Когда Роджер показал мне, чем занимался в своем кабинете, лучше не стало. В день, когда я вернула последнюю книгу по Бельведеру в библиотеку и отложила все свои записи на будущее, он попросил меня подняться к нему на третий этаж. Я сидела на кухне, доедая свой поздний завтрак, листая последний номер журнала «Нью-Йоркер». Роджер только вышел из душа – волосы были еще влажными, – и на нем были чистые джинсы и сине-оранжевая толстовка с эмблемой университета.
– В чем дело? – уточнила я.
– Обсудим, когда ты придешь в кабинет, – ответил он, и прежде, чем я успела поинтересоваться, почему мы не можем поговорить на кухне, пока я доедаю оставшуюся половину омлета, ушел. Я услышала, как заскрипела лестница.
Должно быть, я просидела за столом еще минут пять или десять. Я хотела доесть свой завтрак, и не была уверена, что хочу подняться в кабинет Роджера. Напряженность исходила от него словно жар от лампы в солярии. Я не боялась, что он накинется на меня, или что-то в этом роде. Я хорошо его знала, и Роджер был совсем не таким, и, в любом случае, я столько раз уделывала его в армрестлинге, что если бы дело дошло до драки, то с легкостью надрала бы ему задницу. Но тогда… Ни с того ни с сего, его кабинет стал… Олицетворением всего того, чем занимался Роджер всю неделю, и я не могла решить, хочу ли я знать, чем именно. Помыв и вытерев посуду, я стала смотреть в окно кухни. По Фаундерс-стрит шла женщина с ребенком, с такой спортивной коляской с большими колесами. На ней был темно-бордовый спортивный костюм и белые кроссовки; волосы были убраны за темно-бордовую и белую повязку. Она была на приличном расстоянии, так что сказать наверняка я не могла, но, кажется, она была моего возраста. Ребенка я не видела. Я опустила голову и поняла, что, сама того не осознавая, положила руки на живот. Женщина с коляской прошла мимо Нидерландской реформатской церкви, а затем повернула на дорогу, ведущую к дому Эдди и Харлоу. Как только она скрылась из виду, я покинула кухню и начала взбираться по лестнице.
По пути на третий этаж, вдоль стен, выкрашенных Роджером и его студентами в бледно-желтый, мимо фотографий Теда, которые я развесила, мимо зеркала на лестничном пролете между вторым и третьим этажом, я явственно ощущала, в каком месте Дом… сгущался. Стоило мне ударить по нему молотком, я бы обнаружила не доски, провода и трубы, а темноту, проход неизвестно куда. На мгновение мне показалось, словно что-то прижалось к другой стороне стены, вслушиваясь, как я прохожу мимо. В памяти всплыло лицо Роджера, такое же огромное, как то, которое я увидела в тот день в своей квартире, и в моем воображении кровь с физиономий стекала на штукатурку. Дом, который мне впервые привиделся тогда, когда у меня случился выкидыш, казался мне теперь не символом, а… Не знаю, может, диаграммой.
За прикрытой дверью кабинета Роджера я остановилась, прочистила горло и позвала:
– Роджер?
– Заходи, – отозвался он.
Я толкнула дверь. Роджер стоял в паре шагов от меня, опустив голову и сцепив руки за спиной. Должно быть, он какое-то время держал эту позу, поскольку я не слышала никакого движения, пока поднималась. Вероятно, последние десять минут он так и стоял. «Что за сцена», – подумала я, хотя Роджер никогда не упускал шанс устроить представление. Они доставляли ему удовольствие. Я была так обеспокоена его положением, что мне потребовалась минута, чтобы понять, во что превратился его кабинет.
Он был небольшой. Наша спальня была раза в два больше, а гостиная – в четыре или пять. Когда мы переехали, он обустроил его в точности каким он был до отъезда; его кабинет никогда не был пустым. Справа, прямо у входа, стоял довольно скромный письменный стол с компьютером. В середине комнаты находился большой, тяжелый дубовый стол, на котором он раскладывал материалы, необходимые для его начинаний. У этого стола был свой стул – память о старой кухне, – который скрипел и шатался, грозясь развалиться каждый раз, как кто-либо на него садился. Он любил усаживаться за этот стол и делать обширные заметки – их, скорее, можно называть черновиками. Слева стоял диван, на котором Роджер мог сидеть и читать. Диван можно было разложить, и на нем… А, эту часть истории ты уже слышал. Все пространство от пола до потолка занимали книжные шкафы, большая часть которых была заполнена книгами о Диккенсе, собранными Роджером за всю его жизнь, включая первые издания почти всех романов. Окно прямо напротив двери выходило на заднюю лужайку. Пустого места было не найти. Над столом Роджер повесил огромную доску, на которую крепил фотографии и открытки, на большей части которых был изображен Диккенс и его друзья. На книжные полки он прикрепил скотчем несколько плакатов и листовок, так или иначе связанных с ним самим: проведенные лекции, выступления с докладами на конференциях, опубликованные книги. Полагаю, он имел право на каплю тщеславия.
