Понимаешь, о чем я? Сотни домов, словно сошедших со страниц детских сказок, выкрашенных в яркие, веселые цвета, покрытые замысловатой резьбой, из-за которой походят на работу кондитера-великана. До нашей последней поездки я даже не слышала о них. Роджер знал, что они существуют, но никогда не ходил на них посмотреть. Когда мы их отыскали – после того, как я прокатилась на карусели, – и когда я увидела эти изысканно украшенные дома, то мгновенно вообразила, что оказалась в одной из книжек, которыми зачитывалась в детстве – «Маленькие женщины» или «Волшебник страны Оз». Я прыгала от восторга, которого Роджер не разделял; он тогда сказал: «Похоже… на Новую Англию»; может, и вправду похоже.
Но тогда в клубах тумана дома выглядели не такими радостными. Я прошла мимо одного из них; в саду было полно белых роз, покачивающих бутонами на ветру, которого я не чувствовала. Я прошла мимо следующего; на крыльце стояло два плетеных стула, на одном из которых лежал, как мне показалось, большой холщовый мешок, а потом он произнес: «Добрый день!» – и превратился в старушку. Ставни следующих двух домов были закрыты; краска осыпалась большими кусками, а передние дворики пустовали. Каждый следующий дом являлся вариацией одного и того же архитектурного стиля. И если раньше в этом единстве таилось их очарование, теперь я видела в нем упадок и сводящее с ума однообразие.
Улица, по которой я шла, пересекала дорогу вокруг парка, в котором когда-то проходили службы Методистской церкви. Я не сильна в их истории. Знаю только то, что во второй половине девятнадцатого века в этой части острова Методистская церковь проводила свои службы, на которые собирались тысячи людей. Полагаю, как раз тогда, во время возрождения методизма, был построен огромный металлический павильон. Он гигантский – представь цирковой шатер, вмещающий в себя человек пятьсот, – без стен, но с витражами, установленными внутри под самой крышей. Даже в тумане я видела, как он возвышается неподалеку, подобно могучему существу, которое, по непонятным мне причинам, выкрасили в черный цвет. Этакий собор в стиле авангард. Вокруг него из земли тут и там выглядывали пряничные домики. Не знаю, как они связаны, и связаны ли вообще. Наверное, никак.
Я зашла в парк. В центре земля чуть провалилась, и от этого павильон казался еще выше. Я была там одна – хотя туман густел среди кустов и деревьев, – а когда вскарабкалась по склону к павильону и заглянула в него, он был пуст. Туман пробрался внутрь железного шатра, собираясь в разных уголках. И все же внутри он был не таким плотным. Я могла различить ряды скамеек, полукругом идущих от алтаря подобно амфитеатру.
Казалось, мою ногу облили бензином, а затем приложили горящую спичку. Мне нужно было присесть, хотя бы на десять минут, чтобы нанести крем. В павильоне я, по крайней мере, могла увидеть, как что-то приближается ко мне. Ногу жгло огнем; я вошла в павильон и проковыляла до самого алтаря. Затем опустилась на него и достала баночку с кремом. Задрала юбку и посмотрела на кожу: она была темно-красного цвета и вся покрыта волдырями, из которых сочилась прозрачная жидкость. Я выжимала крем на ожог, водя баночкой в разные стороны, осторожно распределяя его по раздраженной коже, морщась и резко выдыхая от каждого укола боли. За первым слоем крема последовал второй; к тому времени я начала чувствовать легкий холодок. Ты не представляешь, какое это счастье. Когда тебе так больно, все тело сжимается вокруг раны. Крем заглушал боль, и все мое тело расслабилось. Я бы не отказалась выпить пару стаканов джин-тоника, чтобы помочь процессу, но вряд ли в палатке методистов можно найти бар. Покончив с кремом, я убрала баночку в сумку и вытерла руки о блузку. Я не стала опускать юбку – и прохладный воздух заструился по ноге.
Не знаю, какую роль в моем решении зайти в павильон и остаться там сыграло религиозное прошлое этого места. Да, это было место для молитвенных служб, но я не знала, продолжались ли они до сих пор. Я, вроде, читала, что сейчас место используется для светских мероприятий, концертов, лекций и чтений. Возможно. Я не знаю, освящают ли методисты землю перед строительством церкви, как это делают католики. Не знаю, остановило бы это Теда, потому даже если я и была в самом центре продолжающихся сверхъестественных событий, то никогда не слышала, чтобы про них когда-то рассказывали на воскресной мессе. Честно говоря – тебе может это показаться странным, – в павильоне меня привлекало и удерживало его сходство с Домом Бельведера. Да, того самого места, от которого я хотела убежать как можно дальше. Отыскать сходство было нелегко. В основном их объединяло впечатление огромного пространства. Сидя на алтаре, я была… Не в безопасности, и не под его защитой, но я была спокойна, как будто мне не нужно было постоянно тревожиться, что могу расклеиться; как будто я могла передохнуть.
