Так вот, на сайте было окно для поиска по страницам, и я вбила туда сочетание «духовная карта». На экране появилась страница с заголовком «Диккенс, Коллинз и «Духовная Карта». Я прокрутила страницу. Эта глава была основана на нескольких письмах Уилки Коллинза. Судя по всему, когда Диккенс приехал с семьей в Париж, его навестил Коллинз. (Не знаю, как Диккенса занесло во Францию; Грейвс не приводит никаких объяснений.) При встрече они отправились на прогулку по городу, и на одной из улиц случайно набрели на книжный магазин, когда глазели на витрины. Коллинз пришел в восторг, когда откопал французские детективы – насколько я поняла, он купил целую коллекцию книг, и влияние этих текстов отражается в его произведениях.
Взгляд Диккенса же упал на огромный том, который, по словам Коллинза, мог в любой момент рассыпаться в прах. Когда Диккенс дотронулся до обложки, на его лице выступило отвращение, на что Коллинз поинтересовался, что случилось; Диккенс ответил, что о чем бы ни была эта книга, она ощущалась грязной и засаленной. А когда уже был готов положить ее на место, передумал и открыл. По всей видимости, это был трактат о колдовстве. Заинтригованный Диккенс пролистал несколько страниц, зачитывая Коллинзу по абзацу, и тот тоже заинтересовался книгой, посоветовав Диккенсу приобрести ее, но тот отказался – и все же, по словам Коллинза, чуть не поддался искушению.
В то время они планировали совместную пьесу «Замёрзшая глубина», повествующую о полярной экспедиции. До того как остановиться на этом сюжете, они перебрали кучу других, среди которых был, по крайней мере, один, вдохновленный той неназванной книгой. Сюжет был следующий: гордыня и эгоизм отца стали причиной раскола между ним и его сыном, который впоследствии погибает в Крымской войне. Отчаявшись, отец обращается к загадочной женщине – вероятно, цыганке, – и она обещает ему встречу с сыном. Эта женщина будет использовать духовную карту, сказал Диккенс; в книге, которую он листал, предписывалось использовать ее для того, чтобы привести мертвых из загробного мира обратно в наш. У мужчины будет дочь или племянница, которая будет противиться этой идее. И у этой дочери-племянницы будет поклонник, который совершит какой-нибудь доблестный поступок. Коллинз был заинтригован: он уже представлял, как будет писать жуткие сцены, но, как бы то ни было, они не смогли прийти к согласию по поводу концовки. Оба решили, что в конце отец должен впасть в безумие, а дочь – сжечь карту, но Коллинз хотел сделать из загадочной цыганки мошенницу, которая наварилась на горе отца, а Диккенс настаивал, что между цыганкой и семьей должна была быть некая связь – возможно, она была внебрачной дочерью или женой сына. После, как сказал Коллинз, приятных вечерних обсуждений о возможной развязке оба писателя решили отказаться от этого сюжета в пользу сюжета об арктической экспедиции.
Завершив байку, автор продолжил размышлять о значении духовной карты в позднем творчестве Диккенса. Но я не стала продолжать чтение. Меня интересовала достоверность рассказа Коллинза. Я встала со стула и подошла к книжным полкам. У Роджера было три или четыре экземпляра биографии Диккенса за авторством Питера Акройда: один в библиотеке, другой в кабинете, и еще один в университете; а потом я вспомнила, что покупала себе еще один, когда он начал вести у нас свой курс. В книге было много того, что Роджер описывал как «абсолютно неоправданное постмодернистское самолюбование», но признавал, что по объему собранной информации о жизни и творчестве Диккенса Акройду не было равных. Я достала с полки книгу и открыла указатель. Пять минут спустя история в целом подтвердилась. Несомненно, Роджер знал о ней. Рядом с абзацем стояла карандашная пометка, и я была уверена, что стоит мне открыть ту книгу, которая лежит у него в кабинете, и я увижу исписанные заметками страницы.
Интересно, сколько времени после известия о смерти Теда понадобилось Роджеру, чтобы вспомнить об идее Коллинза и Диккенса? Вспомнил ли Роджер сюжет об отце, у которого война отняла сына, сразу же, как стоило первому, невыносимому приливу горя схлынуть? Сходство сюжета с произошедшим поражало. Оно было совершенно невероятным, будто в дело вмешались силы и намерения высшего порядка. В этом случае жизнь не подражала искусству, а жизнь и искусство слились воедино в нечто третье – не знаю, как это назвать.
Роджера наверняка уязвило хоть и частичное, но сходство с отцом из пьесы. Он всегда отождествлял себя с положительными героями Диккенса: Николасом Никльби, Дэвидом Копперфильдом и даже Пипом. Он никогда мне этого не говорил, но как только я узнала об обстоятельствах его детства – кошмарное воспитание, стремление к лучшей жизни… Понимаешь, тут не надо быть гением, чтобы понять, что в этих героях Роджер видел себя, а в их историях видел отражение своей жизни. Но он никогда не соотносил себя с отцовскими фигурами, описанными в произведениях, и теперь, когда его жизнь приняла форму очередной истории Диккенса, он представлял себя, в лучшем случае, мистером Микобером, в худшем – мистером Круком или Скруджем. А тут – словно соль на рану. Писатель, которого он так любил, косвенно осуждал его и считал недостойным человеком.
