И вот Пенелопа смотрит на Эос, а Эос смотрит на Пенелопу. Служанка распахивает дверь в комнату Елены. Царица заходит внутрь.
Здесь прохладно, хоть и не так холодно, как в выстуженной морским ветром комнате Никострата. И стоит зеркало из идеально отполированного серебра – Пенелопа смотрит на него в изумлении, хотя, возможно, правильнее будет сказать, смотрит на себя в этом зеркале. Она уже и не помнит, когда в последний раз видела собственное отражение так четко. Что это за линии вокруг глаз, откуда эти седые пряди надо лбом, эти кустистые брови, эти залежи жира под подбородком? Некоторые черты внешности оказываются для нее большим облегчением – ощупывая лицо пальцами, она находила огромные ямы на коже и обвисшие складки плоти, которые к тому же увеличивались ее воображением. Отражение, искаженное рябью на воде или мутностью плохо отполированной бронзы, – вещь гораздо менее надежная и достоверная, чем то, каким глазу представляется любое другое увиденное лицо. Пенелопа с волнением обнаруживает, что, по крайней мере, в основном картина, нарисованная ее воображением, ошибочна: она выглядит совершенно по-человечески, совершенно нормально, совершенно ослепительно в своей нормальности. Но детали по-прежнему потрясают. Неужели у нее так косят глаза, а уши так торчат? И подбородок у нее такой квадратный? На мгновение – ужасное, позорное мгновение – она задумывается, как бы украсть зеркало двоюродной сестры, какую историю сочинить, чтобы прибрать его к рукам. Это недопустимо. Задумываться о собственной красоте для женщины – признак тщеславия, легкомысленной горделивости, мелочности, недостойной даже презрения, признак скудоумной блудницы. Конечно, для женщины не быть красивой – значит быть уродливой, то есть в лучшем случае незаметной и незначительной, и это тоже недопустимо, но все же, все же. Лучшее, что может сделать женщина, не наделенная от рождения социально приемлемым совершенством, – это беспокоиться о подобных вещах втайне, не попадаясь на попытках что-то исправить.
С неясной дрожью Пенелопа отводит взгляд от зеркала.
Елена путешествует с несколькими сундуками, и сколько в них чудес! Шелка с далекого Востока, перевезенные на спине верблюда через могучие реки и под треугольным парусом приплывшие на эти острова. Лен и шерсть, мягкие, как пух на головке младенца, выкрашенные в самые необычные цвета: алый и пурпурный, оттенки оранжевого и яркой зелени. Гору жуков, должно быть, истолкли, чтобы получить эту закатную отделку; моча многих женщин пролилась, чтобы закрепить этот оттенок алого. И снова на мгновение Пенелопа погружается в фантазии: что, если бы она могла радоваться своему телу, сиять в ярких нарядах и наслаждаться уважением и преклонением перед тем, какая она есть, вместо того чтобы носить вдовий балахон в ожидании пропавшего царя? Никто не ахает, увидев Пенелопу. Не отвисают челюсти, никто не толкает соседа, шепча: «Смотри, смотри, это она!» Вместо этого обычная реакция незнакомцев: грустное покачивание головой и тихое хмыканье. О, так это Пенелопа? Какая жалость. Как неловко.
На столе целый набор инструментов для красоты. Пенелопе хочется притащить каждого слабака, пускающего слюни при виде ее двоюродной сестры, сюда и закричать: «Смотри, смотри! Смотри на эти пасты со свинцом и мази с воском, медовые настойки и палочки с сажей, горшки и чашки всех оттенков и форм, при помощи которых Елена рисует себе лицо! Она стареет, да, она стареет, даже Елена Троянская стареет и боится этого. Она до смерти боится собственной смертности, а что может быть уродливее страха?»
Вместо этого она нюхает баночки с мазью, удивляется кристаллическим порошкам и кусочкам пемзы. Кое-что из этого ей знакомо. Но большая часть – нет. Эос поднимает маленький золотой флакон, снимает крышку, нюхает и морщится от отвращения.
– Зачем они все? – спрашивает она.
– Не могу даже представить. Вот. – Пенелопа берет кусок ткани, которым Елена, скорее всего, иногда промокает лоб, и пальцем погружает в один сосуд, потом в другой, и вскоре ткань покрывается дюжиной аккуратных пятнышек от разных благовоний и масел. Эос прячет кусок ткани в складках юбки и тихонько прикрывает дверь за их спинами.
В отличие от комнат Никострата и Елены, в комнате Электры душно и жарко, поскольку ставни все еще закрыты. Эос чуть приоткрывает их, просто чтобы разглядеть хоть что-то внутри, поскольку огонек в маленькой лампе у кровати давно погас, оставив лишь пятна черной копоти на стенках.
– Кто меняет лампы? – спрашивает Пенелопа.
– Должна была Автоноя, но спартанские служанки не позволили.
– Спроси ее, кто их менял.
Эос кивает; все будет сделано, лишние слова не нужны. Эос не из тех, кого надо просить дважды, ее зачастую вовсе не приходится просить.
Электра путешествует без необходимого царевне багажа. Ни богатых нарядов, ни свинцовых белил, ни воска, ни шпилек, помогающих укладывать волосы в сложные прически. Они находят гребень, которым она так часто расчесывает волосы брата. Находят золотой браслет, взятый, наверное, для обмена, на крайний случай и спрятанный под тюфяком, на котором она спит. Находят золотое кольцо, украшенное единственным ониксом, в красном кожаном кошеле и кинжал под незакрепленной половицей. Мгновение Пенелопа держит кольцо на ладони, затем кладет назад в кошель и вместе с кинжалом возвращает в тайник.
