– Я не знаю. Возможно. Все, с кем я успела поговорить по этому поводу, похоже, на удивление крепко спали в самый важный момент. Не думаю, что ты тоже спала.
– Крепко я не спала уже очень давно, – отвечает Электра. – А если я и сплю, то…
Она замолкает. Всякий может поделиться тревожными снами, хотя, как правило, лучше заранее выбрать образы, о которых пойдет речь, чтобы убедиться, что несомненно пророческие идеи, заложенные в сновидении, могут быть истолкованы на пользу общих, предпочтительно теологических или политических, целей. Но не снами Электры, не этими видениями, что преследуют ее ночами. «Мама, мама, мама!» – ей кажется, что она видит фурий, ей кажется, что она слышит, как их когти крушат черепа мертвецов. «Мама, мама, мама!» – они кричат; проснувшись, она не может вспомнить терзавших ее кошмаров, но боится снова заснуть.
– Мне жаль это слышать, – вздыхает Пенелопа, – но неплохо будет поговорить с кем-то, кто бодрствовал. Ты что-нибудь слышала? Ты слышала крик Зосимы? Комната Никострата совсем рядом с твоей.
Электра качает головой.
– Я ничего не слышала. Все было спокойно.
– Совсем ничего? И ты не покидала своей комнаты, никто тебя не беспокоил?
– Нет. Рена спала у меня в ту ночь. Выбор был между ней и спартанской подстилкой у меня в ногах – ради моей защиты и спокойствия, заявил дядюшка. Он чудовище.
Электра, дочь Агамемнона, убийцы младенцев, имеет весьма четкое мнение о том, кого и что можно назвать чудовищным, и, если уж пришла к такому выводу, будет его отстаивать. Она не думала, что составит подобное мнение о Менелае, не может сказать наверняка, когда оно окончательно сформировалось, но теперь, высказав его вслух, никогда больше не изменит. И тут ее осеняет другая мысль, о том, что намного важнее убийств и крови. Она хватает Пенелопу за руку, даже не пытаясь больше изображать молитву.
– Ты видела его? Ты видела моего брата?
– Мне не позволили приблизиться к нему.
– Он в твоем дворце, твой гость!
– Под охраной спартанцев, которые утверждают, что лучше всего ему позволить отдохнуть. Мои женщины, приносившие воду, говорят, что Клейтос дал ему питье, от которого он погрузился в сон и лежит без движения.
– Клейтос, – хмурится Электра. – Он когда-то был преданным другом моей семьи, но теперь, боюсь, сделал ставку на Менелая. Вот как они поступают, эти мужчины. Они предадут моего брата – настоящего царя – в угоду собственной жадности и трусости, словно честь теперь – пустой звук. Словно истинное мужество – всего лишь пафосный идеал, воспетый поэтами. Глупо было ожидать от них чего-то большего. Даже мать об этом знала.
И это, наверное, самая приятная вещь, сказанная Электрой о матери за последний десяток лет. Пенелопа, заметившая это, потрясена. Электра – нет. У Электры слишком многое на уме, чтобы переживать еще и об искуплении. И вот царевна поворачивает к царице напряженное, бледное лицо.
– Менелай не может забрать моего брата с Итаки. Что бы ни случилось. Если Орест отправится в Спарту, он не покинет ее живым, а я буду… Я убью себя, прежде чем соглашусь на подобную судьбу, ты же понимаешь? Поклянись мне, что ты будешь бороться. Поклянись как родной крови, как будто ты – моя… Я не стану игрушкой для дядюшки!
Пенелопа высвобождает руку из захвата Электры и пытается улыбнуться, но не может.
– Мой муж принес клятву отправиться на край земли за мужем Елены, а в результате я прожила двадцать лет без него. Я не стану приносить никакие клятвы, Электра. Ни тебе, ни кому-либо другому. Но, как бы то ни было, я не меньше твоего жажду видеть Ореста, а не его дядю, на троне Микен. Ради своего острова, ради своего народа я сделаю все, что смогу, чтобы защитить его. Но клясться не стану.
Электра отступается, но разочарованной не выглядит. У нее тоже вызывают подозрения клятвы великих воинов и славных царей. Необходимость кажется ей намного более надежным залогом, нежели честь и доблесть, брошенные на кровавый жертвенный алтарь.
Они возвращаются к своим молитвам. Впрочем, ни одна из них не молится. Гера разозлилась бы, что ее не призвали; Афина, возможно, все поняла бы, но в душе бы обиделась. Я ерошу волосы Электры, разглаживаю край наряда Пенелопы, жду.
Долго ждать мне не приходится. В последнее время у Пенелопы слишком много дел, чтобы проявлять терпение.
– Ты поссорилась с Пиладом.
Электра судорожно вздыхает, спохватывается, выдыхает.
– Конечно. Конечно, твои женщины все видели.
– Ты скажешь мне из-за чего?
– Нет, не скажу.
Пенелопа кивает: пусть будет так. Она не станет давить на ту, к кому питает искреннее уважение.
– Менелай дал мне три дня, чтобы доказать, что Никострат не убивал Зосиму. Без сомнений, он хочет, чтобы я обвинила в этом одного из микенцев. Пилад или Ясон подошли бы больше всего, хотя я могла бы воспользоваться возможностью обвинить одного из женихов, чтобы его убрали из дворца. Однако, как ни заманчива мысль позволить Менелаю убить Антиноя или Эвримаха, когда он уедет, мне предстоит разбираться с последствиями.
