серьезные занятия, и теперь Пенелопу отчитывали, стоило ей шевельнуться, высмеивали за унылые наряды и нездоровый цвет лица. Но был момент – до того как девочки стали девушками, а те – женами, когда Елена играла с волосами Пенелопы, словно они были родными сестрами, – который промелькнул словно летний день.
– У Зосимы был ребенок от Никострата – ты знала об этом? – Елена делится этим секретом так просто, словно рассуждает о качестве фиг или красоте закатных красок. – Она была просто без ума от него. Очаровательно, правда? Хотя, конечно, стать его женой она бы никогда не смогла, это была бы ужасная идея, ведь она не соответствовала его статусу. Ее отец, узнав обо всем, впал в ярость и потребовал, чтобы дорогой Нико «поступил по совести» с его дочерью. Поэтому мой муж, будучи хорошим, добрым человеком, оставил Зосиму при дворе, хоть она и была, ну, конечно, не хочется использовать слово «испорченная», но так и есть, отдав девушку мне в услужение, в надежде рано или поздно найти ей подходящего мужа, который согласился бы взять ее. Бедняжечка, ей действительно страшно не повезло. Просто ужасное невезение.
Елена отделяет прядь волос от копны на голове Пенелопы, тянет ее и так и этак, пробуя новый образ, глядя, как то или иное расположение прядей меняет форму лица кузины. И ничто, похоже, ее не устраивает. Возможно, грубоватая естественность – единственный стиль, по-настоящему идущий царице Итаки. Пенелопа позволяет ей развлекаться, очарованная, увлеченная, смущенная прикосновениями пальцев к коже, яростным вниманием, сосредоточенным на ее лице. Но нет, нет! Все это бесполезно. Елена с разочарованным вздохом позволяет волосам Пенелопы рассыпаться по плечам и снова поворачивается к зеркалу, чтобы продолжить собственные манипуляции – еще один слой угля, еще один слой белил.
Пенелопа возвращается из забытья, из воспоминаний о детстве, о тех временах, когда в ней видели хотя бы возможность стать красивой. Она еще мгновение разглядывает кузину в зеркале, а затем тянется к золотому кубку.
– Можно мне…
Елена перехватывает руку Пенелопы, быстро и резко. На мгновение в глазах ее мелькает что-то от Афины, абсолютно не мое, но оно исчезает, едва появившись. Она разжимает пальцы, оставив белые отметины на руке Пенелопы, которую итакийка тут же отдергивает, и улыбается.
– Прошу прощения, сестрица, – хихикает она, – но здесь остатки моего лекарства. Давай я велю принести тебе чистый кубок.
Она поворачивается к Трифосе, но Пенелопа не дает ей отдать приказ.
– Нет, не стоит. Незачем. Извини меня. Не буду больше тебе мешать, я зашла лишь убедиться, что у тебя есть все необходимое.
– Мы всем отлично обеспечены, спасибо. Ты, как и говорят, идеальная хозяйка.
– Если ты уверена. Ночами бывает очень холодный ветер, я могу приказать, чтобы принесли лучшую овечью шкуру для твоей кровати, – о, а может, тебе нужна новая лампа? Я не вижу…
– Трифоса абсолютно обо всем позаботилась, спасибо. Она такая старательная.
Пенелопа поднимается, кивает и бросает взгляд на Трифосу, но не замечает ничего живого, ни единой осмелившейся шевельнуться черточки на ее лице.
– Что ж, сестра, – бормочет она, – если все в порядке, тогда увидимся позже.
– Я буду возносить молитву Гере, – чопорно отвечает Елена. – Богине – покровительнице жен.
Это набожное заявление едва не заставляет Пенелопу поперхнуться собственной слюной, но она с трудом успевает выскочить из комнаты.
Глава 31
И вот закат солнца на Итаке.
Время пришло.
Даже я слегка волнуюсь, почти трепещу при мысли о том, как будут развиваться события нынче ночью.
Сегодня во дворце не устраивают пира, никто не собирает гостей за одним столом, но женихов, стражу, солдат, царей и служанок все-таки нужно кормить, а потому на кухне дым, пар, шум, шум, шум, суета, суета, суета!
Лефтерий, командир спартанцев, подпирает стену. Он не оберегает от внешней угрозы, скорее ищет угрозу внутри, как истинный тюремщик, хранитель цепей.
Никострат меряет шагами храм Афины, и даже святость места не заставляет его приглушить ругательства.
Орест лежит, погруженный в сон, в своих покоях, Электра сидит рядом с ним. Клейтос молится. Пилад с Ясоном еще не покидали своей комнаты. Это признано неразумным – спартанцы, поставленные охранять их, ясно дали это понять. Похоже, все нынче нуждаются в защите, такие уж времена.
Менелай, Елена, Пенелопа и Лаэрт ужинают вместе в пиршественном зале. Здесь намного тише теперь, когда женихам подпортили все веселье. Бард поет о Ясоне и аргонавтах, о золотом руне и прекрасной, обиженной Медее. Песню заказал Менелай в знак уважения к Лаэрту. В глазах Лаэрта отражаются отблески огня, когда он кивает в ответ. Он знает, что поэт не споет правды, но ему плевать. Ведь ложь поэтов сослужила отличную службу и ему, и его дому, и будь он хоть капельку глупее, чем есть на самом деле, без сомнения, давно бы научился сам верить в то, что это правда.
