И вот в этот момент проявить бы доброту. Теодора тоже чувствует это, ждет этого. Приена едва не поддается желанию что-то сделать, как-то выразить… она сама точно не знает что. Что-то, говорящее о… нежности? Но подобное было так давно, слишком давно, и она еще не готова, а потому резкого кивка пока будет достаточно, а в следующий раз, чуть позже, у нее найдется что сказать.
Пенелопу с двух сторон окружают Автоноя и Урания, а Кенамон держится позади, на приличной дистанции. Он, как и Амфином, чувствует, что на все вопросы, которые он сейчас решит задать, могут найтись ответы, которые он не захочет услышать. Он хочет быть поближе к Пенелопе, испытывает странную, настоятельную потребность защищать ее. И все же ему не хочется оказаться так близко, чтобы ей пришлось ему лгать, следить за своей речью, чтобы оградить его от тех вещей, которые, по ее мнению, ему не стоит слышать. И потому он держится чуть в стороне, вне пределов слышимости, любезный, молчаливый, и надеется, что однажды она поделится с ним своими секретами. Его самого удивляет, насколько сильно он на это надеется.
– Приена, – произносит итакийская царица, подходя к командующей своей армии.
– Царица, – коротко отвечает Приена. – Вижу, вам удалось выбраться с Итаки более-менее невредимыми.
– Именно. Произошла небольшая стычка, но все закончилось удовлетворительно. Мои комплименты женщинам, подпалившим корабли Менелая. Меня весьма впечатлила мощь возгорания.
Приена пожимает плечами. Она, как и Менелай, видела греческие корабли, пылающие под стенами Трои. Но она их видела с другой стороны баррикад и решила тогда, что это завораживающее зрелище и отвратительное тактическое решение. Ее отношение к огню можно назвать противоречивым.
– Мы разбили лагерь неподалеку от храма Геры. – Приена очень деловита: это военные вопросы, которые решаются только ею, а потому Пенелопу ставят в известность из чистой вежливости. – Мы можем собрать уже почти сотню, и на подходе еще, хотя наши передвижения станут заметны, если соберем слишком много вооруженных людей. Мы видели двадцать спартанцев на Кефалонии, почти всех – в районе города и гавани. Никто из них еще не отправлялся вглубь острова, и ни один корабль не прибывал с Итаки, чтобы сообщить о твоем побеге.
– Мы можем убить их прямо сейчас? – интересуется Пенелопа со спокойствием, от которого перевернулся бы желудок у каждого жениха. – Прежде чем придет весть с Итаки, которая заставит их насторожиться?
Приена обдумывает это предложение.
– Мы могли бы сжечь их гарнизон, но огонь может распространиться, и пострадают многие дома в городе. Нужно выманить их из-под защиты стен, а я сомневаюсь, что нам это удастся до прихода вестей.
Пенелопа прищелкивает языком. Это был оптимистичный план, она понимала. И он забылся так же легко, как возник.
– Хорошо. Давайте отправимся вглубь и встанем там лагерем. – Она слегка повышает голос, чтобы привлечь как можно больше слушателей. – Антиной, Амфином, Эвримах, сюда, пожалуйста.
Женихи подбираются поближе, изо всех сил стараясь не пялиться на Пенелопу. Пенелопа улыбается им. Эта улыбка чем-то напоминает улыбку ее двоюродной сестры Елены, когда та хочет, чтобы что-то было сделано. У Елены она ослепляет, такая невинно-искренняя и яркая. У Пенелопы это блеск зубов, обнажившихся в волчьей усмешке. Не всем же быть очаровашками.
– Господа, ради вашего спокойствия и безопасности я предлагаю вам укрыться в храме Зевса, расположенном в глубине острова.
– Корабль… – начинает было Амфином, но Пенелопа прерывает его.
– На Кефалонии у меня есть несколько знакомых среди умелых мореходов, которые смогут сохранить ваш корабль в целости и сохранности, подальше от рук спартанцев. В конце концов, он же может нам понадобиться снова, так ведь?
Женихи переглядываются. С одной стороны, им хочется поспорить. Спор – это их естественное состояние. Получение приказа, а это именно он, от женщины – уже само по себе основание для возмущения, пусть даже этот приказ – самое разумное, что они когда-либо слышали. С другой стороны, рядом с Пенелопой стоит Приена, и Теодора – тоже; есть что-то такое во всей этой ситуации, что заставляет их в первый и, вероятнее всего, в последний раз задуматься.
– Моя госпожа, – кланяется Амфином.
Пенелопа награждает их очередной короткой улыбкой и отворачивается.
Они снова переглядываются, затем в угрюмом молчании плетутся прочь с пляжа.
Кенамон идет следом, но, как всегда, в отдалении, не вместе с ними.
– Не ты, Кенамон, – рявкает Пенелопа.
Мужчины останавливаются.
Оборачиваются.
Она указывает туда, где лежит Орест, над которым все еще нависает Анаит, ворчащая по поводу всего, что видит.
– Мне совершенно ясно, что царю нужна достойная защита, которую ни я, ни мои бедные женщины… – очередной проблеск улыбки, в которой есть что-то странное: тонкая грань между удовольствием и болью, – мои бедные, слабые женщины… не можем обеспечить. Кенамон доказал, что он отлично обращается с мечом. Он остается.
