Томас провел в доме все лето. Когда я заметила, как он тащит из-под нашей кровати чемодан, я понимала, что он собирается покинуть меня, но даже не представляла, на какое продолжительное время. Я ждала, что, соскучившись по жене и детям, он вернется домой через неделю. Через две я чувствовала подступающее отчаяние. Заявления кузины о том, что без вмешательства другой женщины обойтись не могло, лишь накаляло обстановку. В конце концов, по прошествии месяца, Томас прислал мне открытку, сообщив о своем местоположении и прекрасном самочувствии. Я вздохнула с облегчением. И пришла в ярость. Я не стала отправлять ему ответ. Через неделю пришла еще одна открытка. Я не стала отвечать и на нее. А затем пришло письмо. Через четыре дня мне принесли второе, а третье явилось через три дня после этого. Первые письма были полны гнева и оправданий. Но их тон быстро смягчился. К концу лета Томас каждый день писал мне письма, наполненные любовью и тоской. В конверт он вкладывал небольшие наброски дома, в котором остановился, видов из окон, округи, по которой гулял. Я не ответила ни на одно письмо.
Наконец, в одном из писем он сообщил, что возвращается домой на следующей неделе. Я не пошла его встречать, но в выходные отослала кузину и ее дочь обратно домой. Он постучал в дверь, и я открыла ее. Он похудел. Я задала ему один-единственный вопрос: «Скажи мне, оно того стоило?»
Он ответил: «Нет».
Удовлетворенная ответом, я пустила его за порог. Безусловно, на этом наш разлад не закончился. У него был ужасный характер, и с детьми ему не хватало терпения. Но это был единственный раз, когда он ушел. После событий того лета Рудольф де Кастри больше никогда нам не писал. Через год или два я прочитала его некролог в «Таймс». Полагаю, он умер от алкогольного отравления. Томас к тому времени сколотил приличное состояние. Его выручка за серию «Мрачное празднество» превысила наши ожидания. О нем писали статьи в журналах «Таймс» и «Лайф». Авторских отчислений хватало на комфортную и спокойную жизнь.
В биографии профессора все рассказанное мной вмещается в пару предложений. «В июне 1953 года, – пишет профессор, – напряжение в браке Томаса и Виолы достигло критической точки. После очередной ссоры Томас уехал в деревню Гугенот, расположенную в долине реки Гудзон штата Нью-Йорк. Один из друзей приютил его в старом доме. Именно в этот период Бельведер задумал написать картины из серии „Мрачное празднество“. По возвращении в Принстон в сентябре, у Томаса уже были подготовлены десятки набросков, несколько карандашных и акварельных этюдов и, по меньшей мере, одно полотно». Нигде не упоминается имя Рудольфа де Кастри. Я рассказала ей о его роли в случившемся, но, как вы, вероятно, знаете, часть писем Томаса была утеряна при их перевозке в Стэнфорд. Подозреваю, что они ждут своего часа в хранилище какого-нибудь коллекционера. Среди недостающих вещей были и письма Томасу от де Кастри. Профессор Райс связалась с биографом де Кастри, но, похоже, никакой корреспонденции после себя он не оставил. Не в состоянии предоставить убедительных и вещественных доказательств того, что Томас и де Кастри состояли в переписке, профессор Райс решила опустить этот факт из своей биографии. По-видимому, воспоминания без документального подтверждения не заслуживают доверия.
Весьма недовольная ее решением, я передумала рассказывать ей о моем с Томасом разговоре по этому поводу в 1970 году, за год до его смерти. Раз я была не в состоянии предоставить ей доказательства и этого разговора – ни аудио-, ни видеозаписи, – так зачем же мне тогда это было делать? Признаюсь, ее отношение меня уязвило. Первые несколько лет после выходки Томаса я и слышать не желала о том лете. Он быстро это усвоил. Раз-другой в его речи проскальзывали намеки, но полученного в ответ взгляда хватало, чтобы оговорки больше не повторялись. Но время шло, и с ним росло мое любопытство. Я отказывалась верить в то, что Томас покинул дом ради искусства. Я никогда не запрещала ему рисовать. И предполагала, что моя кузина была права: в деле замешана женщина. На некоторое время мои подозрения легли на хозяйку дома, в котором он остановился. Она была на добрый десяток лет старше Томаса, но привлекательности ей было не занимать. Я видела ее фотографию в одной из статей в журнале «Лайф». Из той же статьи я узнала, что тот год она провела в Европе, и мои страхи утихли. Однако вскоре мне пришла в голову мысль, что, должно быть, у него был кто-то еще. Я не знала, кто именно. Может, это была одна из посетительниц его выставок. Может, он встретил кого-то из местных, пока заправлял автомобиль или совершал покупки в супермаркете. Тогда в Гугеноте существовал педагогический колледж: это могла быть и студентка. Кем бы она ни была, вполне вероятно, что Томас хотел уйти от меня к ней, но их роман потерпел неудачу. Возможно, их отношениям было предназначено остаться недолгой любовной связью.
