При этих словах Орест слегка поднимает подбородок и кивает сначала Пенелопе, а потом и своему дяде в подтверждение. Улыбка Пенелопы – тонкая, усталая – похожа на лезвие ножа. Она ставит локти на стол, опуская подбородок на сложенные руки. Весьма неподобающе для царицы. Я облизываю губы при виде этого.
– У меня твой сын, – продолжает она. – И к горлу Никострата приставлен меч. Небольшое недоразумение, само собой. Он содержался в храме Афины, откуда, к огромному сожалению, сбежал, когда наш дорогой брат Орест посещал священные места Кефалонии. Вероятно, решив, что его побег означает признание вины, наши добрые микенские друзья снова схватили его и держат под стражей, пока его невиновность не будет полностью доказана. А я теперь верю, что он действительно невиновен в убийстве Зосимы, и потому, ты сам видишь, мы можем уладить это маленькое недоразумение, ко всеобщему удовлетворению, и все отправятся по домам довольными.
Менелай знавал поражения, конечно.
На песчаных берегах Трои, под стенами города – годы изматывающих, выворачивающих нутро поражений.
Ему знакомо позорное звание рогоносца. И взгляды людей на него, который не смог удержать жену, справиться с женой, удовлетворить жену – подобие мужчины, осмеянное женщиной, рогоносец, маленький член, крошечный вялый пенис, дрожащее ничтожество.
Ни одна рана на его испещренном шрамами теле не проникала так глубоко, как уход Елены, после которого все цари Греции перешептывались за его спиной: вот он, это Менелай, слабак, неспособный справиться с женой.
О, Менелаю знакомы поражения.
По сравнению с ними это…
Это просто небольшое препятствие на пути.
– Племянник, – произносит он, не сводя глаз с итакийской царицы, – если сказанное этой… мудрой женщиной – правда, значит, тот, кому я доверяю, причинил тебе огромный вред. Если это… если это так, я должен просить у тебя прощения.
– Благодарю, дядя, – говорит Орест. – Я понимаю твои чувства, как, уверен, и ты понимаешь, что дарить прощение или нет, решаю я.
Менелай наконец устремляет взгляд на Ореста, который спокойно отвечает ему тем же. Губы старого спартанца растягиваются в усмешке, но она исчезает, едва появившись. Он кивает, глядя на свои руки, облизывает губы, пережевывая слова, мысли, планы.
Затем Орест добавляет:
– И ты, конечно, пришлешь ко мне Гермиону. – Менелай вскидывает голову, но встречает немигающий взгляд микенского царя. – Она была обручена со мной еще в детстве. Нашим семьям надлежит и впредь жить в мире и гармонии. В конце концов, что может быть лучше для твоей дочери, чем стать женой царя царей? Никострат вернется в Спарту, а моя сестра найдет себе подходящего мужа, где захочет.
Менелай задумывается.
Менелай уже знавал поражения.
В конце концов, дочь – не такая уж высокая цена.
– Что ж, – выдает он. – Что ж, как удобно и по-семейному все выходит.
– Именно, – подтверждает Орест. – Я пришлю своих советников обсудить с тобой детали.
Он поднимается и, покачнувшись, хватается за край стола. Глаза Менелая блестят при виде того, как медленно, сгорбившись, племянник направляется к двери. Лаэрт тоже поднимается, догоняя Ореста и небрежно подставляет руку под локоть царя, не совсем поддерживая, просто шагая рядом.
– Я рассказывал тебе о том, как плавал на «Арго»? – скрипит он, ведя Ореста на свет.
И вот остаются лишь Пенелопа с Менелаем.
Они смотрят друг на друга – враг на врага – через стол.
Менелай потягивается медленно и лениво, скрипя суставами и хрустя спиной в процессе. Затем небрежно разваливается в своем кресле, вытянув ноги. Говорит:
– Ты же знаешь, я его достану. В итоге. То, что он сейчас в твердом уме, не значит, что таким и останется. Брак с моей дочерью лишь поможет мне заявить свои права, когда он все-таки его лишится. Стать регентом – возможно. Добрый дядюшка Менелай, по своему обыкновению, спешит на помощь. И тогда твоя… стайка девчонок превратится в кучку дерьма. Как только у Ореста снова поедет крыша, твоей защите конец. Тогда я вернусь, чтобы позаботиться о жене моего дорогого друга Одиссея, после того как до меня дойдут слухи о каком-то культе безумных женщин, опасном, даже кощунственном. Тысяча воинов. Пять тысяч. Да сколько потребуется. К тому времени, когда мы закончим, на всех проклятых западных островах не останется ни одной проклятой девки, которую мы не поимеем.
Толкая эту речь, он сжимает столешницу. Лицо его пышет жаром, бисерины пота усеивают лоб. Зал плывет по краям, он судорожно втягивает воздух. Это тоже похоже на поражение и на что-то еще, что-то другое, чего он не может до конца…
– Орест сойдет с ума, а его сестра станет… грязной подстилкой какого-нибудь толстого… свинопаса… А разобравшись с ними, я отправлю Никострата в твою… твою постель. И посмотрю, как он тебя отымеет, посмотрю, а когда он закончит, я…
Дыхание его учащается, и слова не успевают друг за другом, прерываемые вздохами, и мысли расплываются, ускользая. Пенелопа встает, такая высокая, такая мрачная, и в глазах ее – отражение пылающих яростью крылатых тварей с раздвоенными языками и когтистыми пальцами. Она наклоняется, и всё будто бы наклоняется вместе с ней; изучает его лицо и произносит звенящим голосом, словно набат, отдающимся в голове:
– Брат? Ты хорошо себя чувствуешь?