– Я могу… – выпаливает Эвримах.
– Заткнись, Эвримах! – обрывает его Антиной.
– Разумно ли это? – уточняет Амфином с натянутой вежливостью. – Чужеземец, незнакомец, как бы хорошо он ни обращался с мечом, – так близко к царю? Близко к тебе?
В улыбке Пенелопы – привкус крови, запах охоты под луной, в ней – Артемида, в ней – Афина, в ней – стрела и нож. Она непохожа ни на одну, известную мне. Пенелопа обращает ее к Амфиному, отводящему глаза, затем поворачивается к Электре, спокойно встречающей ее взгляд.
– Сестрица? – обращается она.
Электра на мгновение удерживает взгляд Пенелопы и поворачивается к женихам.
– Египтянин останется с моим братом, – отрезает она. – Я приказываю.
Женихи склоняют головы в поклоне и медленно бредут прочь.
Глава 35
Храм Геры – это всего лишь закуток, выдолбленный в пещере, но здесь пахнет силой.
Тайной силой, древней, той, что всеобщая мать когда-то владела одна. Высоко в холмах Кефалонии, поросших оливковыми рощами и усеянных огромными серыми валунами, нет никаких мраморных колонн или золотых статуй, серебряных чаш или божественных знаков, привлекающих внимание. Есть лишь тоненький прозрачный ручеек, стекающий по неглубокому руслу, и алые листья, трепещущие на легком ветерке, и вырезанные на стенах рисунки, старые, даже старше первых нацарапанных фигурок Зевса, мечущего молнии. Изображения матерей с детьми в раздутых животах; танцующих дочерей; жен, бегущих обнаженными, с поднятыми вверх копьями. В самых глубоких частях пещеры пахнет временем и кровью, и рисунки изображают Геру не матроной с множеством подбородков, а пышногрудой богиней-создательницей, между ног которой зародилась сама жизнь. Я замираю у входа, чуя запах молитв, вкус крови, пролитой на этот грубый каменный алтарь во время жертвоприношений и деторождения, и гадаю, смотрит ли Гера сейчас вниз, помнит ли она, каково это – быть повелительницей огня и камня, а не просто женой Зевса.
Перед входом в пещеру Приена со своими женщинами разбили лагерь.
После ухода женихов отпала необходимость скрывать, сколько их сплотилось под рукой Пенелопы. Пилад и Ясон, увидев это, разевают рты; Электра угрюмо сжимает челюсти всю дорогу между палатками и простыми навесами, мимо длинных грубых столов, за которыми сидят женщины, мимо камней, о которые они точат свое оружие. Самая юная в армии Приены – девчонка тринадцати лет, проданная матерью, когда стало не на что кормить остальных ее сестер, и сбежавшая от хозяина, когда тот заявил, что ему нравится, как наливается женственностью ее фигура. Теперь девчонка носится по островам, как олень, как сама божественная охотница, доставляя сообщения туда, куда нужно Приене. Никто не запрещал ей этого, вот она и носится днями и ночами напролет, понятия не имея о единодушном мнении мудрейших людей этих земель, что это явно невозможно для девочки. Самой старой больше шестидесяти лет, и на ее бедре следы когтей, а на животе серебристые полоски растяжек, оставшиеся после того, как она выносила отличных дочерей, которым не судьба стать женами.
Эти женщины – почти сотня собравшихся – оборачиваются посмотреть на то, как их царица входит в лагерь, с растрепанными соленым ветром волосами и грязью на подоле. Они не кланяются, не преклоняют коленей и ничем ее не выделяют. Они здесь потому, что это необходимо. Необходимо, чтобы они сражались, а значит, им необходима царица, за которую они станут сражаться. Необходимость всегда была главным постулатом жизни на этих островах.
Ореста укладывают на шерстяное одеяло под навесом, открытым легкому ветерку и запахам готовящейся на кострах еды. Электра не опускается перед ним на колени, не гладит его лоб, не рыдает. Вместо этого она поворачивается к Анаит с вопросом:
– Мой брат выживет?
Анаит окидывает взглядом тех, кто услышит ее ответ: Пенелопу, Электру, Рену. Пилад тоже хочет принять участие в беседе, но жрица инстинктивно пытается оттеснить его, и в итоге Пенелопе приходится потесниться, чтобы дать мужчине место.
– Возможно, – допускает Анаит. – Его поили отваром, который погружает в сон, подобный смерти, но пить его приходится часто. А пробуждение может оказаться не менее опасным, чем сам сон.
– Ты можешь что-нибудь сделать? – спрашивает Пенелопа.
– Я могу дать ему травы, которые облегчат процесс. Но, как и прежде, больше всего ему нужно время. Время без лекарств. Время без яда.
Электра смотрит на Пенелопу и тут же отводит глаза.
– Ореста травили, пока он был в моем дворце, – со вздохом признается Пенелопа. – Сначала ему стало лучше, а потом – еще хуже.
– Что ж, это неудивительно, правда? – говорит жрица. – Наверное, куча народа вокруг, куча спартанцев?
– Теперь я буду его охранять, – заявляет Пилад, – не смыкая глаз.
– Какая глупость, – возражает Анаит. – Даже если тебе удастся не заснуть, кто будет носить ему воду, готовить еду, стирать его одежду? Твое бессонное бдение не спасет его от яда.