно, – замечает Автоноя.
– Точно, – поддерживает Урания.
– Довольно! – раздается голос Пенелопы, громкий и резкий.
Ни она, ни ее муж не любят повышать голос: их учили, что крик – это признание провала всех остальных, лучших, умений вожака. Тут же все взгляды скрещиваются на двери, все губы сжимаются, словно заговорщицы пытаются услышать тех, кто может подслушивать их самих.