Я знала, точно знала, что причины были в другом. Если бы со мной случилась беременность, я бы вложила в нее всю себя. Но Роджер… Ситуация с Роджером доставляла беспокойство. Во-первых, его ночные похождения; это зеркало совсем меня не радовало; а еще эти два события, произошедшие в контексте Общей Странности, к пониманию которой мы не приблизились ни на йоту, и которая переставала казаться общей, поскольку все в большей мере выпадала на мою долю. Говорят, не существует идеального момента для рождения ребенка. Справедливо, но я считаю, что ребенок заслуживает лучшего.
За полторы недели не было ни одной ночи, когда бы я не просыпалась, словно по будильнику, ровно в три и не видела Роджера, сидящего на краю постели. Затем он поднимался и выходил из комнаты. Его путешествия – так я их называла – состояли из двух этапов. Во время первого он направлялся в одну из частей дома (а один раз и на улицу), связанную с Тедом. Конечно, под это описание подошел бы любой уголок, но в определенных местах эта связь была особенно сильна. Безусловно, детская Теда, а также третий этаж, на который он переехал, когда стал подростком. Мы поднимались туда несколько раз. Частенько Роджер приводил меня в гостиную. Наверное, там они вместе смотрели бейсбол. Куда бы ни приводил его первый этап лунатизма, второй заканчивался в одном и том же месте: в его кабинете, где он вставал перед картой – на которой с каждым днем появлялось все больше записей, – и вглядывался в зеркало Теда. Иногда он заканчивал обход через сорок минут. Но однажды он вернулся в постель только с первыми лучами солнца, заглянувшими в окна. Я вставала вместе с ним каждую ночь, движимая беспокойством и любопытством; его успешные самостоятельные передвижения по дому усмиряли беспокойство, но в то же время распаляли любопытство с каждым новым пунктом остановки.
Через несколько часов, за завтраком, я пересказывала ему маршрут наших ночных прогулок. Дошло до того, что он первым начал затрагивать эту тему. Пока я наливала себе кофе, он осведомлялся: «Итак, куда же привели меня ночные странствия на этот раз?» Он пытался изобразить хорошее настроение – и я изо всех сил подыгрывала ему, – но в голосе слышались нотки тревоги. Каким бы непринужденным ни пытался казаться Роджер, ночные похождения беспокоили его. Не настолько, чтобы последовать моему совету и перестать проводить в кабинете все свободное время. Ну, а визит к доктору я даже не рассматривала. Раз в день-два ему приходили новые посылки. Господи, чего только не продают на eBay. Он заказал восемь или десять фотографий площади Кабула, которые, объединившись, составляли панорамный вид. Роджер развесил их по всему кабинету, и с середины комнаты открывался вид на площадь, словно из окна дома. Нам пришел пакет коричневого грунта, который, как клятвенно утверждал продавец из штата Мэн, прибыл из самого Кабула. Роджер аккуратно отрезал небольшой кончик и тонким слоем засыпал улицы макета, построенного на столе, оставив большую часть грунта для площади. Еще была крошечная коробка, в которой лежал кусок оплавленного металла, завернутого в хлопчатобумажную ткань.
Я спросила Роджера, что это такое. Он ответил:
– Осколок противотанковой гранаты.
– Той, что убила Теда?
– Насколько могу судить, – произнес Роджер, изучая осколок, – да, это именно она. Снаряд РПГ-7.
Тогда-то я и решила, что нам пора бежать из Дома. Если не навсегда, то хотя бы на неделю-другую. Сопровождение Роджера в его ночных путешествиях начинало сказываться на мне. На третью ночь я была измучена; через неделю я валилась с ног; через полторы я стала живым мертвецом. Должно быть, когда я увидела, что он держит в руках этот кусок металла, словно святыню… Что ж, я не знала, стоит ли мне забиться в истерике от смеха или броситься в слезы.
Ранее в тот день случилось кое-что еще. Вместе с посылкой для Роджера почтальон принес письмо, предназначавшееся мне. Вместе со счетами и рекламными буклетами оно лежало на кухонном столе; там я его и обнаружила, когда пришла заморить червячка. На конверте не было обратного адреса, но на почтовом штемпеле значилось: Провинстаун, Массачусетс. Почерк скакал и расходился во все стороны острыми углами – так пишут старики. Почерк показался мне знакомым, но только тогда, когда я поддела пальцем сгиб, распечатала конверт и вытащила сложенные в него листы, поняла, почему. Письмо было от Виолы Бельведер.
Я сидела на кухне, зажав в руке семь страниц из тонкой бумаги, похожей на кожу луковицы, и чувствовала, как колотится мое сердце. Виола исписала обе стороны каждого листа, не делая отступов и полей. Письмо было отправлено четыре дня назад. В голове звенело. Я опустила листы на стол и подошла к холодильнику, чтобы налить себе стакан чая со льдом. Выпила половину, глядя в кухонное окно и вспоминая день, когда оно заледенело. Затем бросила взгляд на кухонный стол, на котором лежали листы бумаги, один поверх другого, скрывая под собой конверт. Сердце все не могло успокоиться. Я не знала, чего мне ожидать от письма Виолы, но вряд ли в нем была светская болтовня.
Головная боль усилилась, и я опустилась за стол. Комната… Кухня будто уменьшилась в два раза, а вместе с ней и весь Дом, словно все вокруг меня хотело узнать, что Виола собирается мне поведать. Клянусь, краем глаза я начала замечать то, чего не могла видеть за пять минут до этого: содержимое кухни забивало поле зрения. Я подняла взгляд, но не уловила ничего необычного.