– Так вот, Гекуба, знаете, Гекуба считала, что, после того как родишь достаточно мальчиков, каждой матери нужно непременно родить девочку, чтобы собрать весь набор, то есть каждая женщина вроде как неполная, пока у нее нет женского…
Елена болтает без умолку, пьет вино из своего золотого кубка, и никто ее не замечает.
– Как идет твое… расследование, моя дорогая? – интересуется Менелай с набитым ртом, полным непрожеванного мяса. – Ты уже можешь сказать, кто виноват?
– Я почти добралась до разгадки, брат, – отвечает Пенелопа, ковыряясь в своей тарелке. – Я уверена, что правосудие восторжествует, ко всеобщему удовлетворению.
– Твой мудрый свекор отметил, что у тебя могут возникнуть проблемы, если ты обвинишь не того человека, – замечает Менелай, зажав горсть хрящей между ломтями хлеба. – Я просто хочу, чтобы ты знала, что если кто-нибудь осмелится не согласиться с твоим обвинением, возразить тебе, у тебя всегда есть я. Я тебя прикрою.
– Ты так добр, брат, и всегда так внимателен к женским нуждам.
Менелай усмехается и снова чувствует себя молодым, словно перерожденным; он полон сил и задора, его пыла хватит на всю ночь, да, во имя Ареса, да, поразить презренного врага – вот оно, вот доказательство, что он еще может; в итоге она будет трепетать под ним, как бабочка, оттого что ее покорил такой мужчина, когда он с ней закончит, вот увидите.
– Кстати, – объявляет он, и, о боги, как он ждал этого момента, чтоб его, это так потрясающе, что он лишь чудом не схватил ее прямо в сей момент, чтобы показать, что к чему, – мои люди отправились на охоту сегодня утром, чтобы внести свой вклад, конечно, ты понимаешь, чтобы хоть немного облегчить для тебя невыносимое бремя нашего пребывания. Так вот, они обнаружили лодку в маленькой бухте неподалеку от дворца – похоже, брошенное рыбацкое суденышко, а может, служит контрабандистам. Отличная посудина, жаль было бы, если бы пропала – мои ребята затащили ее повыше, чтобы в море не унесло, и поставили караул, на случай если хозяин вернется. Вы здесь, на отшибе, такие доверчивые – бросаете ценные вещи где попало.
– Ты удивительно заботлив, – журчит Пенелопа. – Уверена, владелец лодки будет тебе очень благодарен.
– Мы просто стараемся помочь, чем можем.
– Конечно, брат. Конечно.
Менелай пристально смотрит на Пенелопу, но на лбу у нее ни капли пота, руки не дрожат, и вообще нет никаких признаков волнения, отчего он хочет ее сейчас еще сильнее, чем прежде.
Забавно, к слову, о лодках…
– Пожар, пожар!
Мальчишка, которого прислали сюда из доков, – будущий спартанский воин. Его избивали, пинали ногами, резали, проклинали, травили собаками, бросали умирать с голоду на склоне горы, и, пережив все это, он знает, что, лишь вытерпев боль и страдания, мужчина становится мужчиной. Покориться бедствию – трусость и слабость, и потому бежит он, босоногий, с ожогами на спине и пеплом в горле, к дворцовым воротам, запертым изнутри, и кричит:
– Пожар, пожар!
Лефтерий отрывается от изучения внутренностей дворца на время, достаточное, чтобы оценить, что творится снаружи, и тут действительно видит свирепствующее всепоглощающее пламя. Внизу, в доках, два спартанских корабля, пришвартованных в гавани, уже полностью объяты огнем, а третий лишь начинает гореть. На причалах люди суетятся, бегают, набирают воду в горшки, чтобы потушить пламя, но для первых двух кораблей уже слишком поздно, и все усилия направляются на то, чтобы как следует намочить третье, еще только тлеющее, судно, прежде чем оно вспыхнет. Пламя пятнает стены города красным, лижет скалы бухты, заставляет море сверкать алым зеркалом, но легкий ветерок уносит искры в воду, подальше от земли. Я раздумываю, не добавить ли своего мягкого дыхания к его дуновению, чтобы надежнее защитить бухту, но нет. Зачем привлекать излишнее внимание, если все и так идет хорошо?
Лефтерий – ветеран Трои. Он помнит, как троянцы сожгли греческие корабли, и ту кровавую ночь, что едва не сломила армию Агамемнона, заставив взрослых мужчин рыдать над ранами моря. Именно поэтому его следующее решение может показаться слишком поспешным, ведь с воспоминаниями о пламени за спиной и дыме, застилающем взгляд, он поворачивается к своим людям и командует:
– Открыть ворота, вы, олухи! Вперед, к кораблям!
Те повинуются, хоть приказ и отдан до того, как новость достигает пиршественного зала, где собрались царственные особы: пожар, пожар!
Тут же вскакивает Лаэрт, требуя ответа: где, где, что горит?
Все это здорово и очень впечатляюще, этакая царственная тревога в голосе старика, и она звучит достаточно громко и отчетливо, чтобы Менелай не сразу зашевелился. Пожары случаются, а он далеко от дома и уверен, что его-то это особо не коснется.
Корабли – следует ответ! В гавани пылают корабли!
Тут Менелай вскакивает, словно животное, которое внезапно понимает, что жуки, впившиеся в его шкуру, заживо пьют из него кровь.
– Собрать людей! Охранять покои Ореста. Вы! – он тычет пальцем в двух своих стражей. – Следите за царицей!