– Я буду носить ему воду и еду, – вступает Электра. – Я делала это в Микенах, теперь буду делать здесь.
– Ты делала это в Микенах, и в Микенах его все равно травили. – Голос у Пенелопы тихий, почти утешающий. – Высказанные вами намерения прекрасны, но проблемы определенно не решают.
– Тогда что же предлагаешь ты? Чтобы мы позволили моему брату умереть?
– Если бы я собиралась позволить твоему брату умереть, зачем, по-твоему, мне было покидать собственный город? Я сделала свой выбор. И мы предпримем все возможное. Будем надеяться, что все угрозы здоровью Ореста остались позади, когда мы сбежали из дворца.
Пенелопа произносит все это спокойно, но Электра хмурится, сложив руки на груди, и дрожит, словно под порывами колючего северного ветра.
Женщины занимаются своими делами в лагере.
Теодора расставляет караульных; Автоноя помогает дежурным носить воду.
Электра отправляется с ними, будто сам источник, откуда ее набирают, может оказаться каким-то образом отравленным, словно весь мир вокруг нее теперь окрашен в черный цвет. Но Электра, как бы ей ни хотелось самой и только самой наполнять кубок брата, не привыкла носить тяжести, поэтому слегка качается под весом воды, и Рена поддерживает госпожу под руку, прежде чем безмолвно избавить ее от ноши.
Автоноя некоторое время наблюдает за этим, а потом, когда Электра возвращается к постели брата, оставив Рену в одиночестве, подходит к той с вопросом:
– Тебя это не злит?
Рена удивлена, растеряна, ее застали врасплох, когда она отжимала смоченную в холодной воде ткань, чтобы отнести госпоже.
– Злит?
– То, как Электра с тобой обращается?
– Она обращается со мной точно так же, как ваша царица – с вами.
Автоноя кривит губы, ведь есть секреты, договоренности и соглашения, о которых ей нельзя говорить. Но все-таки возражает:
– Она рискует твоей жизнью. С этим ядом. Со всем этим… пестованием ее брата, со всем этим безумием. Скажи мне, что она не приказывала тебе пробовать еду или пить из его кубка перед ним. Твоя жизнь ценится меньше, чем его.
Рена аккуратно складывает кусок ткани в грубую глиняную миску, словно сосредоточившись одновременно на движениях своих пальцев и течении мыслей в голове.
– А ты бы не выпила яд, чтобы спасти свою царицу? – Автоноя в ответ на это презрительно фыркает, но Рена поворачивает к ней свой глубокий и темный, как омут, взгляд. – Я бы выпила, – говорит она просто. – Ради своей царевны выпила бы.
Автоноя не находится с ответом, но ее ноздри снова трепещут, стоит микенке отвернуться, и она трясет головой, словно отгоняя запутавшуюся в волосах муху.
Пенелопе отвели палатку, стоящую ближе всего к храму. Это прекрасно защищенное место, заявляет Приена, к тому же расположено подальше от кухонных костров и уборных. По мнению Приены, высочайшей честью, которую можно оказать кому бы то ни было, является хорошо защищенная палатка, в которой вряд ли вспыхнет пожар и в которой не пахнет мочой.
Пенелопа одобрительно кивает, пусть даже до конца не понимая, какую любезность оказала ей командующая ее армией; откидывает грубый полог и заходит в пахнущее затхлостью пространство. Земля здесь посыпана соломой. Кто-то оставил деревянную фигурку Артемиды, бегущей по лесам с луком в руках. Возможно, это своеобразное проявление доброты, дань вежливости царице, знак благословения и удачи, которая ждет маленькую женскую армию. Пенелопа поднимает ее, чувствуя, что еще мгновение – и она разрыдается, завоет, упадет на пол. Она ужасно устала и страшно голодна. Но стоит ей сейчас сесть, и она вряд ли сумеет встать; а если упадет, то уже никогда не поднимется. Когда в последний раз она спала всю ночь до утра? Она уже не помнит.
Уединенность палатки, внезапное мгновение тишины. Это почти разрешение – место, предназначенное специально для итакийской царицы, и та сейчас сжимает фигурку охотницы с такой силой, что вот-вот кости порвут кожу, сдерживает судорожный вздох, крепко зажмуривает глаза, больше всего боясь, что в них могут появиться слезы.
Но вот рядом оказывается Эос – как всегда, Эос, которая подхватывает ее под руку, даже больше. Намного больше, чем позволено простой служанке. Эос обвивает Пенелопу руками и держит, пока царица дрожит, не желая поддаваться. Она пытается сказать… что-то, хоть что-нибудь. Но она столько лет провела, ничего не говоря, ничего не чувствуя, не являясь никем, кроме того, что требуется, что теперь, когда слова отчаянно рвутся наружу, она просто не может их выпустить.
Просто не может.
Ее губы шевелятся, руки дрожат, она изо всех сил цепляется за Эос, но не может сказать ни слова. Ни одного, пусть даже: «Что мы наделали?»
Что я наделала?
Что теперь с нами будет?
Мне жаль. Жаль. Мне так жаль.
