Но не Пенелопа. Пенелопа была своего рода темной лошадкой – до сего момента. О, само собой, она ведь была всего лишь женой Одиссея, очередным деловым вложением. Но он всегда подозревал, что в ней есть нечто другое: тихая, тревожащая непохожесть, нарушающая его стройную классификацию женщин.
А теперь ему это точно известно.
Теперь он наконец видит в ней то, что может назвать, понять, даже уважать.
Он смотрит на Пенелопу и видит лицо своего врага.
И улыбается.
Впервые Менелай улыбается ей, но не обращенной к несчастной вдове улыбкой царя, великодушного блюстителя порядка или доброго родственника со своими планами. Так он улыбался, когда Парис вышел сражаться против него, хотя, видят небеса, ничего из этого не вышло. Так улыбались Ахиллес, глядя на Гектора, и Агамемнон, взирая на стены Трои.
– Так, сестрица, – выдыхает он, – а вот и ты.
И выпрямляется, улыбаясь еще шире, скаля мелкие желтые зубы, трепеща ноздрями. Давненько он не участвовал в битве, в настоящей битве. Успел забыть этот аромат, этот вкус на кончике языка – и вот оно. Вот она. Враг. Его враг, явный и истинный, простой и достойный.
Он и не думал, что будет так взволнован, увидев на месте противника женщину. Когда он победит, мелькает в голове мысль, он отдаст Пенелопу одному из своих сыновей, а сам встанет в изножье кровати, глядя, как парень берет ее. Проклятье, сломав ее и подмяв западные острова, он, может быть, даже оставит ее себе, и плевать на жалкие клятвы, данные им давно умершему Одиссею. Он никогда не считал Пенелопу красавицей, она и женщиной-то в его глазах практически не была до сего момента. Это самая возбуждающая мысль, которая посещала Менелая за неизвестно сколько времени. Ее жар сбивает с толку, обжигает. Он едва не плавится от этого жара, на мгновение вдруг вспомнив, каково это – быть молодым и полным огня.
«Когда отвернется Зевс; когда Арес окончательно потеряет интерес к тебе, за тобой приду я, – шепчу я ему на ухо. – Я приду за тобой и подарю тебе страсть, такую страсть, которую невозможно утолить. Ты проживешь еще долго, очень долго в этом мешке из костей, стареющей плоти и ослабевших мускулов, жирея от неудовлетворенных желаний».
Он не слышит меня: уши Менелая глухи к словам богини любви вот уже очень-очень давно – но это не изменит его судьбу.
А сейчас он делает незаметный вдох, прикрывает глаза, успокаиваясь, и наконец смотрит прямо в лицо своему врагу.
– Что ж, царица Итаки, – урчит он, – посмотрим, что у тебя есть. Ну и что, что мой сын убил служанку… рабыню? Он покарал ее за вероломство. Наказал за предательство моего дома. Он защищал честь моей жены. Все должны защищать честь моей жены, все цари Греции клялись в этом.
– Возможно. Но у меня есть знакомая, у которой есть сестра, и та рассказала моей знакомой, что убитая служанка – эта Зосима – была не простой рабыней с рынка, так? Она принадлежала к знати, к семейству одного из твоих сторонников в Коринфе, и отправилась в Спарту попытать счастья при одном из лучших дворов Греции. Под твоей защитой она обзавелась ребенком, но не мужем. Неловкая ситуация. Ребенка бросили в горах, и боги не даровали ему шанса выжить, но что насчет матери? Что ж, ее вряд ли удалось бы пристроить замуж, но и отсылать назад в ее знатное семейство тоже не стоило, ведь обесчестил ее кто-то из твоей свиты. Интересно, какая служанка сочтет себя вправе зайти в спальню твоего сына? Какая рабыня так просто посмеет уединиться со знатным юношей, если у нее, конечно, прежде уже не было… с ним близости? Почтенные мужи Коринфа, возможно, и смогли бы проглотить тот факт, что их дочь обесчещена царским сыном, но убита? Причем, вероятно, убита отцом ее проклятого судьбой ребенка? Это уж слишком. Имя Никострата – как и возможность занять трон – канет в Лету.
Улыбка Менелая становится тем шире, чем дольше говорит Пенелопа. О, как здорово – правда, здорово – встретить противника, достойного его внимания! Он почти захвачен, почти одурманен этим, поглощен фантазиями о том, что сделает с ней, когда она будет повержена, преисполнена раскаяния; рассуждать в таком пылу страсти действительно непросто. Но он все-таки воин – он справляется.
– Что ж, сестрица, – шепчет он, – ты отлично поработала.
– Я стараюсь не придавать большого значения слухам, но полагаю, что должна поднять эту тему – ради твоего сына, ради Спарты и нашего длительного плодотворного союза.
– Нашего союза, – мурлычет он. – Да. Всегда следует помнить о хрупкости подобных вещей. Полагаю, у тебя есть план? Такой, в котором я со своими людьми прямо сейчас не сажусь на корабль и не увожу царевича Ореста подальше отсюда?
– Как я и говорила, ты волен делать все, что сочтешь нужным. Но, помня о тучах, нависших над твоим сыном…
– Рассказывай. Посмотрим, что ты там придумала, женушка Одиссея.
– Что, если бы нам удалось очистить имя твоего сына – если бы нашлись доказательства того, что кто-то другой совершил это ужасное деяние?
