Спартанец колеблется, но затем отходит на пару шагов. Пенелопе с Лаэртом некуда пойти, разве что вокруг свинарника, так что вреда не будет, если дать им немного пространства, но теперь, по крайней мере, их голоса не слышны.
Лаэрт поворачивается к невестке.
– Итак, – шипит он. – Когда побег?
Пенелопа заходит к свиноматке, аккуратно, подобрав подол и потупив очи долу, ступает по изгаженному полу, но с ответом не спешит. Лаэрт хлопает в ладоши, и резкий звук пугает даже флегматичных животных у их ног.
– Давай же, девочка! Ты не можешь позволить Менелаю погрузить этого глупого мальчишку Ореста на корабль в Спарту, и тянуть времени нет! А значит, вам с ним нужно убраться из дворца сегодня ночью – так что выкладывай.
Пенелопа снова кидает взгляд на стражника, затем отходит в самый дальний, самый зловонный угол загона и оценивающе смотрит на Лаэрта. Тот смотрит в ответ, и она вдруг осознает, что свекор знает ее намного дольше, чем ее собственный муж, и что с тех пор, как она исполнила свое женское предназначение, родив сына, наследника царства, он перестал считать ее просто женой и начал относиться как к человеческому существу, пусть даже и не особо его интересующему. Лаэрта вообще не интересует большинство людей. По его мнению, они намного утомительнее свиней.
– Этой ночью, – говорит она наконец. – Подготовка идет полным ходом.
– Видел, как твои служанки ускользнули вчера с тележкой дерьма, – одобрительно замечает он, и даже по-царски прямая спина его выражает удовлетворение. – Готовили корабль, припрятанный Уранией, да? Отправили весточку твоей армии охотниц? – Пенелопа застывает, но он лишь беззаботно отмахивается. – Я хоть и стар, но не глуп. Пираты «повержены стрелами Артемиды», да ладно. Я видел женщин, шныряющих вокруг со своими «охотничьими луками» и «топорами дровосеков», и да, ими можно срубить дерево, когда нужны дрова, но никто не жжет их в таком количестве. Ты сможешь это сделать? Сможешь вытащить Ореста?
– Полагаю, да. Ореста, Электру и себя. Но мне нужно, чтобы ты остался здесь.
– Конечно, нужно, – кивает он, и голос у него довольный, даже веселый, ведь он снова что-то замышляет, строит заговоры, прямо как в молодости – вот это были деньки. – Нужен тот, кто защитит оставшихся тут. Стоит тебе сбежать, как Менелай запытает твоих советников и прирежет служанок, если только старый добрый Лаэрт его не остановит. Да уж, придется мне остаться.
– Думаешь, тебе удастся? Остановить его?
– Он задира, но пока что не царь царей. Если он хочет призвать всю Грецию к порядку, не стоит начинать с убийства старика отца Одиссея, ведь так? Я не дам ему пытать твоих женщин. Но вряд ли смогу помешать ему убить тебя, если он тебя поймает. Тогда речь пойдет о «Пенелопе, этой блудливой царице Итаки, которая тайком сбежала к мужчине» или «Пенелопе, той дряни, что велела убить служанку в спальне Никострата, чтобы прикрыть свои грязные делишки». Тогда я не смогу сделать для тебя ничего, разве что убить быстрее него.
– Что ж, уверена, я и за это буду благодарна, если дело так обернется.
– Тебе потребуется отвлекающий маневр, чтобы добраться до своей спасительной лодки.
– Прошлой ночью был шторм.
– И?
– Я заметила, что после бури ветер часто дует с суши на море. Словно земля выдыхает после буйства, которое ей пришлось вытерпеть, – ты замечал?
В ответ Лаэрт лишь сплевывает в угол – конечно, замечал, он же клятый царь, она что, не знает? Затем спрашивает более вдумчиво:
– Это Никострат сделал? Он убил девчонку?
– Возможно, – отвечает она, но тут же исправляется: – Но, скорее всего, нет.
– Жаль. А кто? Кто-то из наших? Тебе проще всего обвинить в этом одного из микенцев – и дело с концом.
– Сомневаюсь. Многие люди спали намного крепче, чем, по моему мнению, должны были; едва ли не крепче, чем Орест под действием макового сока. У меня мелькнула было мысль, но… столько всего нужно сделать. – Она почтительно кланяется свекру, разворачивается, но тут же замирает. – Нынче вечером. Держись поближе к Менелаю. Убедись, что он всегда видит тебя рядом.
– А где еще быть царю? – отвечает Лаэрт, привычно похлопывая свинью по спинке на пути к выходу.
Позже Пенелопа гуляет по цветущему саду, полному собирающих пыльцу пчел, погрузившись в благочестивые размышления. Сразу понятно, что это именно благочестивые размышления, потому что идет она медленно, проводя пальцами по листьям и лепесткам цветов, наполовину прикрыв глаза и склонив очаровательнейшим образом голову, чтобы солнце освещало лишь одну сторону лица, позволяя себе насладиться контрастом света и тени, тела и прохлады.
Ее спартанские стражи следуют за ней на приличном расстоянии, и она ничуть не возражает.
