На побережье, рядом с деревушкой, когда-то звавшейся Фенерой, Лефтерий разглядывает тела своих убитых солдат. У него, в отличие от Менелая, нет никаких романтических идей о том, каково это – иметь врага. Враг – это просто работа. Дело, которое нужно сделать. Понятия о мести, воздаянии, чести, справедливости – для тех, о ком поют поэты. О Лефтерии поэты петь не станут. Он просто сделает свою работу.
– Заберите их броню и мечи, – приказывает он. – Тела сожгите.
Его приказу повинуются. Ведь это спартанцы, в конце концов. Вся их жизнь – это служение.
На корабле, плывущем через узкую полоску воды, отделяющую Итаку от ее острова-соседа…
Кенамон сидит в стороне. В последний раз, когда он плыл на подобном корабле, тот покидал его родные берега, направляясь на север от того места, где остались его сердце, его семья, его надежды и мечты. То судно направлялось на Итаку, куда он не вез ничего, кроме сожалений и стыда.
А теперь он сидит, с головы до ног в крови, на корабле, плывущем на Кефалонию, а легкая качка и плеск волн напоминают о том, как далеко его занесло от дома.
Затем к нему подходит Пенелопа, а Эос с Автоноей – словно хрупкая с виду, но такая надежная стена – стоят на страже спинами к ним и следят, чтобы женихи, собравшиеся у руля и уже ругающиеся между собой, не подглядывали и не подслушивали.
– Кенамон.
Легкий кивок – ни один из них еще не спал, оба выдохлись после слов, которыми обменялись в свете раннего утра. Пенелопа оглядывается на своих служанок, еще раз убеждаясь, что ни один мужчина не смотрит на них, а затем с легкой улыбкой опускается на пол рядом с египтянином, посильнее закутавшись в шаль от холодного, сырого ветра и задевая его плечо своим, пока устраивается в этом укромном уголке корабля. Он удивлен, но не знает, что на это сказать, поэтому просто сидит рядом, наслаждаясь крохами тепла, что излучает ее тело рядом с ним. Спустя некоторое время:
– Кажется, я должна снова поблагодарить тебя за своевременное военное вмешательство.
– Не нужно, я…
– Нет, пожалуйста. Ты спас моего сына от нападения пиратов много лун назад. А теперь отличился еще раз, защитив меня, не говоря уже о царе Микен.
– Ах да. Ваш царь царей. Кажется, он не совсем… в порядке.
– Так и есть.
– Но ты все равно его защищаешь?
– А не должна?
– Прости меня. Я просто хочу сказать, что… из всех имеющихся у тебя вариантов ты выбрала самый безрассудный. Что, наверное, может подтвердить мой клинок.
Пенелопа слегка хмурится, но это выражение тут же сменяется вспышкой удивления – она удивляется себе, с потрясением понимает, что позволила эмоциям отразиться на лице в присутствии постороннего, более того, мужчины. Она пытается взять себя в руки, а он ждет, пока ей это удастся, любуясь формой ее подвижных бровей.
– Если мы чему и научились после Трои – хотя я сомневаюсь в этом, – так тому, что заключение союзов с захватчиками и палачами, даже если они сулят безопасность в настоящем, в будущем, безусловно, принесет большие беды. Вся Греция поклялась уважать и поддерживать справедливые требования Менелая и Агамемнона, поскольку, если начистоту, отказ превратил бы их во врагов двух этих варваров. И посмотри, куда эти клятвы их привели. В пески Трои, где они полегли точно так же, как могли бы пасть, защищая свои дворцы. По крайней мере, в этом случае они погибли бы за нечто большее, нежели просто… – Небрежный жест, который означает что? Амбиции Агамемнона? Залитые кровью стены Трои? Кричащую Елену, которую Парис тащит прочь за волосы? Счастливую Елену, радостно падающую в объятия возлюбленного? Глупую Елену, хихикающую девчонку, которая просто не потрудилась все как следует обдумать? Что означает этот небрежный взмах руки Пенелопы? Возможно, все это вместе или совсем ничего.
– Так, значит, ты выбираешь сопротивление до последнего, но на своих собственных условиях?
– Грубо говоря, да.
– Не могу тебя за это винить. Как ты и сказала, умирать лучше дома.
Глаза Кенамона смотрят куда-то вдаль, а ноздри наполняются ароматами далеких земель. Пенелопа замечает это и, наверное, гадает, какие картины разворачиваются сейчас в его голове.
– Кенамон… когда мы впервые встретились, я решилась довериться тебе, поскольку было очевидно, что тебе не за что было бороться и нечего терять. Тебе никогда не стать здесь царем, а поскольку ты так далеко от дома, так далеко от… Я знаю, что многие вещи принимала как должное. Я не… Я не привыкла думать о чем-то как женщина, а не как царица. А ты… Я хотела поблагодарить тебя. Снова. Благодарю.
Как она косноязычна с этим египтянином! Вздумай они заняться любовью прямо здесь и сейчас, не обошлось бы без фраз вроде «а так нормально?» и «ты уверен, что тебе удобно?», неловкого копошения в одежде друг друга и попыток сдержать нервозные смешки.