– Так ты ищешь кого-нибудь, не связанного с тобой политически, чтобы свалить на него вину? Тогда, конечно, Пилад был бы самым надежным вариантом, который наверняка понравился бы Менелаю.
– Именно. Поэтому я спрашиваю: ты ему доверяешь?
Электра задумывается.
– Да. Он бы жизнь отдал за моего брата.
– А как насчет остальных: твоих служанок, Рены?..
– Ее отдали мне, когда мы обе были детьми. Ее отец умер на серебряных рудниках; мать торговала собой за кусок хлеба. Мы вместе играли во дворце, когда папочка был еще жив. Она всем обязана моей семье.
Пенелопа кивает.
– Мои служанки передадут весточку. Будь готова.
Электра не прерывает своих молитв, когда итакийская царица встает; она замирает на берегу водопада, сложив руки и мыслями пребывая везде и нигде одновременно.
Глава 28
В итоге именно Лаэрт прекращает мучения женихов.
– Что это здесь такое? – рявкает он, на закате вваливаясь в забитый мужчинами зал. Некоторые уже упали; многие обмочились в штаны. На вонь слетаются мухи, воздух дрожит от жары и омерзительного душка застоявшегося пота.
Менелай сидит на троне Одиссея, перекинув одну ногу через подлокотник, попивает вино и обгладывает кости. Он нюхал и видел вещи много хуже, проводил часы, нет, дни, скорчившись в песчаных дюнах, рядом с раздувшимися трупами своих убитых братьев. Это? Это ерунда. Для настоящего мужчины – легкая послеполуденная тренировка.
Лаэрт намного старше Менелая и даже не приближался к Трое, когда свирепствовали битвы, но он был аргонавтом и царем. Он тоже чуял отвратительный смрад гниющей плоти, видел, как гаснет в глазах друзей свет. Поэтому слегка вразвалочку, привычно не обращая внимания на ряды вонючих мужчин, словно забрел на овечий рынок, а ищет корову, он входит в зал.
– Не против, если я присоединюсь? – спрашивает он и, не дав Менелаю ответить, велит принести и поставить прямо рядом со спартанским царем кресло, в которое с удовлетворенным вздохом роняет свои старые кости, и тут же машет ближайшей служанке, требуя вина, вина: да, мне того же, что и ему, спасибо, и поживее, да, и то, что он ест, мне тоже сгодится, так и быть.
Менелай благосклонно улыбается старику, но глубоко в глазах что-то темнеет при появлении бывшего царя Итаки. Лаэрту приносят блюдо с мясом, откуда он вытаскивает кость и принимается высасывать мозг, глазея на шатающуюся толпу.
– Женихи, – хмыкает он наконец. – Гадкие, сопливые мальчишки по большей части.
– Совершенно согласен, – ворчит Менелай. – Ужас, во что превратились эти острова, прости за прямоту, в отсутствие твоего сына и бравого внучка.
– Что ж, оставь бабу у руля…
Менелай поднимает кубок вверх, поддерживая его высказывание: а что тут еще скажешь? Не ее вина, слишком уж многого от нее ждали, но что вышло, то вышло.
– Ну и каков план? – спрашивает Лаэрт, снова обводя взглядом зал. – Дождаться, пока один из них не выйдет вперед и не скажет: «Это я убил девчонку в спальне твоего сына, пожалуйста, казни меня быстро, не отрывая моих бубенцов, чтобы скормить их собакам»?
– Отличный довод, – соглашается Менелай и, повысив голос, ревет на весь зал: – Если тот, кто это сделал, выйдет вперед прямо сейчас, обещаю казнить его прежде, чем оторвать бубенцы и скормить их собакам! – и добавляет тише, улыбаясь итакийцу: – Какой мудрый совет.
Лаэрт принимает комплимент с вежливой усмешкой. А наверху спят глубоким, как у Ореста, сном фурии, раздувая огромные красные ноздри и пуская ядовитую слюну, которая стекает с их выпяченных губ и с шипением разъедает поцарапанную крышу, служащую им насестом.
– Увы, тут есть проблема, – принимается рассуждать Лаэрт. – Эта толпа – сплошь вероломные подлецы, которые вот-вот начнут сваливать вину друг на друга. Антиной поймет, что может спастись, обвинив Эвримаха, Эвримаху придется в ответ обвинить Антиноя, и все, кто ставил на того или другого, примутся защищать своего сопливого идиота; а затем кто-нибудь из одного лагеря решит, что лучше уж обвинить во всем того, кого все недолюбливают, Амфинома, например, но тут на его защиту встанет второй лагерь, который дружно поклянется, что все видели его в такое-то время в таком-то месте; а если этим двум лагерям удастся договориться, кого обвинить? Всегда есть опасность, что выступят остальные и, принеся священные клятвы, оспорят заявление этих трусливых, жалких, гадких людишек, и какой же тут начнется хаос. Даже слово моей непогрешимой невестки вызовет сомнения, если она поклянется, что виновный – один из тех, кто навязывал ей свое общество, ведь люди, само собой, решат, что ей это чем-то выгодно, что она хитрит, а не следует путем священного правосудия. А если удастся заставить микенца признаться, ну, для нее это было бы большим облегчением, заметно снизило бы внутреннее напряжение, но если речь о подобных способах?.. Люди станут говорить, что это неправда, спрашивать: а не заставили ли его? Или того хуже: что, если все решат, что микенец совершил героический поступок, вышел вперед и признался в преступлении, которого не совершал, чтобы спасти жизни своих товарищей? Так сомнений в вине Никострата станет