У Менелая на челюсти есть маленький мускул, который дергается на грани видимости, когда он слишком долго держит улыбку.
– Конечно, – восклицает он. – Как набожно. Чудно, чудно. Что ж, тогда мы с Никостратом отправимся на охоту сами, поймаем отличного оленя, добудем жаркое на ужин, так что увидимся на пиру.
Он снова хлопает Ореста по плечу, направившись к двери, но Электра успевает подхватить брата до того, как потеря равновесия станет падением.
На закате Урания встречается с Пенелопой в ее комнате, где та собирается на пир.
– У меня есть родственница… – начинает она.
– Не сейчас, Урания, – вздыхает Пенелопа.
Урания улыбается, пусть и немного разочарованная, что сегодня, похоже, не удастся похвастаться, какой умной она была, какой невероятно сообразительной и поразительной, даже немного сексуальной, если говорить о сексуальности, что происходит из уверенности в себе, сноровки, чувства собственной правоты, ощущения, что побеждаешь, можешь победить, что за тебя стоит бороться, – но не сегодня. Сегодня Пенелопа – женщина, которую величайшие мужи Греции ждут в зале внизу, и поэтому Урания наклоняется и шепчет ей на ухо:
– Когда вернешься, расскажу тебе пару секретов.
Позже.
Елена говорит:
– Что ж, все было мило, так мило, боги, думаю, мне пора отдохнуть.
Когда она встает, ее качает. Трифоса подхватывает ее под руку.
Пенелопа тоже встает.
– Могу я сопроводить тебя, сестра, помочь тебе?..
– Мы присмотрим за ней, – отвечает Зосима, рабыня, перебившая царицу надменно, высокомерно – совершенно возмутительно! Пенелопа смотрит на Менелая, не говорящего ни слова, на Лаэрта, который лишь поднимает бровь, не делая больше ни движения.
– Чудный пир, чудный! – лепечет Елена, пока Зосима с Трифосой ведут ее прочь.
Электра говорит:
– Возможно, нам тоже следует…
Никострат вопит:
– Еще вина! Еще вина сюда! – перебив ее на середине фразы.
– Мне завтра нужно возвращаться к молитвам, – бормочет Лаэрт, ни к кому не обращаясь, – учитывая, каким благочестивым я стал в последнее время.
– Боги, если бы я был Посейдоном и услышал твои молитвы, я бы на самом деле передумал топить Одиссея в бездонных глубинах, правда, – хихикает Менелай.
Лаэрт ничего не отвечает, но где-то в глубине глаз мелькают воспоминания о том, каково было держать на руках своего малыша, молотящего воздух крошечными ножками и надувающего пузыри беззубыми деснами, и ему не до смеха.
А затем, некоторое время спустя, встает Орест.
– Я, ох… – выдавливает он.
И падает.
Электра кричит.
Лаэрт отдергивает ноги, чтобы не задеть рухнувшего царя.
Менелай отдает свой кубок Лефтерию, едва пригубив вино. Пилад вскакивает на ноги и кидается к кровному брату, хватаясь за меч.
– Защищаем царя! – кричит он. – Защищаем царя!
Трудно понять, от кого следует защитить Ореста или как, с учетом всех обстоятельств, но зато он такой мужественный и отважный в своей тревоге. Ясон и Клейтос тоже подходят, опускаются на колени перед своим господином, трясут его. Микенские служанки во главе с Реной сбиваются в плотное кольцо вокруг Электры, отчего Пенелопа оказывается зажатой в углу, за их спинами, плечами и толпой вопящих мужчин, прилагая немало усилий, чтобы из нее просто не вышибли дух.
А на полу Ореста бьет дрожь, потом скручивают судороги. Он трясется с головы до ног, корчится, вскрикивает, пускает слюну; его кишечник расслабляется, он стонет, пот течет с него ручьем.
– Мама, мама! – скулит он, сначала так тихо, что даже стоящие рядом, похоже, не слышат, а затем еще раз: – Мама, мама! – теперь громче и еще громче.
Я кладу руку на его лоб, и мою кожу обжигает горячечный жар. Я вспыхиваю коротким потрясенным возмущением, оглядываюсь, готовая обрушить страшную кару на любое создание, небесное или земное, осмелившееся бросить вызов богине, тем более такой могущественной, как я, – и вижу их. Три фурии стоят в дверях зала, сомкнув когтистые лапы, словно это не три отдельных создания, а многоголовое чудище с единым духом, и указывая прямо на корчащегося Ореста.
«Клитемнестра», – шипят они, а он кричит: – «Мама!» «Клитемнестра!» – поют они, а он стонет: – «Прости меня!»
«Клитемнестра!»
Они подбираются все ближе, в итоге зависнув над ним, изогнув свои невидимые шеи, паря над смертными, столпившимися вокруг юного царя. Я вижу, как давится Пилад, когда одна пролетает сквозь него; слышу, как задыхается Рена, когда чует мерзкий запах, оставленный другой. Сова Афины улетела. Я одна стою перед тремя созданиями и их жертвой, и я…
Я отступаю.
Фурии заключают Ореста в объятия, а он кричит, кричит и кричит:
– Прости меня, прости меня, прости меня! – перед всем залом, перед всей знатью западных островов, перед своим царственным дядей, перед сестрой, перед друзьями и врагами. – Прости меня!