Ведь Пенелопа, конечно, смотрела в глаза Менелаю и заметила, что в них скрывается. Заметила, как он загорается при виде нее, как облизывает губы, как причмокивает, глотая слюну. Но даже когда он с ней закончит, ее оставят в живых. Не убивать же жену Одиссея – по крайней мере, публично. Во всяком случае, так, чтобы вызвать подозрения. Он сохранит ей жизнь, но, когда покорит ее, заскучает. Заскучает потому, что лишь покорение заводит его, а покорение не может длиться вечно. Пенелопа будет жить, возможно, как чья-нибудь служанка на захиревшем островке, но как насчет ее служанок?
Ах да, ее служанки.
Эос и Автоноя, Меланта и Феба – что Менелай сделает с ними, когда все закончится? Ничего, конечно. Ему это и в голову не придет. Их отдадут его стражам, его солдатам. Не для солдат Спарты настоящая добыча – царство, золото Итаки, ее олово и янтарь, богатые рыбой воды. Они будут сражаться и умирать не за это, вовсе нет. Все солдаты будут ждать подачек с царского стола и, само собой, служанок. Крики и слезы, мольбы и ужас сломленных женщин Итаки не удовлетворят этих мужчин, не придадут им значимости в глазах их господина, не принесут счастья или удовлетворения, не спасут от страха. Но, по крайней мере, позволят ощутить хоть что-то. Если они победят – когда они победят, – мужчинам удастся что-то ощутить.
Пенелопа смотрит в глаза Эос, и Эос отвечает ей тем же.
Они отлично знают, что творится в сердцах друг друга, эти женщины Итаки. Они видели друг друга в моменты полного падения духом, слышали, как раскалываются на части их души. Эос обнимает Пенелопу, а Пенелопа обнимает Эос, и какое-то время они просто стоят, ведь ни одна не желает давать волю слезам.
Я заключаю их в объятия.
Обычно я только за то, чтобы как следует выплакаться. Устроить старую добрую истерику с катаниями по полу и криками из разряда «горе мне, горе», плавно перерастающую в девичьи посиделки с капелькой ухода за собой и массажем. Но мы сейчас в военном лагере, спрятанном посреди острова, находящемся на грани войны. Даже я, которая в ином случае уже бежала бы за ароматическими маслами, понимаю, что сейчас для этого не время и не место.
Тут у входа в палатку раздается кашель, и Пенелопа с Эос мгновенно отодвигаются друг от друга, выпрямляют спины и стоят с сухими глазами и плотно сжатыми губами.
Входит Автоноя. Она переводит взгляд с одной на другую, все понимает, но на этот раз ничем этого не показывает.
– В общем, – начинает она, – послушайте меня. Мне чудится какой-то странный запах.
Вечером отряд спартанцев прибывает к берегам Кефалонии.
Это всего лишь подкрепление из тридцати бойцов. Все, что Менелай смог собрать, учитывая, что теперь его ждет весьма непростая задача – обыскать все западные острова, от мельчайшей скалы до самого большого острова, в поисках сбежавшего от него микенского царя.
Приплывают они не на спартанском корабле. После пожара осталось всего три судна, способных выйти в море, и Менелаю они нужны, чтобы обыскивать прибрежные воды в надежде напасть на след пропавшей Пенелопы. Вместо этого они прибыли на реквизированном торговом судне, уведенном из-под носа у взбешенного Эвпейта. «На благо славного царя Ореста», – заявил Лефтерий, приставив острие своего меча к Эвпейтову горлу. Капитан спартанцев даже не подумал спросить у Эвпейта, куда делся его сын. Просто он слишком мало знаком с жизнью на островах, чтобы понимать, о чем спрашивать.
Рыбачка из города сообщает ткачихе, та – женщине, пасущей овец в холмах, которая рассказывает девчонке, ждущей у ее дверей, о численности и расположении спартанцев, только что прибывших на Кефалонию.
Девчонка бежит к храму Геры сообщить Приене, которая, промаршировав к палатке Пенелопы, заявляет:
– Всего пятьдесят спартанцев на сегодня размещаются в гарнизоне. Они, без сомнения, завтра начнут прочесывать остров.
Автоноя пришла и ушла, поэтому новости Приены слушают только Пенелопа и Эос.
– Одним отрядом или группами? – спрашивает царица.
– Я бы на их месте пошла группами не менее пятнадцати человек, оставив небольшое прикрытие в гарнизоне.
– Кто их возглавляет? Не Менелай?
– Нет, Никострат.
– Интересно. Я понимала, что Менелай вытащит сына из храма как можно скорее. Но не думала, что он отправит его на Кефалонию. Вы можете убивать всех спартанцев, каких захотите, но, если удастся взять Никострата живым, это будет весьма полезно.
Приена задумывается.
– Возможно, он окажется не совсем невредимым.
Пенелопа отметает ее предположение взмахом руки.
– Пока ни у кого не будет оснований заявить, что мы убили сына Менелая, меня совершенно не волнует, сколько синяков ему поставят.
Приена коротко кивает. Она не большой любитель захвата пленников живьем или, по крайней мере, с ранениями, неспособными убить их в самое ближайшее время. Осторожность, необходимая в подобных операциях, в разгаре битвы всегда дается намного сложнее, чем обычное убийство, – но, во всяком случае, она знает, что есть варианты. И с этим уходит собирать свое войско. Нужно установить ловушки, устроить засады, подготовиться к жестоким стычкам в сумерках – о таком поэты не поют.