Кенамон тоже это видит. И его сердце ликует, и наступает момент, когда, возможно…
Но корабль бьется о волны, и сердце Кенамона снова плывет домой, стремясь через океан в Мемфис, на юг, где он родился, к знакомому языку и людям, которых он зовет семьей. Корабль бьется о волны, и Пенелопу, растерзанную, бросают в воды, вероятнее всего, поглотившие ее мужа, она погибает от руки собственного сына, как Клитемнестра, получает клеймо соблазнительницы, блудницы, а ее оторванные конечности опускаются в глубины моря на корм крабам.
Такие образы способны разрушить даже самые сочные и зрелые чувственные фантазии, а потому, тихонько вздохнув, Пенелопа отворачивается от Кенамона, а Кенамон принимается разглядывать свои ноги; и вот она уже встает и возвращается на нос корабля, где все глаза могут снова наблюдать за ее одинокой фигурой, застывшей в бесконечных добродетельных размышлениях.
А что же на острове Кефалония, где юное солнце распахивает объятия новому дню?
Приена стоит на единственном пляже, глядя, как боевой корабль, перебирая веслами, осторожно входит в бухту. На вершине утеса и за крупными скалами прячется около двадцати женщин, вооруженных топорами и луками: рыбачки и пастушки, вдовы и те, кто так и не стал женами, – маленькая армия Пенелопы. Еще сотня разбежалась по всему острову в ожидании приказа натянуть луки и отправиться на охоту за кем-то покрупнее кроликов.
Приена не с этих островов. Она не из этих людей и когда-то клялась убивать всех им подобных, кого только встретит. Но, нравится ей это или нет, теперь она знает этих женщин и даже учится любить их, понимая, что они каким-то странным образом стали теперь ее племенем. И хотя плывущие на корабле не могут видеть ее маленькую армию, она знает, что ее женщины видят все, они видят ее и смотрят на нее как на лидера.
Сейчас, однако, Приена просто ждет, когда корабль пристанет к берегу; положив руку на рукоять висящего в ножнах меча и пережевывая кусок вяленой рыбы, она ждет, когда люди на судне начнут высаживаться. Анаит стоит рядом с ней, и в руках у жрицы Артемиды теперь тоже лук, на одном боку – колчан со стрелами, а на другом – сумка, полная лечебных трав. Эти женщины пересекли пролив вместе пару ночей назад, как и многие другие, откликнувшиеся на призыв Пенелопы.
Пилад первым спускается по веревке на боку корабля и ступает на землю Кефалонии. Он оглядывает остров, размерами, зеленью и общей прелестью превосходящий соседнюю Итаку, и, очевидно, ничуть не впечатляется. Но он не в том положении, чтобы жаловаться хоть на что-то, предложенное ему в данный момент, а потому, едва взглянув на Приену и Анаит, помогает спуститься по веревке Электре, а затем более бережно вместе с Ясоном и Амфиномом, помогающими поддерживать его, спускает Ореста.
Плавание из Итаки на Кефалонию недолго, ведь между двумя островами всего лишь полоска воды. Но даже это путешествие измотало юного Ореста, который сейчас то бодрствует, то проваливается в сон, снова зовет маму, просит прощения, иногда давится, словно что-то застряло внутри, смотрит выпученными глазами, кусает свои воспаленные, потрескавшиеся губы. Едва микенский царь оказывается на пляже, Анаит кидается к нему с криком: «Что ему давали в последнее время?» – а когда никто не дает ответа, фыркает и качает головой, больше разочарованная, нежели разозленная неведением окружающих его людей. Она опускается на колени между Электрой и Реной, попутно расталкивая их и ничуть не заботясь о статусе царевны. Нюхает воздух, улавливая нечто неожиданное, затем покачивает головой, прижимает руку ко лбу Ореста, к его горлу, запястью, бормоча что-то в смятении. Лишь на этот раз Электра позволяет себе опереться на руку служанки и смотрит на брата с таким выражением, будто тот уже мертв, не произнося при этом ни слова.
Антиной и Эвримах, сойдя на берег, в замешательстве разглядывают Приену. Вооруженная женщина – это нечто невероятное, то, чего они не могут понять. Им действительно следует задать пару вопросов о том, что здесь происходит. Вопросов вроде «кто ты?» и «откуда ты взялась?», а еще «почему больше, похоже, никого не волнует, что на берегу нас встречает какая-то женщина, увешанная оружием?». Но задать вопрос – значит признаться в невежестве, а невежество могут посчитать слабостью, слабость же не подобает мужам, и они молчат.
Амфином, с радостью ощутивший под шатающимися после палубы ногами твердую землю, смотрит на Приену, замечая ее поведение, выправку, скрещенные на груди руки, то, как вдумчиво она двигает челюстями, пережевывая нехитрый завтрак из вяленой рыбы, и ему хватает ума слегка испугаться. Он тоже понимает, что должен задать несколько вопросов, но, скорее всего, чувствует, что ответы ему не понравятся.
Эос помогает Теодоре спуститься с корабля; рука девушки теперь тщательно обмотана полосами разорванного полотна. Приена, увидев это, вздергивает бровь, идет навстречу Теодоре, также направляющейся к своей командующей, останавливается рядом, тщательно оглядывает и наконец говорит:
– Рана глубокая? Кровь сильно шла? – Теодора качает головой. Приена удовлетворенно кивает. – Ладно. Расскажешь мне об этом позже.