Когда я в первый раз пришла в кабинет Роджера в университете, он сказал мне: «Великие писатели всегда на шаг впереди». Тогда он просто разглагольствовал, выпендривался. Но мне было все равно. Он говорил: «Мы всего лишь следуем за ними, мы стараемся поспеть за ними, ибо как только думаем, что нам удалось их догнать, в тот самый момент, когда нам кажется, что мы обнаружили окончательное, единственное правильное прочтение романа, – как вдруг появляется что-то еще, что-то, что ускользнуло от нашего внимания, что мы не смогли усмотреть своим проницательным взглядом. И таких деталей, на самом деле, существует немало, и каждая из них способна сформировать свое ядро абсолютно новой интерпретации текста. Как только мы готовы заявить, что настигли Диккенса, он ускользает от нас. Я посвятил ему довольно объемную книгу; он был одним из главных героев еще трех; тридцать пять моих статей рассматривают его творчество в том или ином аспекте. Можно подумать, что для себя я Диккенса исчерпал. Спешу заверить: это не так. Я понимаю, что мне еще многое предстоит сказать о работах автора, чью книгу я впервые прочитал за много лет до твоего рождения. Мне многое предстоит сказать о нем, а ему есть что поведать мне о самом себе.
Да, – кивнул Роджер, – обо мне. Романы Диккенса, как и любая великая литература, определяют нас. Они придают форму действительности, в которой мы существуем, и влияют на наши представления о ней. Я не сторонник критического солипсизма, но верю, что в историях Диккенса мы находим истории про себя».
Я всегда восхищалась этим чувством. Восхищалась и завидовала, потому что никогда не испытывала подобного ни к одному писателю, даже к тем, кого уважала больше всех. Читая Готорна и Дикинсон, я всегда ощущаю пропасть, протянувшуюся между нашими расположениями. Какой бы крошечной ни была эта пропасть, я не в силах ее преодолеть. И, честно говоря, я не уверена, что хочу. Моя жизнь – это моя жизнь, понимаешь? Но мне казалось, что, должно быть, приятно найти у писателя понимание, а в его произведениях – отдушину. Ровно до тех пор, пока стены не начнут давить со всех сторон, а окна не начнут кровоточить, и ты внезапно не обнаружишь, что стал героем совершенно не той истории, которую себе представлял.
Роджер не стал бы утруждать себя поиском информации о карте. По крайней мере, в самом начале. Он не испытывал ничего, кроме презрения к подобного рода вещам: колдовство, спиритические сеансы – все это вызывало у него лишь глубокое раздражение. Он считал эти занятия эксплуатацией излишне доверчивых индивидов. Он бы изо всех сил старался выбросить эту идею из головы. Но когда блуждал в предрассветные часы по дому, преследуемый роем воспоминаний о Теде и собственном отце, когда стоял на лужайке и наблюдал, как проигрываются эти самые воспоминания в окнах, не показался ли ему мелькнувший в окне гостиной образ, который нельзя назвать воспоминанием в полном смысле этого слова, но который, тем не менее, имел место? Что он увидел? Видел ли он двух мужчин, ведущих беседу у камина? Оба бородаты: один отпустил бороду до самой груди, так, что она скрывала галстук, другой носил козлиную бородку, которая давно не видела ножниц. Волосы первого были коротко острижены и хорошо причесаны; вокруг головы второго вились беспорядочные кудряшки. Кроткий, непримечательный взгляд встречался с в большими, выразительными и влажными глазами. Роджер очень хорошо знал Диккенса и Коллинза и с легкостью мог представить их беседу. Он бы поморщился, услышав описание грубого, самодовольного и эгоистичного характера отца. Он бы задался вопросом о сущности своего положения. Он бы внимательно вслушивался в краткие замечания Диккенса о духовной карте, как вдруг…
Лучи заходящего солнца вспыхнули на окне библиотеки. Небо над горой Френчмен окрасилось розовато-красным; сама гора казалась огромным силуэтом, окаймленным огнем. Прищурившись от яркого света, я взглянула на Фаундерс-стрит. По улице шла пара, держась за руки, – обоим под пятый десяток. Я видела, как женщина указала на Дом Бельведера и что-то сказала мужчине; тот кивнул в ответ. Вероятно, парочка туристов решила выбраться из Нью-Йорка на денек, чтобы посетить причудливый город Гугенот. Может, они оба здесь когда-то учились. Возможно, они еще студентами жили в доме, когда его разбили на квартиры, – вполне подходили по возрасту. Я чуть не сорвалась с места и не выбежала к ним, чтобы спросить, так ли это, и знают ли они что-нибудь о самом доме. Какая глупость. У меня была вся необходимая информация. У меня было так много информации, что я уже не знала, что с ней делать. Страдающий от алкогольной зависимости художник-шаман; магические формулы, с помощью которых можно воззвать любой дом к некоему подобию жизни; инфернальные сущности, предлагающие сделки; призраки, заточенные отцовскими проклятиями в неведомых измерениях; странные видения и ощущения; и, в довершение всего, духовная карта. Я не попала в книгу ужасов,