Я сосредоточилась на первом листе. «Дорогая миссис Кройдон, – прочла я. – Некоторое время назад вы написали мне с просьбой рассказать о лете, которое мой покойный муж провел в вашем доме. На тот момент я мельком взглянула на ваш запрос. Откровенно говоря, я не удостоила его и взглядом. Бремя славы мужа стало непосильной ношей. Какую бы пользу она мне ни принесла, я более чем с лихвой вернула этот долг, годами отвечая на письма каждого, кто проявлял интерес к работам Томаса. Слишком уж часто это усердие возвращалось граничащими с клеветой описаниями моей личности, моих побуждений и моего влияния на работы мужа. Как вы понимаете, я не пропускаю ни одной книги, посвященной его жизни и творчеству. Наговорщики, подобно вампирам, раз за разом возвращались, чтобы высосать из меня всю информацию до последней капли. В результате подобных инцидентов отныне всем заинтересованным жизнью Томаса я предлагаю обратиться к профессору Райс. Несмотря на то, что ее биография содержит ряд ошибочных интерпретаций, она доподлинно отражает факты и события его личной и нашей совместной жизни. По заверениям профессора, подобное доверие в общении с желающими оказывает благотворное влияние на ее репутацию, и я стараюсь ей в этом не отказывать.
Насколько я понимаю, вас не интересует характер моих отношений с профессором Райс; и вы, вероятно, задаетесь вопросом, что заставило меня изменить свое решение и написать вам письмо. Может оказаться, что, несмотря на приведенные выше заявления об обратном, я скучаю по обязательствам, наложенным на меня положением уполномоченного представителя своего мужа. Он всегда вызывал значительный интерес у публики, и по прошествии времени было приятно, что людей, а особенно ученых, начали интересовать и мои мысли. Я, однако, думаю, что в вашем случае подобное суждение неприменимо. Я не имею намерений отвечать ни на одно из четырех или пяти писем, присланных мне за последние месяцы. Я с радостью перешлю их профессору. Но ваше письмо не давало мне покоя. Несмотря на все мои усилия, оно не желало отступать, поэтому я пишу вам ответ в надежде, что смогу найти в нем удовлетворение.
Полагаю, профессор Райс ознакомила вас с биографией Томаса. И вам известно, что летом 1953 года для нас наступили тяжелые времена. Наш брак стоил Томасу немалых усилий, а как только на свет появились близнецы, его стеснение многократно усилилось. Моя кузина и ее дочь переехали в наш дом, чтобы помочь с уходом за детьми, и это принесло Томасу еще большее несчастье. Его недовольство обострялось завязавшейся перепиской с загадочным художником, проживавшим в Гринвич-Вилладж. Этот художник по имени Рудольф де Кастри написал Томасу после того, как увидел одну из его картин в галерее в Сохо. Название галереи давно стерлось из моей памяти. Он написал Томасу длинное и полное восхищения письмо. Томас не был знаком с работами де Кастри, но, в свою очередь, написал ему соразмерный ответ. Вскоре письма стали приходить и отсылаться по нескольку раз за неделю. Они обменивались теориями живописи, мнениями о других художниках и пересудами. Мужчины еще большие сплетники, чем женщины, вы не находите?
Их растущая с каждым днем сплоченность неуклонно подтачивала нашу семейную жизнь. Я не знаю, есть ли у вас дети, миссис Кройдон, но если все же они у вас имеются, то вы можете себе представить, как нескончаемы бывают их требования. Моя кузина и ее дочь оказывали безмерную помощь в уходе за близнецами, но ни одна, ни другая не были высокого мнения о Томасе, и не стеснялись в выражении своего недовольства. Ведь вместо того, чтобы денно и нощно, сидя на чердаке, писать маловразумительные картины, он мог бы найти приличную работу, чтобы обеспечить своей семье достойное существование. Они никогда не обращались к Томасу напрямую, но достигли выдающегося мастерства в искусстве выражения своего мнения ровно в тот момент, когда он находился в пределах слышимости. Слушая их, я чувствовала досаду, и в то же самое время не просила их замолчать, поскольку они облекали в слова чувства, которые я в той или иной степени с ними разделяла.
Мы ссорились. Наша любовь никогда не была мирной, но те ссоры изменили многое. Мы спорили яростно, спорили по любому поводу. Последней каплей стало найденное мною письмо от де Кастри, оставленное на комоде. Находка была весьма странная, поскольку Томас никогда не бросал свою корреспонденцию где попало. Он бережно хранил ее. Позже ко мне пришло понимание: он хотел, чтобы я нашла письмо. Не вдаваясь в подробные детали, скажу лишь одно: де Кастри призывал Томаса последовать своим стремлениям и оставить семью. Они сошлись во мнении, что семья для художника подобна кандалам. Великое искусство требует абсолютной свободы творца и не терпит отвлечений. Из того, что Томас писал де Кастри обо мне, тот заключил, что я всегда буду стоять на пути достижений мужа. И тому подобное. Я была ошарашена и, не теряя времени, метнулась вверх по лестнице, на чердак, настроенная завязать так отчаянно желаемую Томасом перепалку. Закончилось все тем, что он ушел с чемоданом, заблаговременно собранным и поставленным у входной двери. Он купил билет на поезд от нашего дома в Принстоне до Манхэттена, где пересел на поезд до Гугенота. Де Кастри снял для него комнату в доме, которым вы сейчас владеете. Насколько мне известно, он был знаком с владелицей дома. Может статься, что она купила одну из его картин.