Он не успевает добраться до нее прежде служанки, посланной им за сыном. И именно ее крик, полный неизбывного ужаса, заставляет даже Менелая, который уверен, что физической нагрузки ему хватило и в молодости, а сейчас, постарев, он имеет право не прилагать лишних усилий, пуститься бегом.
Никострат просыпается.
Пусть я не столь мелочна, как остальные боги, я действительно считаю всего лишь легким невезением то, что из двух человек в его комнате крики разбудили именно его. Прохладный морской бриз залетает в открытое окно, и воздух в комнате свеж, как и умытая волнами земля за окном. Шерстяное покрывало на полуобнаженном теле Никострата сбилось, словно сон его был тревожным, кровь, засыхающая в его складках, почернела и теперь походит на застывший цемент. На полу крови еще больше: тут лужица, там длинные полосы, оставленные руками, ногами, а то и телами. Одинокий отпечаток изящной ступни у двери отмечает край этой чудовищной росписи, а посреди самой большой лужи лежат лоскуты ткани из таза для умывания, пропитавшиеся кровью до идеально алого цвета. Стоящая рядом с дверью золотая броня, которую Никострат с гордостью таскает повсюду, куда ни поедет, в полном беспорядке, громадный осадный щит упал лицом вниз так, что стали видны мощные крепления сзади, а клинок снят с подставки и вогнан в тело Зосимы, неподвижно скрючившееся на полу.
Именно последнее, то есть тело убитой служанки, и вызвало тот душераздирающий крик, что даже Менелая заставил пробежаться. И вот он, запыхавшийся, стоит в дверях, смотрит на зарезанную Зосиму, смотрит на сына, встающего с кровати, с кровавыми разводами на ногах, на груди, на лбу и впервые за очень долгое время не может найти слов.
– Отец!.. – окликает Никострат, нашаривая покрывало, чтобы прикрыть наготу. Затем и он замечает кровь, видит убитую служанку, и на короткое, но весьма приятное мгновение все спартанцы лишаются дара речи.
Затем, встревоженная криками ужаса, в дверь заглядывает Елена, видит свою мертвую служанку в луже густой, подсыхающей крови, судорожно вздыхает и, покачнувшись, падает без чувств к ногам мужа.
Глава 24
В рассказах поэтов мертвая дева – обычно малозначительный персонаж. Что мы знаем о жене Геракла помимо того, что она пала от его руки? Что известно об Ариадне кроме того, что она стала жертвой измены и вероломства, брошенная на произвол богов и волн?
Так же дело обстоит и с Зосимой, убитой в изножье кровати Никострата. Самое главное в ее жизни – смерть, ведь она приняла ее из рук сына Менелая, а это гораздо интереснее и важнее для истории, чем вся остальная жизнь, прожитая ею до сего знаменательного события.
Но я, так же хорошо, как молитвы живых, слышащая стенания мертвых, их скорбный плач о покинутых возлюбленных, которых им больше не увидеть, до сих пор слышу песню Зосимы. «О жалости молю, – плачет она, – о, лишь о жалости, ведь я думала, что люблю мужчину и он любит меня, но ошибалась. О жалости молю, ведь я была наказана, о, так жестоко наказана за порывы моего сердца».
Елена сидит в коридоре, и Трифоса обмахивает ее веером. Если у выжившей служанки смерть товарки и вызвала ужас или сожаления, она этого не показывает, а лишь сосредоточивает все внимание на своей госпоже, которая то теряет сознание, то снова приходит в него, чтобы, вскрикнув «Зосима!» или «Мое сердце!» и еще «Бедняжка Зосима!», опять лишиться чувств.
Менелай, схватив сына за горло, прижимает его к стене, не обращая внимания ни на кровь, ни на наготу отпрыска. Считавший себя воином мальчишка сейчас – просто щенок, скулящий в страхе перед гневом отца, что вовсе неудивительно. С отцом он проводил время, лишь будучи ребенком, и просто не успел научиться вести себя с ним как мужчина, а теперь Менелай ревет и бушует, брызжет слюной и скалит зубы, завывая:
– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?!
– Я не знаю, я не знаю, я лег в кровать, просто лег в кровать, я ничего, я не…
Менелай бьет сына по лицу. Никострат шатается, но не падает, потому что другой рукой отец все еще держит его за горло.
– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?!
– Ничего, я клянусь, ничего, я не помню ничего…
Менелай снова бьет его, но уже не держит, позволяя тому упасть, а затем пинает под дых, еще и еще раз. Никострат – воин, боец, дерзкий и храбрый, но у ног отца он съеживается, скулит и пресмыкается, прикрывая руками голову, пока наконец Менелай с красными от ярости глазами и привкусом металла на языке, гневно взревев, не вылетает из комнаты, оставляя сына кашлять и давиться кровью на полу.
Здесь хнычет Елена, и вот оно, всего лишь на мгновение, но совершенно неприкрытое презрение, отвращение, даже омерзение; он никогда не видел ничего столь же показного, как это представление его жены, и да, о да, он знает, что это – представление: в конце концов, эта женщина видела разорение Трои! Она подтолкнула Менелая к убийству своего тогдашнего мужа, шла с ним под руку по улицам, на которых матери, дочери, сестры кричали под весом насиловавших их греков; а теперь смеет изображать обморок здесь и сейчас, как будто никогда не видела крови! Это он не выносит в ней больше, чем что-либо другое, а потому отворачивается и с рычанием, рвущимся из сжатых губ, уходит прочь.