Наконец Пенелопа проталкивается сквозь толпу, дрожа от близости клекочущих фурий, хотя и не знает, что они так близко.
– Ты, помоги ему! – рявкает она на Пилада, который держит трясущегося царя. – Неси его в покои! Нужны чистая вода и жрец – где жрец?
– Я жрец Аполлона на службе у царской семьи, – сообщает Клейтос, съежившийся, словно стыдясь своего присутствия здесь.
– Присмотри за ним! – рычит она.
После ее распоряжений начинается хоть какое-то шевеление. Кто-то поднимает трясущегося Ореста, другие утешают уже в открытую рыдающую Электру. Никострат подносит кубок к губам, женихи расступаются перед группой, как вороны перед волком, Лаэрт просто смотрит, вздернув брови, а Менелай…
Что ж, Менелай сидит в своем кресле, не произнося ни слова, и улыбается.
Глава 23
Ночью царят хаос, неразбериха.
Все, кому надо и не надо, столпились у покоев Ореста. Коридоры итакийского дворца слишком узки для того, чтобы подобное времяпрепровождение можно было назвать приятным.
Клейтос, Пилад, Электра и Менелай собрались у постели Ореста. Жрец Аполлона жжет дурно пахнущий травяной сбор, монотонным речитативом произнося молитвы. Аполлон не отвечает. В наши дни его намного больше интересует музыка, чем медицина.
Пенелопа пытается пройти в покои, но Лефтерий загораживает вход, качая головой.
– Лучше оставить это жрецам, – тянет он слова, не переставая пережевывать прихваченное с пира угощение, ведь он не из тех, для кого умирающий царь – веская причина пропустить обед.
– Я – хозяйка этого дома!
Спартанец пожимает плечами. Она же сама все сказала, правда? Хозяйка, не хозяин. А какой толк от хозяйки?
С гневным фырканьем, сделавшим бы честь ее свекрови Антиклее, Пенелопа отворачивается, решив искать другой способ, но вместо этого находит неожиданного союзника. Лаэрт тоже взял еду с собой, но вовсе не стремится протиснуться к двери, удовлетворенный ролью зрителя. Она надвигается на него, хватает за руку.
– Праведные молитвы? – предлагает она.
Старик смотрит в глаза невестке, а затем бурчит:
– Ладно. – Она благодарно кивает, а когда собирается уходить, его костлявые пальцы перехватывают ее руку. – Осторожнее, – добавляет он, прежде чем, решительно прошагав по коридору, оттолкнуть Лефтерия и зайти в комнату, не успевает тот и слова сказать. – Так что там с парнишкой? – слышит она его громкий голос из покоев больного. – Рыба пошла не впрок? Я знаю одну чудесную молитву Афине…
Никострат сидит в зале, ковыряясь в блюдах, оставшихся на столах. Осмелившиеся заявиться на сегодняшний пир женихи сбились в нервные стайки: было бы верхом грубости покинуть дворец, когда великий царь Микен болен, к тому же может создаться ложное представление о том, насколько глубоко и страстно они пекутся о его здоровье. С другой стороны, сделать они ничего не могут, а случись ему умереть, их присутствие здесь может иметь множество неприятных последствий, а потому попавшие в эту западню женихи небольшими группками шепчутся у дверей и окон, в грязных дворах и у пустых колодцев. Присутствующие здесь спартанские воины никому не позволят пройти через отлично охраняемые ворота, но не скажут почему, а спросить никто не осмеливается.
– Он что, умирает? – кидается Эвримах к Эос, которая проходит мимо во главе процессии служанок, с водой и чистой тканью, чтобы вытирать пылающий лоб больного. – Орест умирает?
– Конечно, нет! – обрывает она. – Не будь смешным!
– Можем начать уборку, раз уж все равно никто спать не собирается, – вздыхает Автоноя, обводя взглядом разгром, оставшийся после прерванного пира. – Богам известно, что нас ждет завтра.
Итакийские служанки принимаются за уборку. Ни спартанские, ни микенские товарки не приходят им на помощь, растеряв весь энтузиазм, едва речь заходит о грязной работе. В тусклом свете факелов женщины приносят воду из колодца, трут полы и распахивают ставни. Мелькают тени, и из каждого темного угла раздается то приглушенный шепот, то нервное восклицание, в то время как наверху Клейтос велит подать ту траву, вот это лекарство, капнуть в жаровню освященного елея или затянуть очередную молитву.
– А если Орест и впрямь умрет?.. – шепчет Феба на ухо Автоное, пока они выплескивают грязную воду из тазов в темноту огорода.
– Не умрет.
– А если… что случится с Итакой?
Вспышка света мешает Автоное дать ответ – еще одна группка женихов пробирается в темноте, но, заметив женщин, сворачивает в сторону. Никто не станет болтать там, где могут услышать, а потому:
– Чисть получше! – заявляет Автоноя.
Менелай замечает Пенелопу, в ожидании стоящую у покоев Ореста. Кладет руку ей на плечо, печально качая головой.
– Мой бедный племянник, – вздыхает он. – Боюсь, он совсем, совсем обезумел. – Произнося это, он должен был закрыть глаза или печально опустить их вниз, по крайней мере, воздеть к небу, словно моля небеса исправить эту ужасную несправедливость. Но нет, он смотрит прямо на Пенелопу, ожидая ее ответа.