Роджер воткнул вилку в стейк и поднял его, чтобы проверить готовность. Еще немного. Он вернул кусок на гриль и в тот же момент словил мой взгляд. Он поднял бокал – попытка перемирия, если не извинение, – и я, не задумываясь, повторила жест. Он улыбнулся. Мой бокал был уже пуст. Я даже не заметила, как осушила его. Мне стоило притормозить, а не то уснула бы еще до начала трапезы. Я сполоснула бокал и налила себе воды.
Я знала, что многое из того, что крутилось в моей голове, было одной большой и безумной гипотезой. Но она представлялась мне логичной. Она вбирала в себя все произошедшее и объединяла его в связную картину. Во время нашей беседы доктор Хокинс сказала: «Мы постоянно предлагаем себе такую интерпретацию событий, которая приводит их в соответствие с нашей жизнью». В то время я посчитала ее заявление очередной банальностью, но все последующие недели оно не выходило у меня из головы. В этом ведь и суть психоанализа, разве нет? Вместо того, чтобы называть это «лечением беседой», надо было назвать «лечение историями». Диккенс пытался излечить травмы своего детства и неоднозначность взрослых лет, раз за разом воплощая их в тексте. Готорн старался оправдаться перед самим собой за свое пуританское наследие, сочиняя одну историю за другой. Когда с тобой что-то случается и ты не в силах с этим справиться, то сочиняешь историю, чтобы объяснить случившееся, если не обуздать его. К моей ситуации это было не совсем применимо: обычно для людей истории пишет Энн Тайлер[9], мне же в авторы досталась Энн Райс[10].
И эта история совсем не идеальна. В ней было много чего, что не соответствовало моей жизни – или пока не соответствовало, тут уж как посмотреть. Все… многое из того, через что я прошла, не вписывалось в гипотезу. Призрак Теда в закусочной на Винъярде – да, я верила, что он явился, чтобы напугать меня. Но мои ощущения в Доме, видение ночного пейзажа за окном кухни? Да, они были странными, сбивали с толку. Можно сказать, они доставили мне большое неудобство, которым с радостью поживилась эта штука в углу, но такими ли были мотивы, если у этих событий вообще имелись мотивы, если они не были случайными происшествиями. Объяснить ночные хождения Роджера я могла и без гипотез – чувства вины у него навалом. Но оно не могло объяснить, почему он так странно смотрел на одну и ту же карту на втором этапе своего путешествия; на эту смесь географии, истории, физики и старого зеркала для бритья, подмигивающего из самого центра.
Самое главное: история, которую я выдумала, не могла объяснить, почему только на мою долю выпадают всевозможные странности, а Роджер постоянно выходит сухим из воды. Не было никаких сомнений, что где-то глубоко внутри он ужасался тому, что совершил. По-другому и быть не могло. Может, той штуке хватило и этого. Хотя если подумать, то, позволив Роджеру увидеть, что он сделал с Тедом, она бы только усилила его страдания, а сама бы получила блюдо большего размера. Да, Роджер утверждал, что видел в коридоре силуэт – силуэт, как он считал, Теда. Картина, конечно, не самая приятная, но она и в сравнение не идет с крупным планом, который достался мне. Или эта штука наградила Роджера за то, что он решился произнести проклятие? Маловероятно. И это еще мягко сказано.
Раздвижная дверь скрипнула, и Роджер объявил:
– Ужин готов.
Я достала из холодильника салат и выплеснула в раковину воду из бокала. Я села за стол, и Роджер налил мне вина. Я подняла бокал и сказала:
– За Теннисона.
Роджер усмехнулся и ответил:
– За дерзость юности.
Стейк был средней прожарки – чуть сыроватый на мой вкус, чуть недожаренный, по мнению Роджера. И все же мясо было вкусным, а хрустящий салат из зелени хорошо его дополнял. Мы ели и болтали о Доме на Мысе. Роджер допил второй бокал. Я налила ему третий. На его щеках уже разливался румянец.
– А ты? – спросил он, указав вилкой на мой стакан, который стоял почти нетронутым.
– Мне хватит, не волнуйся.
К концу ужина Роджер опрокинул четыре с половиной бокала вина против двух моих. Его лицо порозовело, но речь была четкой и связной. Он так и порывался спросить меня о произошедшем на Винъярде, но решил подождать. Уверена, он боялся, что я снова устрою истерику и в этот раз у него под рукой не будет колы. Мы убрали со стола, помыли и высушили посуду, перебросились парочкой бессмысленных фраз, и я потянулась к пакету с двумя бутылками «Гленкинчи», стоявшими на холодильнике. Роджер не знал, что я купила виски, и потому вытаращил глаза, когда я достала первую бутылку, а затем и вторую.
– Это что такое? – подняв бутылки, спросил он, не в силах сдержать улыбку. – Ты же никогда не пила виски.
– После такого дня, – ответила я, – мне нужно что-то покрепче вина. Приготовишь нам по стаканчику?
– С удовольствием. У нас есть сода?
– В холодильнике.
– Замечательно, – сказал Роджер. – Ты все продумала.