После того, как доктора обнаружили у Томаса рак толстой кишки, я решила расспросить его. Я совершенно не представляла, как на мне скажется подтверждение худших опасений. Но не могла смириться с неизвестностью. Я не желала, чтобы Томас унес с собой в могилу тайну того лета. Как бы я не хотела верить в жизнь после смерти, я знаю, что ее не существует. И в Рождество мне представился подходящий момент. Мы отправили близнецов в гости к моей сестре и ее семье. Мы остались в доме одни. Я приготовила ему виски с лимонным соком, налила себе большую порцию хереса, а затем отнесла стаканы в гостиную, где Томас устроился у камина. Тогда он начал постоянно жаловаться на холод. Он с удивлением посмотрел на свой напиток, но принял его с благодарностью. Мы выпили за праздник. И не стали упоминать, что он станет нашим последним. Я сказала, что хочу его кое о чем спросить. Он, наверное, и понятия не имел, о чем же. Я сказала, что хотела бы узнать о том лете, когда он ушел. Я хотела знать, был ли он с другой женщиной.
Не колеблясь ни секунды, он ответил: «Нет».
Что же, в таком случае, он делал, спросила я. Он улыбнулся и сказал, что попросту рисовал. В тот самый миг, когда переступил порог, он знал, что вернется, поэтому бросился в работу с головой. В его распоряжении был огромный дом. Он расставил мольберты в разных комнатах. В других оставил блокноты. Когда ему надоедал один замысел, он переходил к другому. Многое из нарисованного никуда не годилось, и многое было уничтожено, но это позволило ему найти свой собственный стиль. Я спросила, уверен ли он, что его летняя, так сказать, картина жизни не включала в себя женщину? Может, уничтожал он как раз ее портреты. «Конечно, нет», – ответил он.
И для меня этого было достаточно. Его слова принесли мне огромное облегчение. Но у меня оставался еще один вопрос: а как же Рудольф де Кастри? Я недоумевала, почему Томас оборвал с ним все контакты, как только вернулся тем летом из дома, ежели прежде они были с ним так близки. Как вы можете догадаться, меня это вполне устраивало. Он служил причиной, по которой Томас отдалился от меня и детей. И, признаюсь, после возвращения Томаса я была полна решимости уничтожать каждое из писем, которое мог бы прислать Рудольф де Кастри. Но больше от него Томас не получил никаких известий.
Услышав это имя, Томас пришел в крайнее возбуждение. «Я бы предпочел, чтобы ты не упоминала этого человека в моем присутствии», – сказал он. Я спросила, почему. Он долго смотрел на полыхавший огонь, и мне показалось, что он пытается уйти от ответа. Но стоило мне подняться, чтобы отнести наши пустые стаканы в раковину, как он произнес: «У Рудольфа де Кастри было очень много идей».
Да, ответила я, помню.
«Нет, я не об этом, – сказал Томас. – Он был геометром».
Это слово показалось мне очень странным, и я спросила: «Он был математиком?»
«В некотором роде, – согласился Томас. – У него были свои представления о живописи и об искусстве; и эти представления были совсем неподобающими. Поначалу они восхищали меня, поскольку мне казалось, что с их помощью я сумею достичь новых высот в своем творчестве. Он высказывал заявления, принимаемые мною за метафоры, за максимы, которым должен следовать художник. Но за ними скрывалось нечто большее».
Что он имел в виду? Томас покачал головой. «Де Кастри считал, что мало кто может себе представить, на что способна живопись. По этой причине он не любил называть ее живописью. Он называл ее то „вратами“, то „движением“. Его любимым именем было „родовой канал“. Его дядя…» – сказал Томас и внезапно замолчал.
Что не так было с его дядей?
«Забудь про его дядю, – отмахнулся Томас. – У его дяди тоже были неподобающие идеи, которые он передал Рудольфу, а тот, в свою очередь, развил их по своему усмотрению».
Встречался ли он с ним, спросила я.
«С Рудольфом? Никогда. Он обещал навестить меня на выходных, но так и не приехал».
Писал ли он ему письма, пока жил в доме?
«Первое время. Затем случилось то, что заставило меня потерять веру в его идею живописи. Вернее, случилось то, что заставило меня слишком сильно поверить в его идею. В любом случае, я решил, что с меня достаточно общения с Рудольфом. Так я ему и написал. После чего между нами случился непродолжительный обмен гадкими любезностями, и больше я о нем ничего не слышал. – Томас посмотрел на меня, – Неужели ты собираешься купить дом, в котором я тогда остановился?»
Его вопрос застал меня врасплох. К тому времени мы были довольно состоятельны, и, несомненно, могли позволить себе такую существенную покупку, но подобная мысль никогда не приходила мне в голову. С какой стати мне покупать дом, в котором мой муж провел лето вдали от меня и от наших детей? Так я и сказала Томасу, на что он, облегченно выдохнув, сказал: «Замечательно, замечательно».
Я спросила, что не так с этим домом. Он ответил: «Боюсь, этот дом я оставил в более худом состоянии, чем в том, в котором он был, когда я туда приехал». Но за то время, заметила я, что утекло с тех пор, любой нанесенный им ущерб наверняка был исправлен. «Не всякий ущерб можно исправить», – сказал он.