Постепенно все домочадцы Пенелопы собираются у двери в кровавые покои. Пенелопа чуть приподнимает подол, чтобы не испачкать его алым, и осторожно, не торопясь входит в комнату.
– Эос, – негромко говорит она, – будь добра, отведи Никострата в храм Афины. Пошли за жрецом Клейтосом, чтобы он присмотрел за ним там. Автоноя, освободи коридор. Пусть никто не заходит, пока мы не закончим свою работу. Мне нужен полный отчет о действиях всех, кто спит поблизости от этой комнаты, и всех, кто приходил и уходил этой ночью. Меланта, будь добра, сопроводи мою царственную сестру в ее комнату и убедись, что за ней присматривают.
Распоряжения отданы, и это единственный спокойный момент за все утро, а потому все слушаются беспрекословно.
Пенелопа стоит в дверях комнаты Никострата, сложив руки на животе и склонив голову, словно стражница тела и крови, а вокруг нее постепенно воцаряется порядок. И лишь когда никто не смотрит на нее, она поднимает голову, чтобы вознести короткую молитву за душу усопшей Зосимы, затем снова опускает и, не в силах удержаться, хоть и чувствуя себя при этом ужасно виноватой, улыбается.
Вскоре на всем этаже остаются лишь Пенелопа с Эос; стражи стоят на лестнице, служанки с ведрами и тряпками ждут внизу.
– Ее звали Зосима, – говорит Эос, глядя на тело женщины у кровати Никострата. – Служанка Елены.
– Никострат?
– Доставлен в храм Афины, как приказано.
– Надеюсь, жрецы последуют своим представлениям о достойном поведении и расскажут об этом всем, кому только смогут. Менелай?
– Вылетел из дворца. Думаю, он слишком взбешен, чтобы выбирать направление.
– Он скоро вернется. А что моя сестра Елена?
– Внизу, со спартанскими служанками.
– Хорошо. Менелаю не потребуется много времени, чтобы успокоиться и осознать истинные последствия этих событий. Мы должны действовать быстро.
Итак, обстановка в комнате Никострата.
Золотой таз для умывания – спартанский, само собой, не итакийский – стоит на самом дальнем от окна столе. Он пуст. Окровавленная ткань, все еще влажная, лежит в подсыхающей луже крови под грудью Зосимы.
Три колотые раны нанесены сзади. Но лишь одна из них проникает насквозь, и именно в ней все еще торчит меч Никострата.
У кровати столик, на который Никострат положил единственное драгоценное кольцо, которое, как он считает, подарено ему отцом, а на самом деле оставлено каким-то добрым царедворцем, пожалевшим ребенка, растущего без присмотра любящего родителя.
Его походный сундук с золотом и одеждой, ценными дарами и личными вещами никто не трогал, за исключением Пенелопы и Эос, которые обыскивают его сейчас с несомненным интересом. Утренние лучи робко заглядывают в окно. Эос тянется закрыть ставни: в комнате застоялся гнетущий холод ужасной ночи – но Пенелопа ее останавливает.
– Оставь, – велит она. – Не двигай здесь ничего, пока мы не закончим.
По всему полу кровавые разводы, указывающие на какую-то суету, движение. Зосима умерла быстро, но ее тело не оставили в покое, перетаскивая то туда, то сюда. Сброшенная одежда Никострата лежит на расстоянии вытянутой руки от ее головы, его покрывало смято и испачкано. Внимание женщин привлекает одинокий отпечаток ступни у двери: принадлежит ли он мертвой служанке или кому-то другому? На подошве Зосимы кровь, но ведь кровь здесь повсюду.
– Полагаю, мы увидели достаточно, – задумчиво говорит Пенелопа.
Рядом расположено несколько комнат, крупнее и величественнее, чем большинство во дворце, построенных для воображаемой семьи с любимыми бабушками и бесчисленными внуками, впрочем, так и не родившимися. Никострату не следовало останавливаться в этой комнате, ведь рядом покои Елены и Электры, да и собственная холодная, унылая спальня Пенелопы прямо за углом. Селить мужчину рядом с такими дамами несколько неприлично, но если одна из них – известная предательница, величайшая блудница Греции, что ж, разве не разумно, что за ней должен присматривать мужчина?
– Просто чтобы обеспечить ее безопасность, – сказал на это Менелай, слегка похлопав Пенелопу по спине. – Как-то раз один парень пытался прорваться прямо во дворец в Спарте, просто чтобы взглянуть на ее лицо! Ужасное дело: ужасно, когда люди думают, что имеют право смотреть на твою жену лишь потому, что ты знаменит.
Пенелопа и Эос стоят перед дверью в соседнюю с Никостратом комнату. Это покои Елены. Несколько раз Автоноя пыталась войти туда, принести свежее масло для лампы или чистую ткань для умывания, и всякий раз злобные служанки Елены, Трифоса и убитая Зосима, преграждали ей путь.
– Нам велели не быть обузой, – нараспев повторяли они. – Это самое большое желание нашего господина.
Пенелопа всегда называет свой дом домом Одиссея. Трон Одиссея, кресло Одиссея, еда Одиссея. Но ее служанки постоянно говорили, что служат госпоже, а не господину, даже когда Одиссей еще был на Итаке. Пенелопа даже не пытается поправлять их. Здесь есть свои нюансы, и, как она обнаружила, весьма небесполезные.