Затем в дверях появляется Автоноя:
– Менелай возвращается!
Пенелопа с Эос тут же покидают комнату Электры, тихонько прикрыв за собой дверь. Менелая слышно еще до того, как он появляется, пролетев мимо стоящей у подножия лестницы служанки, которая вскрикивает, когда он отталкивает ее в сторону, слишком сосредоточенный на своей цели, чтобы объяснять что-то рабыне.
Он взлетает по лестнице, врывается в коридор, замечает Пенелопу и рычит:
– Проклятье, что ты наделала?
Глава 25
Пенелопа и Менелай стоят в зале совета Одиссея.
За спиной у Пенелопы ее советники. Именно им следовало заниматься этим делом: говорить от имени своего царства, своего царя. Но на этот раз они рады дать женщине возможность говорить, позволить кому-то другому встать между ними и разъяренным царем Спарты.
– Мой добрый брат… – снова начинает Пенелопа.
– Ты отправила Никострата в храм Афины! О чем ты, Тартар тебя поглоти, думала?
– Я подумала, что твой сын подозревается в убийстве, а храм богини – более подходящее для него место, нежели дворцовое подземелье.
Менелай нависает над ней. Он подавляет. Вздымающаяся грудь и выступающая челюсть занимают все пространство. Стоит признать это достижением, поскольку он не может похвастаться высоким ростом, но это еще ни разу не помешало ему произвести нужное впечатление. Воины съеживались в его тени; зрелые мужи склонялись пред его пылающим взглядом. А сейчас, к очевидному удивлению как Менелая, так и советников Пенелопы, женщина перед ним стоит на своем.
– Храм Афины полон сплетен и разврата. И теперь каждый вонючий рыбак на Итаке знает, что мой сын там!
– Мой дворец также полон сплетен и разврата, – отвечает Пенелопа. За ее спиной морщится Пейсенор, утыкается взглядом в землю Эгиптий, и лишь Медон смотрит с неприкрытым интересом, гадая, чем все это закончится. – Слух о Никостратовом… положении разошелся в то же мгновение, как первая женщина закричала, увидев тело той несчастной. Каждому жениху на острове все известно, и, уверяю тебя, они, не переводя духа, рассказывают об этом всем, кому только можно. Видишь ли, ты их пугаешь. Они боятся твоей ужасающей и подавляющей мощи, и ты полагаешь, что в своем страхе они не воспользуются шансом распустить слух о произошедшем? Таким образом, из всего, что я могла предпринять – от имени моего мужа, конечно, – наименее недостойным показалось отправить твоего сына под защиту храма.
Не всем женихам известно, что случилось, когда закричала первая служанка. Но Автоноя весьма ясно дала понять тем, кто потом вытирал кровь, что основная версия – неосторожное обращение. Первые корабли уже направляются в Фивы и Афины, увозя слухи о произошедшем; корабли, отплывающие со следующим приливом, повезут им полное подтверждение. Нельзя сказать, что Пенелопа недовольна развитием событий.
Еще мгновение Менелай нависает над ней. Пенелопа и глазом не моргнет. Я хлопаю великого царя по спине, шепчу ему на ухо: «Ее тоже растили в Спарте, дружочек. Она видела, как ведут себя мальчишки, пытающиеся стать мужчинами».
Менелай отступает.
Это поражение. Разгром. Потрясающее зрелище. Меня оно здорово заводит, о небо, вот это да. Он пытается сделать вид, что вовсе не отступил, принимаясь мерить шагами крошечную комнату, мечась от стены к стене, как взбесившаяся пчела, затем, резко остановившись и снова обернувшись, качает пальцем перед невозмутимым лицом Пенелопы.
– Мы уезжаем. Сейчас же.
– Конечно, брат. Как пожелаешь. Однако в этом случае у меня есть причины серьезно опасаться за репутацию твоего сына.
Менелай дрожит, как натянутая тетива, но не двигается с места. Пенелопа расплывается в полной терпения улыбке наставника, который надеялся, что подающий надежды ученик сам решит задачу, но понял, что тому придется немного помочь.
– Непросто сыну жить в тени отца, особенно такого могущественного и прославленного, как ты. Мой Телемах тоже очень страдал от этого, конечно. Я виню себя в его неудачах, в том, как нелегко ему найти свой собственный путь, а не быть просто сыном своего отца. И твой Никострат – конечно, никто не усомнится в том, что он герой, которого ждет величие. Но пока его все еще считают твоим сыном, наследником твоей крови, ведь он не успел завоевать собственную славу. А теперь еще и убил служанку. Хуже того, убил служанку твоей жены, когда гостил в нашем доме.
Теперь Менелай останавливается.
Теперь Менелай смотрит на Пенелопу.
Смотрит на нее, видит ее, понимает ее. Он никогда прежде не понимал, что делать с женщинами в своей жизни. У него были наложницы для постели, жены – для дела, дочери – на продажу. Иногда они пытались проявить характер, выйдя из роли. Гермиона закатила истерику, когда он сказал ей, что ее мужем станет сопляк Ахиллеса, а не бывший ее женихом с колыбели Орест, и не успокаивалась, пока он не избил ее чуть ли не до потери сознания. Елена предала его – но она же блудница, этого стоило ожидать. Всего лишь еще одна сторона женской натуры, их предсказуемая слабость, врожденный дефект. Электра, без сомнений, тоже протестовала бы, решись ее судьба без ее участия, но в итоге ей пришлось бы смириться. Так всегда поступали женщины.