«Я тебя не знаю и знать не хочу».
Я заменила солдата, лежащего рядом со стариком в красном круге, обычным афганцем и спустилась к Роджеру.
Все, чем Роджер занимался в своем кабинете – исследования, карты, макет, – ничего из этого не принесло ему счастья или облегчения. Как раз таки наоборот: он излучал стресс. Если бы существовал счетчик Гейгера, подсчитывающий напряженность, то его показатели бы зашкаливали. Как только он входил в комнату, воздух начинал потрескивать. Постоянно находиться на взводе, должно быть, изматывает. Я не могла понять, как он это выдерживал. Знаешь, говорят, что ко всему можно привыкнуть, но, господи… Казалось бы, поделившись со мной своим занятием, своими мыслями о Теде – и, что немаловажно, найдя во мне не насмехающегося, а сочувствующего слушателя, который воспринимает его слова всерьез, – все это, казалось бы, должно было помочь ему расслабиться, приглушить накал, но, увы, этого не случилось. С каждым днем я все больше убеждалась, что при всей кажущейся откровенности Роджер продолжал что-то от меня скрывать. После того, как он показал мне свой макет, я несколько дней пыталась выведать у него хоть что-нибудь. «Дорогой, – начинала я, – ты ничего не хочешь мне сказать?» Каждый раз меня ждал один и тот же ответ: «Нет, ничего». Стоило мне надавить, настоять на своем, как он начинал защищаться, огрызаясь: «Я только что ответил на твой вопрос». Разумеется, это только подтвердило мои домыслы.
Если работа в кабинете не приносила Роджеру облегчения, то, по крайней мере, помогала сфокусировать напряжение и переизбыток энергии на определенном занятии, а именно – узнать как можно больше о смерти Теда. А это было очень опасно, потому что смерть Теда находилась в самой гуще изменчивых эмоций, которые Роджеру еще предстояло испытать. Признав, что, отрекшись от Теда, он совершил ошибку, Роджер сделал шаг в правильном направлении и в то же время потянул за дверь, за которой его ждали вина, сожаление и гнев. Обходя вниманием эти чувства, он рисковал разжечь в своей душе разрушительное пламя.
И, в то же время, те долгие часы, которые Роджер провел, выясняя, в кого стреляли солдаты из патруля Теда, в каком порядке они устраняли нападавших, какие последствия оказывал взрыв противотанковой гранаты на тело человека, – они не давали Роджеру рассыпаться на части, были его стержнем. Такие вот преимущества у одержимости. Я думала, что, когда он, наконец, в полной мере осознает смерть Теда, осознает, какая это невосполнимая утрата, то этот самый стержень поможет ему начать, говоря его словами, «работу скорби». Возможно, доктор Хокинс ошибалась. Может, от его макета в кабинете могла выйти какая-то польза.
Было одно, небольшое улучшение в состоянии Роджера: на ночь он приходил в кровать. Но не ложился. Каждую ночь я засыпала под шелест переворачиваемых страниц. Неважно, бодрствовала я или спала, я была рада, что он рядом. В первый раз, когда я вышла из ванной и увидела, что он сидит на кровати с книгой на коленях, я не придала этому большого значения, забралась на кровать, наклонилась и легко поцеловала его в щеку, а затем потянулась за своим чтивом на тумбочке. На самом деле, больше всего я удивилась следующим вечером, когда вошла в спальню и снова увидела его в кровати. Я не смогла сдержаться и произнесла:
– Роджер, ты здесь.
– Да, – сказал он.
Я хотела спросить: «Почему?» – но решила, что это прозвучит неправильно, поэтому остановилась на: «Славно» – и больше не проронила ни слова. Когда он ждал меня в постели в третий раз, а затем и в четвертый, я поняла, что что-то изменилось. Он понял, что должен быть рядом со мной. Я даже не заметила, как этому обрадовалась, пока подобным образом не прошла целая неделя. Роджер снова читал в кровати, с сидевшими на самом кончике носа очками, купленными в аптеке, взъерошенными волосами – ему уже давно надо было подстричься; до того, как умер Тед, я шутила, что так Роджеру недалеко и до прически как у безумного ученого, – и мое сердце замерло, как это бывает, когда счастье застает тебя врасплох. В ту секунду я могла рассмотреть представшую передо мной картину в мельчайших деталях: морщины на лбу Роджера, блеск обручального кольца на пальце, красные края обложки книги, которую он читал, собравшаяся под его весом в складки простыня, желтоватый свет лампы, отбрасывающий тень на его лицо, его грудь, кровать. Я не просто вспомнила, что люблю его. Я поняла, что моя любовь коренилась намного глубже, чем я себе представляла, и не вопреки, а, наоборот, почти по вине безумных событий последних дней. Это чувство было удивительным, немного обескураживающим, и, охваченная им, я совершила то, чего не делала уже давно. Я стянула через голову сорочку, спустила трусики и подошла к Роджеру. Он не стал возмущаться, когда я выудила из его рук книгу и положила ее на тумбочку. Он уже снимал очки. Мы впервые за несколько недель занялись любовью, и я чувствовала, что заново открываю для себя человека, которого знала годами.
