Ноги уверенно стояли на земле, и я рискнула сделать шаг, второй третий – к алтарю; и оперлась на него. Я взглянула на входы в павильон – по крайней мере, туда, где они должны были располагаться. И в белизне тумане могла рассмотреть на их месте только белые пятна.
Пятнадцать-двадцать секунд, которые понадобились Роджеру, чтобы высказать подготовленную речь до конца, мы стояли друг напротив друга, как будто вели вполне цивилизованный разговор. Со стороны могло показаться, что Роджер болтает о погоде. Хотя, наверное, было не очень похоже, потому что он разговаривал с Тедом, но не смотрел в его сторону – и все же любой случайный свидетель нашего разговора не смог бы догадаться о разворачивающихся на парковке событиях. Чтобы ты понял эмоциональный размах поступка Роджера, я немного сменю фокус. Представь эту сцену с точки зрения телодвижений. Когда Тед хватает Роджера за плечо, другая рука Роджера хватает руку Теда. Нож – заостренный кусок кости с нацарапанными непонятными символами, – нож оказывается в руке Роджера прежде, чем я или Тед успеваем заметить. Я поднимаю руку и открываю рот, чтобы остановить его, но Роджер ударяет меня в живот, именно туда, где в темноте зарождается то, что могло было быть нашим ребенком. Как только я чувствую ледяное лезвие ножа, Роджер вынимает его и поворачивает на себя, вонзая окровавленным острием в грудь, сместив с центра, чтобы не задеть грудину. Его рука, вцепившаяся в Теда, начинает разжиматься, когда он хрипит от боли, но у Теда нет шансов сбежать. Он застыл в неверии. Вырывая из груди нож, Роджер поворачивается и, притягивая Теда поближе, всаживает нож в живот, направив его острием вверх. Рефлексы Теда, наконец, срабатывают, но уже слишком поздно. Нож проткнул его, и Роджер, навалившись всем телом, поворачивает его сначала вправо, затем влево, а затем отпускает. Одной рукой щупая рукоятку, торчащую из живота, другой сжимая плечо Роджера, Тед падает на колени. Он не смотрит на Роджера, когда заваливается на бок. Пьяно покачиваясь, Роджер смотрит на лежащего на земле сына с торжествующей улыбкой – и падает, обрушивается, словно обветшалое здание. Наконец я осторожно опускаюсь на землю и кладу голову на асфальт. Если смотреть сверху, наши тела образуют кровавый треугольник.
Знаю, знаю. С таким описанием похоже на кульминацию какой-нибудь елизаветинской трагедии мести. Океаны крови, все умирают, и тут входит Фортинбас и пытается навести порядок. В некотором смысле, такой вычурный сценарий может объяснить произошедшее на стоянке лучше, чем мой пересказ слов Роджера. Рискну показаться извращенной, но я почти жалею, что все случилось не так, как в моей кровавой сцене. Потому что тогда бы с самого начала нам все было понятно – конечно, если кто-нибудь из нас остался в живых.
Туман одарил меня… Это можно описать словом «откровение». Оно было почти неуловимым и зависело от степени понимания ситуации. Роджер, понятное дело, был зол на Теда, но я неправильно оценила масштаб его злости. Трудно было не думать о его историях о детстве, наполненных подавленной яростью. Роджер не смог перерасти того озлобленного маленького мальчика. Поэтому он делился воспоминаниями со мной – он пытался объясниться перед самим собой. Он пытался выкинуть из головы заключенный с тварью в темноте пакт, и у него это первое время получалось, но, в перспективе, ему бы не удалось избежать последствий. Он старался объяснить, почему подверг этому всех нас – Теда, меня, самого себя. Он старался объяснить, почему пожертвовал нашим ребенком.
Потому что именно это он и сделал. Пообещав явившейся в темноте камеры твари заплатить любую цену за свою просьбу, он позволил ей распороть мою утробу. Моя рука скользнула по животу. Не нужно волшебных порталов, чтобы снова оказаться в больничной палате, вернуться к холодному кафелю под щекой, к запаху крови, наполнявшему мои ноздри. Туман в павильоне стал таким густым, что крыша над головой и входные проемы скрылись из виду. Единственное, что я могла видеть, – два первых ряда скамеек прямо перед собой, но даже они теряли очертания. Туман заползал на алтарь, клубился вокруг бедер и низвергался через край алтаря словно в замедленной съемке. Чувство, которое я испытала, наблюдая за сделкой Роджера, отступало, но кожей я ощущала легкое покалывание. Туман окутывал мои ноги, карабкался по груди и рукам. Ряды скамеек теперь казались нечеткими прямоугольниками. Я больше не хотела оставаться в том месте, но еще меньше хотела бродить снаружи. Я вполне резонно опасалась того, что не буду видеть, куда иду, и не совсем резонно – что могу кого-то встретить. Хотя о чем это я. Учитывая все обстоятельства, мое беспокойство о снующих в тумане сущностях было настолько же обоснованным, как и беспокойство о том, что я могу покатиться со ступеней кубарем вниз.
