– Елена, – сухо прерывает ее Пенелопа, думая при этом, что, возможно, впервые с самого детства называет ее по имени, а не «сестра», «царица» или «эта женщина». На мгновение это ошеломляет, но затем она, встряхнувшись, переводит взгляд на оставшуюся в живых служанку Елены. – Мне нужно поговорить с Трифосой.
Услышав свое имя, Трифоса медленно поднимает глаза, словно ей требуется время, чтобы осознать, чтобы понять: ах, да, это же обо мне говорят, меня зовут. Она стара, эта женщина, для служанки царицы. Девушкам помоложе давно следовало бы занять ее место, а ей – выйти замуж или начать следить за детьми, а не за взрослыми женщинами.
– С Трифосой? – хнычет Елена. – Вы же не заберете ее у меня надолго?
– Конечно, нет, – заверяет Пенелопа и, заметив, что у двоюродной сестры глаза на мокром месте и нижняя губа дрожит, добавляет еще мягче, чем прежде: – Все будет хорошо.
Тут Елена издает тихий вскрик. Это едва слышное «ах!», словно она наступила голой ступней на острый камешек – мелочь, что пришла и ушла, случилась и забылась, но все же болит – о небо, как болит. Однако не успевает никто спросить, все ли с ней в порядке, как она уже закрывает глаза и отворачивается, словно не желает говорить о своем горе, дабы это горе не увеличивать.
Трифоса стоит в тени осыпающейся стены, Автоноя – справа, Пенелопа – прямо перед ней. Спартанка не смотрит на царицу Итаки, изучая свои ноги, словно лишь сейчас с удивлением обнаружила, что и на них сказываются усталость и неумолимый бег времени.
Все это заметно смущает Пенелопу, надеявшуюся на более эмоциональное начало разговора.
– Трифоса, – все-таки окликает она, – расскажи мне о прошлом вечере.
Трифоса не поднимает головы, но голос у нее ровный и твердый.
– Мы отвели нашу госпожу в ее покои, как всегда. Я помогла ей разоблачиться и приготовиться ко сну. Зосима ушла. Госпожа улеглась спать, и я уснула в ногах ее кровати.
– Ты спишь в комнате Елены?
– Одна из нас всегда спит в ногах у госпожи, – отвечает служанка. – Это для ее защиты.
– И это все? Царица ушла с пира, легла в кровать, ты уснула?
– Это все, что случилось.
– Ты уснула до того, как с Орестом случилось… несчастье?
Вспышка замешательства. Мгновение сомнения. Трифоса качает головой. Сам вопрос звучит странно для нее.
– Было много шума. Я сказала бы, вполне достаточно, чтобы привлечь твое внимание.
Трифоса, Трифоса. В юности ей так хотелось любви. Она жаждала ее, добивалась ее, вступала в короткие связи со множеством никчемных людей, убеждая себя, что это – да, это – и есть любовь. Но чем сильнее разрушались ее иллюзии, тем дальше от ее сердца оказывалась любовь. Любовь была ненастоящей; любовь была не для таких, как она, и потому однажды ночью, спустя немало времени после того, как ее душа очерствела, а мечты разбились, она, призвав в свидетели спрятавшуюся в облаках луну, провозгласила: нет на свете никакой любви. Это все – детские мечты. И те, кто считает, будто у них она есть, просто обманывают себя. Они придумали сказку, чтобы скрыть свою боль, и живут во лжи, которую так легко, так просто разрушить. Достаточно бабочке взмахнуть крылом. Так пусть все остается в прошлом.
Она служила во дворце Менелая, не имея особого выбора. Ни мужа, ни дома. Мужчины не считали ее соблазнительной и желанной, да и сама она о себе так не думала. И так, словно серая статуя, крошащаяся под дождем, она превратилась в элемент декора, попадающийся на глаза так часто, что перестаешь его замечать. Она идеально подходила на роль служанки Елены, когда Менелай притащил свою царицу домой из Трои, ведь сам ее дух, казалось, подавлял огонь любви и пыл страсти у всех, кто встречался с ней, гася их свет своей суровой непреклонностью.
И все же я, богиня страсти, знаю, что Трифоса лжет – самой себе, да и всему остальному миру. Ведь, несмотря на то что многие создания, как живые, так и мертвые, подняв лица к жестоким небесам, провозглашали, что любовь – это ложь и им она не нужна, но ни самые страстные заверения, ни глубоко укоренившиеся убеждения не могут заглушить жажды, терзающей даже глубоко раненное сердце.
«Ты полюбишь до того, как твоя жизнь закончится, – шепчу я ей на ухо. – В конце концов ты освободишься от боли, которую сама себе причиняла».
Но пока эта женщина здесь, на Итаке, с пустотой в сердце, и она говорит:
– Я не слышала шума. Моя госпожа уснула до всего этого, и я – тоже.
– А как насчет Зосимы? Она не показалась тебе… другой?
– Она была взволнована. Была ее очередь спать в ногах у госпожи, но она попросила меня взять на себя эту почетную обязанность.
– Она объяснила почему?
– Не объяснила.
– Как давно вы служите царице Елене?
– С тех пор, как она вернулась из заточения в Трое.