«Не все, – думала я, пока он искал стаканы. – Я все еще не знаю, почему твой сын разошелся не на шутку в своих издевательствах надо мной, почему задействовал для меня кучу спецэффектов, а ты отделался лишь голосом, крикнувшим в толпе твое имя». Роджер откупорил виски, открутил крышку с содовой и смешал их, в пропорции, явно отдающей предпочтение алкоголю – чтобы развязать мне язык, вдруг осознала я. Какая ирония. Он передал мне стакан с медовой жидкостью, в которой кружились пузырьки, и сказал:
– За что будем пить?
– Был Теннисон, – ответила я, – кому еще из поэтов ты бы хотел отдать честь?
– Очень смешно.
Я подумывала выпить за честность, необходимую для успешного брака, но не хотела раскрывать свои карты заранее. Роджер решил проблему, предложив:
– За прекрасный и мастерски приготовленный ужин.
Я сделала глоток. Виски был таким же терпким, как и всегда, а с добавленной содой он был похож на газированный сироп. Тем не менее я улыбнулась, чтобы оправдать покупку бутылки за тридцать долларов.
– Почему бы нам не посидеть снаружи? – спросил Роджер. – Полагаю, комаров еще нет.
– Прекрасно, – ответила я. – Ты берешь виски, я – соду, и тогда нам не придется бегать на кухню каждые пять минут.
– Какой великий поворот мысли, – Роджер взял бутылку за горлышко и направился к столику на заднем дворе.
Вечер был приятным: солнце сияло за верхушками деревьев, начав свое последнее погружение, а теплый воздух пах океаном. Мы поставили бутылки на стол и уселись. Роджер глубоко вздохнул и сказал:
– Должен признаться, я влюблен в морской воздух. Он словно вдыхает в тебя жизнь, не находишь?
– Ммм.
Он сделал глоток. Вот оно, подумала я, и он сказал:
– Недавно… Только что, когда я спросил, почему ты купила две бутылки «Гленкинчи», ты упомянула события прошедшего дня.
– Ага.
– Хорошо. Я не хочу никоим образом давить на тебя, но я хочу тебя кое о чем спросить. Если ты не хочешь говорить о том, что случилось на Винъярде… Если ты не готова, или никогда не будешь готова – то я пойму. В ином случае…
– Я увидела Теда.
Роджер резко втянул воздух. Произнесенные слова нависли над нами, я почти могла их видеть.
– Ты видела его?
– Да.
– Где? На карусели? В закусочной?
– И там и там. Я мельком увидела на карусели за своей спиной – видела его отражение, – а в закусочной столкнулась с ним лицом к лицу. Наша встреча длилась секунду, а то и меньше. Но это был Тед.
– Господи, – произнес Роджер. – Я знал… Я чувствовал: ты что-то видела.
Он залпом допил виски и налил из бутылки вторую порцию, не разбавляя содой. Выпив половину, он закашлялся и продолжил:
– Судя по твоей реакции, встреча была не из приятных.
– Естественно.
– Мы можем об этом поговорить?
– Он… – я замолчала. – Ему очень плохо, Роджер.
– Что ты имеешь в виду?
– Тед, он… другой. Он изменился.
– Как именно?
– Мне сложно описать словами. Я даже не помню, как именно он выглядел. И вспоминать не хочу. Он… На него страшно смотреть. Прости, я не смогу его тебе описать.
– Я не понимаю. Он сильно обезображен? Он ранен?
– Нет, не совсем. То есть он ранен, поэтому он и выглядел, как…
– Как кто?
– Как нечеловек.
– Нечеловек. И ты уверена, что это был Тед?
– Да. Я видела… Сначала я увидела его обычное лицо, а потом увидела, что с ним стало.
Становилось все сложнее прогонять воспоминания о нашей личной встрече с Тедом, даже когда я поняла, что они частично… Не забылись, нет. Было ощущение, что они не успели усвоиться, будто мой разум не был снабжен подходящей системой, которая бы удерживала каждую деталь увиденного. Но и того, что я помнила, было достаточно, чтобы я снова испытала шок.
– Стало, – повторил Роджер, прикидываясь глупым.
– Его глаза превратились в стекло, – сказала я. – Или что-то вроде стекла. Он не мог их закрыть. Кожа вокруг глаз… Натянута, растерзана. Его терзают. Он страдает.
Я сделала глоток.
– Нет, – сказал Роджер.
– Да.
– Нет. Прости, я понимаю, что ты увидела что-то поистине ужасающее, но это был не Тед. Ты ошиблась, – его губы дрожали.
– Роджер…
– Я пойду прогуляюсь, – сказал он, вскочив со стула. Он взял с собой бутылку виски, оставив соду на столе, и быстро зашагал прочь. Я поднялась со стаканом в руке и бросилась за ним.
Он обошел дом и двинулся по подъездной дорожке, едва не упав, когда запнулся о кучу песка под ногами. Он начал размахивать руками и удержал равновесие, а затем продолжил свой путь. В конце дорожки он остановился и начал вертеть головой, что сыграло мне на руку: я почти его нагнала, но он вдруг резко повернул налево и направился к кладбищу. Я крикнула: «Роджер! Роджер, стой!» Услышав свое имя, он дернул головой, но не остановился. И зашагал прямо через кладбище. Дойдя до конца, он повернул направо и начал обходить его. Как бестолковая собачонка я бежала за ним все это время, не обращая внимания на ожог на ноге, который после первого круга разрывало от боли. Мне стоило вернуться