Да, что бы ни рыскало в тумане, оно могло без особых затруднений отыскать меня, если бы я оставалась на одном и том же месте. Разве моей предыдущей стратегией не было постоянное движение? Да, но любые передвижения не представлялись возможными. Я была парализована – не в буквальном смысле – от одной мысли, что мне придется куда-то идти, понимаешь? Да, я знала, что если на меня что-то набросится из тумана, то я, подобно испуганной главной героине, закричу и побегу меж рядов, да еще и обязательно запнусь и упаду несколько раз. Но пока такого не произошло, пока Тед или та штука из камеры Роджера меня не отыскали, я оставалась у алтаря. И плевать я хотела, что не видно скамеек. И что мои поднятые в воздух руки казались размытыми, призрачными. Я закрыла глаза, чтобы не видеть окружавшей меня белизны. На секунду мне показалось, что я вернулась в Дом Бельведера. Нет, не было никаких странных ощущений. По крайней мере, не таких конкретных. Была… Уверенность, что стоит мне открыть глаза, и я увижу гостиную, окна которой выходят на Фаундерс-стрит.
Я не удивилась, когда почувствовала прикосновение руки. Я должна была удивиться, но в голове всего лишь пронеслось: «Ну конечно». А затем голос Роджера сказал:
– Вероника.
Я открыла глаза и увидела его: он держал меня за руку, будто боялся, что я снова убегу. Я видела его с невероятной отчетливостью. Получается, туман был не таким уж и густым. Он изучающе и обеспокоенно смотрел на меня, слегка приподняв брови и приоткрыв рот.
– Дорогая, – спросил он, – с тобой все в порядке?
А что еще он мог спросить? И все же я чуть не расхохоталась. Человек, который заключил договор с – я даже не знаю, с чем, – который пожертвовал жизнью одного ребенка, чтобы отомстить другому и приговорить его к вечному аду, – и этот человек, за которого я вышла замуж, спрашивал, все ли со мной в порядке? Он добавил:
– Все хорошо, любимая, я здесь. Все хорошо.
И я чуть не сорвалась. Он стоял передо мной, чуть склонившись… Я не боялась его – может, должна была, но тогда я больше боялась за него. За нас.
Боялась, а еще была очень, очень и очень зла. Моя левая рука – он держал правую – затряслась, и мне стоило огромных усилий не дать себе взмахнуть ею и ударить его. Не как в закусочной – безумно, импульсивно. Я хотела врезать ему со всей силы; так, чтобы его голова отлетела назад. Ужас, с бешеной скоростью разраставшийся во мне с нашего обеда в закусочной и карусели, был испепелен ослепляющей люминесцентной вспышкой. Я преисполнилась желанием не просто шлепнуть его, а нанести удары один за другим, стукнуть его, залепить пощечину, пнуть ногой, избить его до синяков, крови и переломов. Я хотела накричать на него, сказать ему, каким же идиотом он был, спросить, понимает ли он, что натворил, во что нам обошелся и до сих пор обходится его маленький трюк в камере. По меньшей мере, я хотела сказать ему, чтобы он убрал свою проклятую руку.
– Вероника? – спросил Роджер, и я знала, что не буду на него кричать и не буду его бить. Отчасти из-за беспокойства, проскользнувшего в его голосе; отчасти потому, что без него я не могла выбраться с этого острова. Я ответила:
– Я слышу тебя, Роджер.
– Слава богу, – выдохнул он и отпустил руку, чтобы в следующее мгновение заключить меня в объятия. Я не стала противиться и даже похлопала его по спине.
– Я так волновался за тебя, – произнес он, обнимая меня. – Мы разговаривали, а в следующее мгновение ты уже исчезла. Я не понимал, что случилось. Я искал тебя по всей улице. Заходил в каждый магазин. Но никто тебя не видел. Я помню коттеджи, которые тебе очень понравились, и решил сходить к ним. Чуть было не прошел мимо. Когда заглянул внутрь, то едва различил тебя в тумане.
– Ты нашел меня.
– Ты в порядке? – спросил Роджер, отстранившись от меня, не убирая рук. – На тебе другая одежда…
– Я купила новую, – ответила я. – Моя вся промокла.
– Дорогая… Ты же понимаешь… Я сделал это… Я должен был…
– Все хорошо, Роджер. Давай выбираться отсюда.
Так мы и сделали. Примерно через час наш великий побег на Мартас-Винъярд подошел к концу, и мы сели на паром обратно в Вудсхол. По дороге на автобусную остановку мы прошли мимо непримечательного двухэтажного дома с черной отделкой и ведущей к нему кирпичной дорожкой, по бокам которой цвели ярко-желтые и пурпурные полевые цветы. При виде этого дома что-то зашевелилось в моей памяти, но я была определенно настроена на то, чтобы поскорее убраться с этого острова, а не разглядывать причудливые дома. А вот Роджер остановился.
– Что? – воскликнула я. – Что такое?
– Ничего, – ответил он. – Ты не узнаешь это место?
– Нет, – сначала сказала я, и тут же вспомнила. – О.
Мы стояли у гостиницы, в которой остановились в прошлую поездку. Счастливое было время.
– Может, спросим, есть ли у них свободные комнаты?
– Что? – Я повернулась к нему. Он не шутил. С учетом всех событий того дня он мог быть немного не в себе, но по лицу было видно, что он говорит серьезно. Если бы я хотела остаться на острове на ночь, он не стал бы возражать. Я вспомнила, как пыталась придумать различные уловки, лишь бы остаться на острове чуть дольше, и в очередной раз горький см