Он тянется к ней, но, не рассчитав расстояния, теряет равновесие и мешком падает с кресла.
И вот он на полу, задыхаясь, царапает землю в поисках опоры, давится, судорожно глотая воздух, а голова плывет от слабости. Пенелопа обходит стол, чтобы разглядеть его поближе, но остается вне досягаемости его слабой, обмякшей руки.
– Брат, – окликает она певуче, и голос у нее гулкий и далекий. – Брат, тебе плохо?
Он пытается заговорить, назвать ее подстилкой, рассказать обо всех тех вещах, что собирается проделать с ней, – он ведь все продумал в самых извращенных деталях. Он ей покажет; никто не посмеет назвать его рогоносцем, никто не посмеется над ним, он, Сцилла его сожри, Менелай, он всем им покажет.
Но с его губ срывается лишь жалкое мяуканье. Скулящий, жалобный звук, призрак былого голоса. Он снова пытается заговорить, но выходит лишь «а-а-а», и ничего больше.
Пенелопа со вздохом опускается рядом на корточки и печально качает головой.
– О небо. Похоже, тебя поразила та же болезнь, что прежде твоего дорогого племянника. Интересно, как такое могло случиться? Говорят, что род Атрея проклят. Но яд – это очень женское оружие, ты согласен? Его используют трусы и жалкие развратницы, а не великие цари.
Он пытается повернуть голову к двери, позвать охрану, Лефтерия, но Пенелопа хватает его за подбородок, подтягивая его голову к своему лицу, прежде чем ему удается заговорить. Наклоняется поближе.
– Братец? – щебечет она. – Братец, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты слушал очень внимательно. Хочу, чтобы не осталось ни малейшего недопонимания. Я могу достать тебя повсюду. Понимаешь? Может быть, ты и не боишься моих женщин с их луками, но другие женщины – те, что приносят тебе воды, те, что стирают твою одежду, те, которыми ты овладеваешь, те, которых бьешь, те, которых даже не замечаешь за своим плечом, – они повсюду. Мы повсюду. Мы достанем тебя, куда бы ты ни сбежал.
Она качает его голову из стороны в сторону, любуясь тем, как трясется при этом обвисшая плоть, как все его тело сотрясается, подобно медузе, в ее хватке.
– Ты оставишь Ореста в покое. Он будет царствовать в Микенах, а ты – в Спарте, и на этом всё. Ты не займешь трон своего брата. И мой не займешь. Только попробуй – и превратишься в трясущуюся и ходящую под себя развалину, в которую ты пытался превратить своего племянника, и, если думаешь, что падальщики охочи до плоти Ореста, просто представь, что они сделают, когда ты больше не сможешь защитить себя. Нет. Ты состаришься и умрешь, Менелай Спартанский, человек, спаливший целый мир, чтобы вернуть свою прекрасную неверную жену. Ты проживешь остаток своих дней в мире и покое. Так, по крайней мере, о тебе споют поэты. Вот и все, что я хотела сказать. Прощай, братец.
С этими словами она отпускает Менелая и, поднявшись, направляется к двери, за которой видит собравшуюся во дворе толпу: спартанских служанок, также итакийских, царя Микен, отца Одиссея, женихов у ворот, советников Итаки. Они все смотрят на нее, и она мгновение – всего одно мгновение – наслаждается их взглядами. И смотрит в ответ как истинная царица.
Но, увы, всего мгновение. С неслышным вздохом она склоняет голову, прижимает ладонь ко рту, восклицает:
– О, помогите! Нашему дорогому Менелаю стало плохо! – и, чтобы подчеркнуть сказанное, оседает в заботливо подставленные руки Эос.
Глава 44
Здесь все дела закончены.
Менелая на носилках несут на спартанский корабль, а Елена рыдает и причитает рядом с ним.
Его опускают на палубу, стонущего, пускающего слюну, а вокруг снуют женщины, загружая припасы на корабль, и солдаты растерянно оглядываются в поисках того, кто сойдет за лидера.
Лефтерий начинает:
– Это яд, это проклятый…
Но Орест рявкает:
– Схватить этого человека как предателя короны моего дяди и моей!
Ближайшими мужчинами, готовыми выполнить этот приказ, оказываются вовсе не микенцы, а женихи с Итаки. Им не позволили обрушить свое возмущение, жалобы на поруганную честь и требования отмщения на Менелая, но отцы учили их выражать свои чувства через насилие, и потому Антиной пытается пнуть Лефтерия в пах, но промахивается, попадая ему в бедро. Эвримах совершенно непродуктивно вцепляется Лефтерию в волосы. И лишь Амфином догадывается позаботиться о веревке и группе мужчин, которые собственным весом пригвождают спартанца к полу, пока ему вяжут руки. Он без возражений принимает вежливое предложение Кенамона также сунуть кляп пленнику в рот, чтобы он не продолжил сыпать непристойностями в присутствии дам.
Лефтерий кричит:
– Менелай!