Можно, я кое в чем тебе признаюсь? Я думала, что снова забеременела. Скажу больше: я очень на это надеялась. Момент был подходящим. Мы не предохранялись. Да, учитывая положение наших дел, почему я не позаботилась об этом и даже рискнула? Когда все это началось, и спустя еще какое-то время – когда мы внезапно начали наверстывать упущенное, занимаясь любовью так же, как и тогда, когда только начали встречаться: с утра в гостиной, на кухне после обеда, на лестнице третьего этажа по пути на ужин; испытывая кровати в комнатах для гостей, стол в библиотеке, стулья по всей квартире; выкидывая такое, что заставило бы автора «Камасутры» покраснеть до корней волос, – все это время меня переполняла надежда. Внезапно все проблемы, черной тучей нависшие над нами с тех самых пор, как убили Теда, уже не казались непреодолимыми. Все плохое – отречение Роджера от Теда, инфаркт, выкидыш, смерть Теда, все происходящее в Доме, все необъяснимые происшествия, – я была уверена, что появление ребенка уравновесит все это, склонит чашу весов в нашу пользу. Странность давила на меня, но если бы я забеременела, то была бы полна жизни, и тогда, думала я, смогла бы оттолкнуть ее от себя как можно дальше, посылая лучи положительной энергии по тем же самым каналам, по которым Странность подступала ко мне. Роджер не задавался вопросом, что же мы тогда творили. Если он и не знал конечной цели наших занятий любовью, то это никак не мешало ему охотно в них участвовать. Но он должен был понимать, что нас ждут определенные последствия. Было неплохо для разнообразия наконец-то захотеть ребенка.
Как ты понимаешь, у нас ничего не вышло. Раньше я не верила людям, которые говорили, что зачать ребенка – непростая задача. Наверное, все эти школьные лекции о безопасном сексе сделали свое дело. В первый раз я забеременела без особых усилий, и это, похоже, могло стать очередным аргументом для учителей, которые, пытаясь скрыть свое смущение, рассказывали нам о презервативах и спермицидной смазке. Однако когда месячные пришли в срок, я поняла, что беременность – это счастливое стечение обстоятельств. Я с большим разочарованием полезла в шкафчик за макси-прокладкой. Забавно, как можно столько лет бояться и избегать беременности, словно чумы, а затем быстро и самым радикальным образом поменять к ней свое отношение. И все же горькое разочарование, от которого на глаза выступили слезы, разбавляла мельчайшая капля облегчения. Наша жизнь… В тот момент я уже и не знала, во что превратилась наша жизнь.
В тот день, когда пришли месячные, я проснулась около трех утра и первое, что увидела, – спину Роджера, сидящего на краю кровати. В комнате было темно – он выключил лампу для чтения, – но в окна проникало достаточно света, чтобы я могла понять, что с ним что-то не так. То, как он сидел, положение его плеч, головы… Что-то насторожило меня. Проснувшись, я была готова перевернуться на другой бок и снова погрузиться в сон, но я выбрала другой путь, тот, который не вел в глубины забытья. Я уже было обратилась к нему, чтобы поинтересоваться, в чем дело, но тут он встал. На секунду он задержался у кровати, покачиваясь, и меня озарило. Он ходил во сне. Точнее, стоял, но ты понял. Я стряхнула с себя остатки сна. Приподнялась на локте. Роджер направился к двери спальни и вышел. Я не знала, что мне делать. Я никогда не имела дела с лунатиками. Кажется, их нельзя будить? Вроде как от этого они могут сойти с ума. Или это одна из бабулиных сказок? Из коридора доносились шаги Роджера, направляющиеся к лестнице на третий этаж. Я решила последовать за ним. Я не была уверена, насколько хорошо лунатики приспособлены к лестницам.
Я выглянула в коридор, но там уже никого не было. До меня не доносился скрип ступеней, будто Роджер исчез, пройдя сквозь стены. «Не глупи, – одернула я себя, – он попросту зашел в одну из комнат, вот и все. Может, ему нужно было в уборную».
В уборной тоже никого не было. Во всяком случае, судя по звуку шагов, он направлялся дальше по коридору. Я заглянула в комнату для гостей, находившуюся рядом с уборной, затем зашла в библиотеку напротив и осмотрела ее. Что та, что другая комната оказались пустыми. Оставались две последние: еще одна комната для гостей и старая спальня Теда. Я даже не стала заходить в гостевую. Это был не ужастик, и не было необходимости затягивать ожидание. Роджер стоял в комнате Теда, уставившись на голые стены. Остановившись в дверном проеме, я наблюдала, как он продолжает смотреть в пустое пространство. Его выражение было расслабленным, если не растерянным. Его губы двигались: он говорил, но голос был слишком тихим, чтобы я могла различить слова. Я перепугалась: Роджер, стоящий передо мной и в то же время находящийся далеко от меня, – жуткое зрелище. Закончив изучать увиденное, он развернулся и направился к двери продолжая бормотать себе под нос. Я отошла в коридор, думая, что он повернет налево и вернется в спальню. Вместо этого он повернул направо, на лестницу, и начал без видимого затруднения подниматься по ней. Я держалась от него на расстоянии в дюжину шагов. Он поднялся на третий этаж и прошел в свой кабинет. Я не представляла, какое передо мной может предстать зрелище, когда я войду. Роджер с фигуркой Теда в руках, например. Но я не о