Она проходит под оливковым деревом, ветви которого вплелись в саму стену дома, рядом со спальней, где в одиночестве проходят ее ночи, согретые лишь лунным светом. Затем проплывает под закрытыми ставнями покоев Ореста, слышит доносящиеся оттуда сдавленные рыдания Электры и более отчетливые молитвы Клейтоса над трясущимся телом царя. Кажется, она слышит что-то еще: скрежет когтя и шелест крыльев вместе с душком разложения и крови – но стоит отвернуться, и все исчезает. Она прогуливается под окнами Электры и ничего не слышит, затем под окнами Елены и под открытыми окнами комнаты, где была убита Зосима. Служанки пытаются выветрить запах крови и смерти, но он держится, несмотря на порывы соленого морского бриза. Ее пальцы перебирают стебли душистого кустарника, пахнущие осенними ночами и печальными снами, и, отведя их в сторону, она замечает в маленьком разрыве, повредившем зелень, блеск керамической глазури.
Она не останавливается, чтобы подобрать разбитую лампу, ничем не отмечает свою находку, а просто продолжает путь, словно полностью погрузившись в раздумья.
Стук в дверь.
Это Пенелопа стучится к своей двоюродной сестре Елене.
– Сестрица, – окликает она, – могу я войти?
Дверь открывает Трифоса. Трифосе не дали времени оплакать Зосиму. Никому даже в голову не пришло, что ей это может понадобиться. Траур – для людей праздных, у которых есть время на важные чувства. Я скольжу пальцами по ее щеке. Позже, в темноте, вдали от посторонних взглядов, она будет рыдать, а я буду рядом, крепко ее обнимать.
Но сейчас у нее есть незаконченные дела и невыполненные обязанности. Елена сидит за длинным столом, уставленным мазями и притираниями, наводя красоту на щеке.
– Кто там? – раздается ее пронзительный голос из-за плеча Трифосы, закрывающей дверь.
– Это Пенелопа, сестрица. Могу я войти?
– Вообще-то, я не вполне прилично выгляжу!
Елена полностью одета, но не закончила макияж. Одна сторона ее лица раскрашена белым и розовым, бровь выделена жирной черной линией. Вторая сторона похожа на слегка морщинистую кожицу миндаля, прекрасную в своей очаровательной теплоте. Я глажу, целую ее. Елена ощущает неумолимое течение времени и, возможно, стала бы даже более ослепительной в своей зрелости, чем когда была юным цветочком, если бы менялась вместе с телом, принадлежащим ей, ей одной. Но нет, нет. Она скрывает свою кожу, рисует поверх черты лица, чтобы ее тело снова оправдывало ожидания других людей, чтобы мужчины сражались и умирали за него, чтобы самой так и остаться приложением к чьей-то чужой истории. Со вздохом я скольжу прочь.
Пенелопа все еще стоит у двери, лицом к лицу с Трифосой. Она никуда не торопится.
Елена вздыхает, торопливо наносит простейший макияж, необходимый для появления перед посторонними, и взмахом руки велит Трифосе отойти.
– Ну чего? – рявкает она, но, заметив, как вздрагивает от резкости ее тона Пенелопа, тут же с жеманной улыбкой добавляет: – О, прости, я все еще ужасно расстроена всей этой чудовищной историей с Зосимой. Ты нашла монстра, убившего ее?
Пенелопа проскальзывает мимо Трифосы и подходит к сидящей у стола кузине, обводя взглядом его содержимое. Золотой кувшин для воды и вина, из которого, похоже, пьет только Елена, стоит рядом с пустым кубком. Растянутые в улыбке губы Елены окрашены алым.
– Так ты полагаешь, Никострат невиновен? – спрашивает Пенелопа. – Несмотря на то что его, перепачканного в крови, нашли рядом с телом?
– Дорогой Нико, я хочу сказать, милый Нико, он такой славный мальчик! Но у него и впрямь ужасный характер, а его мать была, как бы это выразиться… она не знала своего места.
Елена ловит взгляд Пенелопы и взмахом руки велит Трифосе принести что-нибудь для своей сестрицы: стул, кресло – и поживей! Когда стул принесен, Елена берет Пенелопу за руку, усаживает рядом с собой, и теперь обе женщины сидят перед замечательным, совершенным зеркалом Елены. Пенелопа, мельком увидевшая собственное отражение, отворачивается, но Елена продолжает разглядывать ее – не в лицо, а в зеркале, что довольно удобно, поскольку позволяет Елене тут же разглядывать и собственное отражение.
– Прелестно, – выдыхает она наконец. – Очаровательно. Знаешь, я правда завидую тебе – твоей естественности.
Она убирает выбившуюся прядь со лба Пенелопы, закручивает ее вокруг своего пальца, чтобы заставить виться, отпускает, а затем, недовольная эффектом, заправляет ее Пенелопе за ухо.
Пенелопа сидит, завороженная действиями кузины. Каждый день Эос помогает ей уложить волосы неким приятным на вид и в то же время практичным образом, но это совсем другое. Где-то в глубине оживает воспоминание – о детстве, о взрослении в Спарте, о том, как Елена раз за разом плела ей косы, свивая невероятные узлы и выкладывая потрясающие плетения на ее голове, о веселье, о чувстве беззаботности и свободы, слишком, слишком мимолетном. Даже будучи ребенком, Елена от всех окружающих слышала, что она прелестное дитя, из которого непременно вырастет красивая женщина. Пророчество, произнесенное столько раз, должно было исполниться. Никто не говорил Елене, что она вырастет царственной, величественной, мудрой, образованной или почитаемой, и в ее детском умишке не отложилась необходимость стремиться к этому. Игры с нарядами и прическами превратились в