– А, понимаю. Хочешь выиграть время, пару недель, может быть, месяц – сколько там ты ткала тот знаменитый саван: год, два? Я не жених, царица. Я не стану ждать до следующего лета, пока ты наиграешься.
– Всего семь дней. Чтобы люди увидели, что мы сделали все, что могли. Тщательно разобрались в этой истории, чтобы выяснить, нарушил ли твой сын священные законы гостеприимства или – а я уверена, что так и будет – кто-то другой злонамеренно навлек на него подозрения. Если выяснится последнее, я лично, сгорая от стыда за то, что честь моего дома была запятнана, отправлю каждому царю весть о невиновности твоего сына. Знаю: я всего лишь женщина, но надеюсь, что славные мужи Греции смогут поверить клятве жены Одиссея.
– Семь дней… – задумчиво тянет Менелай. – Три. Три дня твоему… мудрейшему совету на то, чтобы провести расследование. Доказать невиновность моего сына и найти какого-нибудь другого… преступника. Может быть, микенца? Одного из людей Ореста, столь же безумного, как и его господин?
– Орест, конечно, останется во дворце.
– Конечно, останется. Раз уж все делается как следует… конечно. Естественно, и мои солдаты останутся, чтобы охранять его. Чтобы убедиться, что случившееся с блудливой служанкой не случится с моим дорогим племянником.
– Естественно. Тут не может быть излишних предосторожностей.
– И, возможно, когда твое расследование завершится, помимо уведомления царей Греции в невиновности моего сына, мы сможем вместе подумать, нет ли решения для проблемы Итаки. Я слишком долго пренебрегал родиной моего доброго друга Одиссея, позволял тебе чахнуть здесь в одиночестве. Пришло время мне исправить это и взять на себя ответственность, как и следует брату.
– Ты так заботлив.
– Ты так мудра.
– Что ж, – Пенелопа коротко кланяется, практически кивает, – значит, мы договорились.
– Сестра, – соглашается он и, не дав никому заговорить, пискнуть, махнуть рукой или возразить, протягивает руки, хватает ее за плечи и целует, сначала в левую щеку, а затем в правую, на мгновение обдав теплым дыханием ухо и потревожив выбившуюся прядку волос. Ему следует что-то сказать, шепнуть какую-нибудь скрытую угрозу, воспользовавшись этой интимной близостью, но он просто дышит, только дышит. А затем наконец отпускает ее и, коротко махнув рукой советникам, выходит из комнаты.
Старейшины Итаки дружно выдыхают, не замечая, что почти не дышали, пока за царем Спарты не закрылась дверь.
Пенелопа поворачивается к ним лицом.
Первым начинает говорить Эгиптий, что удивляет практически всех. Он смотрит на Пенелопу, на своих товарищей, снова на нее и выпаливает:
– Что, во имя Афины, ты натворила?
– Я выторговала нам три дня, – сухо отвечает она. – Три дня, чтобы не позволить забрать Ореста в Спарту, откуда он ни за что не выберется живым, если вообще туда доберется. Три дня, чтобы выяснить, что случилось с Зосимой. Три дня, чтобы спасти западные острова.
Старики стоят разинув рты. Наконец она хлопает в ладоши.
– Ну так вперед! – раздается ее команда. – У нас куча дел!
Глава 26
Суета, суета, суета!
Кровь отмывают с пола.
Елена лежит на софе, предоставляя желающим возможность обмахивать ее веером.
– Мое бедное сердце, – хнычет она. – Оно разобьется! Наверняка разобьется!
– Ну-ну, сестра, – вздыхает Пенелопа, проходя мимо. – Я уверена: все будет хорошо.
Услышав это, Елена разражается слезами с такой силой и чувством, что на одно пугающее мгновение Пенелопе кажется, что, возможно, эти слезы искренние.
Спартанские солдаты сторожат ворота дворца, стоят на его стенах, охраняют его входы. Они собирают всех мутноглазых женихов и прочих похмельных гостей, которые провели здесь ночь, и ведут их всех, вонючих и потеющих, в пиршественный зал. Менелай расхаживает перед ними, ухмыляется Антиною, треплет по щеке Эвримаха. Даже их отцы попали в сеть и стоят сейчас, покачиваясь на нетвердых ногах.
Никто из них, ни один из мужчин Итаки, не дает отпора.
– Что это? – требовательно спрашивает Пенелопа при виде собравшихся мужчин.
– Сестра! – восклицает Менелай, сверкая глазами, и взмахом руки обводит зал. – Чтобы помочь твоему расследованию, я собрал всех подозреваемых. Они не покинут этот зал, пока мы не найдем того, кто совершил это преступление, сколько бы времени на это ни потребовалось.
– Благодарю тебя, брат, – отвечает Пенелопа, – но, смею заверить, в этом нет необходимости.
– Еще как есть, – возражает он быстро и весело. – Ты сама так сказала. Чтобы поймать того, кто это сделал, и очистить имя моего сына, нужно сделать все возможное.
Вскоре отцы плененных женихов собираются у ворот дворца, требуя встречи с сыновьями. Они даже подумывали принести копья и мечи, чтобы стучать ими в ворота. Но стоящие на страже спартанцы отлично вооружены и одеты в полную броню, и даже встревоженным родителям не кажется мудрым подстрекать лучших воинов Греции к унижению действием.