Но все изменилось. Все оставалось на своих местах – на первый взгляд, – но каждый свободный сантиметр кабинета был завешан картами. Я сразу же узнала место. А как иначе? За последние годы мы столько раз видели полуовал Афганистана по новостям и в газетах, что наизусть выучили его форму. Слева от окна висела громадная карта, полностью скрывавшая за собой книжный шкаф, к которому была приклеена. Она была похожа на карту из специального выпуска «Нэшнл Джеографик» и показывала не только местность и поселения, но и места всех американских сражений в недавней войне. Территория была окрашена в серо-бурый, границы очерчены белым и, вокруг него, желтым. Страны вокруг были пустыми, белыми пятнами. Роджер что-то написал на карте. Мне не удалось рассмотреть с порога, но я видела, что записи сгрудились у Кабула, который он обвел черным маркером. Нет, не кругом, – спиралью, конец которой спускался в город.
В кабинете были и другие карты – разные виды карт, – которые свисали со шкафов подобно бумажным занавескам. Но ни одна из карт не была больше той, что висела напротив меня. Некоторые были около метра в ширину, но большую часть, казалось, Роджер отксерокопировал из учебников. Там была и еще одна карта Афганистана, рядом с картой высот и глубин в проекции, – как она называется? Карта Меркатора? Одна карта показывала годовое количество осадков; другая – распределение основных сельскохозяйственных культур; третья – плотность населения. На карте побольше страна разбивалась на племена и этнические группы; на еще более крупной карте отмечалось изменение границ государства за прошедшие века. Группа небольших карт демонстрировала границы страны в определенное время. Некоторые карты были снимками со спутника, на которые наложили границы; другие, казалось, нарисовали британские картографы во времена расцвета империи.
Среди изображений Афганистана затесались и листочки бумаги. Тоже карты, как я потом поняла, но не могла сказать, чего именно. Представлены они были схожим разнообразием, различными критериями, в различных состояниях. А затем я увидела слово «Кабул» в верхней части одной из них. Каждая из карт была исписана Роджером тремя или четырьмя разными чернилами. На некоторые карты он налепил наклейки – такие круглые, которые используют для ценников на блошиных рынках или церковных ярмарках, – их он использовал, чтобы закрепить нити, ведущие от одной карты к другой. По два-три цветных стикера висело на каждой карте Кабула, и еще больше было приклеено к оставшемуся свободному месту на полках.
И это еще не все. Стол в центре комнаты был завален книгами, почти в каждом названии было слово «Афганистан»; пару книг с названиями «Современная армия» и «Отряд специального назначения: История создания». Между книгами виднелись манильские папки, набитые листами. Полдюжины потрепанных блокнотов соперничали со стопкой цветных фотографий. На тех, что я видела, были изображены улицы, как я поняла, Кабула.
Все это не укладывалось в моей голове. И я еще не упомянула про письменный стол и стопку книг на диване. Я сказала:
– Роджер.
Он поднял взгляд и произнес:
– Тебе, несомненно, интересно, что все это значит.
Он не был похож на безумца. Я кивнула.
– Я провел свое небольшое собственное расследование…
– Я заметила.
– …и готов заявить, что знаю, что случилось с нами три недели назад.
– Хорошо, – ответила я.
– И ты ничего не хочешь спросить?
В этом не было необходимости. В ту самую секунду, когда я поняла, что за карта висит напротив меня, я знала. Я сказала:
– Ты думаешь, это Тед? Ты считаешь, что нам не дает покоя призрак Теда?
Роджер улыбнулся.
– Ты всегда была моей самой способной ученицей. Я бы не стал использовать слова «не дает покоя», поскольку они подразумевают нечто более зловещее, чем то, с чем нам пришлось столкнуться. Я бы предпочел сказать, что Тед пытается связаться с нами.
– С чего ты это взял?
– Нет никаких сомнений, что наша, выражаясь твоими словами, Общая Странность имеет сверхъестественную природу. Я рассмотрел все рациональные объяснения, и ни одно из них не представляется мне удовлетворительным. Учитывая сверхъестественный характер произошедшего, мы должны поставить перед собой вопрос о его первопричине. Наиболее очевидным виновником является Дом; однако, погрузившись в его историю, я вскоре убедился, что зашел в тупик. Я не ошибусь, если предположу, что твое более глубокое исследование подтверждает мое заключение?
– Я не обнаружила ничего стоящего.
– Как только мы исключили Дом, наш взгляд должен обратиться на тех, кто испытал Странность. Ничего из твоей короткой жизни не могло бы стать объяснением случившегося, потому единственным оставшимся вариантом являюсь я. Что в моей жизни подойдет под определение сверхъестественного? Только одно: Тед.
Доводы он излагал в той же манере, с какой высказывал свою интерпретацию отрывка из книги. Я ответила:
– И ты думаешь, что Тед… пытается с нами связаться.
– Именно.
– Зачем?
Быстрый, как пролетающая за окном птица, взгляд, в котором боль смешалась со страхом, промелькнул в глазах Роджера.