Клочья тумана собирались в проходах, парили над скамейками, клубились по полу передо мной. Небольшие облака блуждали под крышей, подкрашенные слабым светом, пробивающимся через витражи. Они ходили кругами, и я снова вспомнила карусель, на которой каталась час назад. Всего час. Господи, а казалось, что прошел месяц. В голове всплыла платформа, несущаяся все быстрее и быстрее, и мои попытки не свалиться с лошади. Я оперлась руками на алтарь, чтобы не упасть. Получается, то, что случилось со мной на карусели, связано с тем, что произошло в закусочной, и, следовательно, со всем остальным тоже. Мы приехали на Винъярд, но прошлое догнало меня. За шестьдесят минут остров превратился в ловушку. И мои догадки, которые появились с тех самых пор, как в нашу жизнь ворвалась Странность, с тех пор, как я начала подозревать, что Роджер знал больше, чем говорил, и скрывал зловещую правду, подтвердились. Тед был настроен недоброжелательно, если не сказать враждебно.
Но я все не могла понять, почему я? Да, я – та женщина, ради которой его отец бросил мать. Уверена, Тед и не подозревал, что их брак распался задолго до моего появления в жизни Роджера. Но ведь это было решение Роджера, а не мое. В моей квартире он дрался с Роджером, но разве это моя вина? Благодаря мне они отделались всего лишь строгим выговором от судьи. Я позвонила Теду одиннадцатого сентября, чтобы узнать, все ли в порядке. И он бросил трубку. После его смерти я развесила фотографии по всему дому. Я не трогала его детскую комнату. Меня не в чем обвинить. Конечно, нельзя сказать, что Роджера не задела смерть Теда – я видела, во что превратился его кабинет, я ходила за ним по пятам в предрассветные часы, – но все, что он пережил, происходило изнутри, прорастало из вины и сожаления в его душе. Со мной все было по-другому: все случившееся пришло извне, и это никак не укладывалось у меня в голове.
Даже если я неправильно поняла намерения Теда – маловероятно, но все же, – то он все равно был опасен. Еще раз взглянуть на его лицо – его настоящее лицо, которое я старалась не вспоминать, – я не была уверена, что смогу оправиться от второй встречи. Я думала, что нашла решение: расстояние. Покидая Дом Бельведера, мы оставим позади и Теда. Но я немного просчиталась. Неважно, какую роль играл наш Дом; было очевидно, что Тед не был к нему привязан. Даже наоборот: чем дальше мы удалялись от Дома, тем решительней были его действия. Я могла бы последовать примеру Роджера и позволить Теду привести свой план к завершению, но такой вариант развития событий не сулил ничего хорошего, так что я не рассматривала его всерьез. Я точно знала, что целью Теда было не слезное примирение. Учитывая, какое внимание он уделил моей персоне, существовала большая вероятность того, что целью были мои страдания. Опять же, я могла ошибаться. Вдруг конечной целью Теда на самом деле был Роджер? Но пока только я попадала под удары и вполне могла закончить как случайная жертва.
Когда я так рассказываю, кажется, что я сидела у алтаря и спокойно рассматривала различные версии, но все было совсем не так. Меня окатывало приливами: волны эмоций вздымались и обрушивались, растворяясь. Негодование сменялось замешательством, на место которого приходил страх. Если мы не можем убежать от Теда, то у нас нет другого выбора, кроме как вернуться в Гугенот и избавиться от него. Мы – то есть я, потому что Роджер отказывался принимать участие в любой кампании, которая могла бы поставить его фантазию под угрозу. И как мне избавиться от Теда? Нанять экзорциста? Вряд ли их можно нанять, – они же не дают объявления в газетах, – и разве они не специализируются на демонах? На тот момент у меня сложилось впечатление, что церковь старалась отказаться от средневековых стереотипов, когда дело касалось подобных ситуаций, и в ответ на просьбу о помощи в экзорцизме мне, скорее всего, посоветуют посетить психолога. Вряд ли бы мне повезло с другими вероисповеданиями. Даже если поверят мне, то я не поверю им. Представь какого-нибудь телепроповедника, расхаживающего по Дому Бельведера в бледно-голубом костюме: в одной руке у него Библия, другая рука поднята, лицо раскраснелось и блестит от пота, пока он приказывает нечистому духу уйти восвояси во имя Иисуса; и он произносит «Иисус» как «И-и-су-у-ус», как будто это ответ на главный вопрос в самом конце телеигры. Нет, спасибо. Пожалуй, откажусь.
Поэтому мне оставалось лишь одно: докопаться до сути проблемы, а именно – проклятия Роджера. Я застряла в каком-то фрейдистском кошмаре, в котором Всемогущий Отец проклинает Мятежного Сына и слова его имеют такую силу, что преследуют Сына даже в загробной жизни. У Кафки есть рассказ… Название совершенно вылетело из головы, но в нем повествуется о молодом человеке: его отец говорит, какой же сын неудачник, и приговаривает его к смерти, поэтому сын идет и топит себя в реке. Я будто проживала голливудскую версию этой истории, расширенную и адаптированную под американскую публику. Мне все еще не давал покоя тот факт, что произнесенные в гневе слова могут иметь такие глубокие последствия, метафизические последствия. В наше время слова ведь ничего не значат, разве не так? Слова – самодостаточная, самореферентная знаковая система. Ты же писатель, может, ты считаешь по-другому, но я сомневаюсь, что ты веришь в магическую силу языка.