За последние годы все женщины Спарты выучили слово «заточение». Его медленно и внятно повторяли им как солдаты, так и жрецы. Трифоса повторяла это слово так часто, что оно почти потеряло смысл, превратившись в набор звуков, в странное движение губ, в сотрясание воздуха. Иногда ей кажется, что она сойдет с ума, если придется повторить его еще столько же раз. Она считает, что, возможно, это слово как чума и чем чаще его повторяешь, тем быстрее оно лишает тебя возможности произносить да и обдумывать любые другие слова, отнимает сам дар речи.
– А какие у тебя обязанности? Я имею в виду: помимо сна в изножье ее кровати?
– Обычные обязанности той, что удостоилась чести служить царице. Те же, что исполняют твои служанки, – легкий кивок Автоное, – даже на Итаке.
Губы Автонои дергаются, но она не произносит ни слова.
– Полагаю, у моей сестры множество требующих удовлетворения потребностей после того, как ужасно с ней обращались… в заточении, – Пенелопа пробует это слово на вкус и замечает, что оно тревожно горчит на языке, – эти бесчестные люди. Я рада, что ты так хорошо о ней заботишься.
Трифоса кивает. Это ее долг. Ее ноша. И она будет нести ее, раз уж нет ничего лучшего для придания жизни смысла, зато есть множество вещей намного худших. И это все? Что ж, тогда она вернется к своим обязанностям, она…
– Я заметила, что моей сестре часто наливают воду и вино из отдельного сосуда, – выпаливает Пенелопа, не дав Трифосе полностью отвернуться. – Это тоже часть твоих обязанностей?
– Мы следим за ее здоровьем так же, как и за прочими нуждами. Ей нравится смесь трав и специй, продлевающая ее молодость и сохраняющая дарованную богами красоту, которая другим, не столь осененным божественным светом, может показаться гадкой на вкус.
– Каких трав, позволь спросить? Не то чтобы я хотела потягаться с ней красотой, но я искренне надеюсь, что однажды мой муж вернется и сочтет меня достаточно привлекательной.
– Не могу сказать, – сухо отвечает Трифоса. – Смесь готовят жрецы.
Теперь с ней закончили – она может уходить. Она слегка кланяется, поворачивается, но тут Пенелопа задает еще один, последний, вопрос:
– Тебе нравилась Зосима?
Вопрос ставит Трифосу в тупик. Он поражает ее. Он пугает ее. Он отвратителен, неприличен. Царица расспрашивает не просто о служанке, но о чувствах служанки? О привязанности одной служанки к другой, об отношениях двух женщин, мало чем отличающихся от рабынь? Цариц не заботят такие мелочи. Было бы странно, даже неприлично, если бы заботили. Ведь это означает, что у женщины, к которой обращается Пенелопа, есть чувства. Она обижается. Чувствует боль. Она – человек. А Трифоса так долго, так упорно старалась стать кем угодно, кроме человека.
И все же сейчас она расслабляется, позволяя себе хоть на мгновение стать женщиной из плоти и крови, чьи сердце и разум не принадлежат никому, кроме нее самой.
– Нет, – говорит она, – не нравилась.
И уходит, чтобы вернуться к своей госпоже.
Глава 27
Пенелопа находит Электру, когда та молится у водопада, сбегающего во впадину между поросшими мхом валунами. Она под охраной своей микенской служанки Рены, итакийской служанки Мелитты и по меньшей мере пяти спартанок, посланных «помочь» царевне в тяжелый час.
Когда подходит царица Итаки, с самой высокой ветки нависающего над водопадом дерева слетает сова и, хлопая белоснежными крыльями, скрывается в лучах послеполуденного солнца. Я посылаю нежный поцелуй вслед улетающей Афине, но тут же улавливаю отдаленный душок от трех когтистых дам, которые, скаля окровавленные зубы в гнилых пастях, сидят на стенах дворца и поглядывают на комнату спящего Ореста, и быстро отворачиваюсь.
Приказа микенской царевны недостаточно, чтобы прогнать спартанских служанок. Присутствия итакийской царицы хватает лишь на то, чтобы заставить их отступить и дать двум царственным особам пообщаться вполголоса у края водопада, где их слова заглушаются шумом падающей воды.
– Электра, – бормочет Пенелопа, усаживаясь на берег рядом с сестрой, – могу я присоединиться к твоей молитве?
Электра коротко кивает, и они вместе преклоняют колени, повернувшись ко всем спиной, склонив головы, и ненадолго замолкают, изображая благочестивую молитву. Затем Электра шипит:
– Как ты это сделала?
– Сделала что?
– Служанка. Никострат. Как тебе удалось создать впечатление, что он ее убил?
– Электра… Я этого не делала.
– Но тогда… Я полагала, что это ты! Чтобы дать нам возможность задержаться на этом острове, я думала…
Голос Электры падает до шелеста, тут же прервавшись вздохом, стоит ей понять, что ее предположения не подтвердились.
– Сестра, – шепчет Пенелопа, – я, напротив, решила, что это преступление как-то связано с тобой.
Электра фыркает и качает головой.
– Я бы с удовольствием убила Никострата, прикончила бы кого угодно, чтобы помешать Менелаю посадить моего брата на свой корабль, но я не смогла придумать как. За мной постоянно следят, даже мои служанки под присмотром. – Она слегка кивает в сторону, туда, где в чудном единении со спартанскими служанками сидит Рена и болтает так, будто ничто в мире ее не беспокоит, будто их не пятеро на нее одну, будто в складках юбок они не прячут ножей. – Ты хочешь сказать, что Никострат на самом деле оказался таким дураком, что убил одного из своих в твоем дворце?