– Бельведер?
– И де Кастри.
– Мне казалось, ты говорила, что не питаешь особых чувств к творчеству ни того, ни другого.
– Говорила. Но… Я потратила на них столько времени, что будет обидно, если вся моя работа уйдет в стол. Посмотрим, что из этого получится. Может, получу степень искусствоведа. Я стараюсь не смотреть новости – от них одно расстройство, но иногда не могу отгородиться от того, что происходит в мире. Как и сейчас вся эта ситуация в Ираке. Может, и была какая-то причина для нашего вторжения… Я не знаю. Но все думаю: мы пережили травму одиннадцатого сентября, а теперь пытаемся передать ее следующему поколению по наследству, как будто травма – это какая-то болезнь, симптомом которой является желание передать ее кому-то еще.
Вероника встала с дивана и потянулась, раскинув руки в стороны.
– Сколько времени? Боже, я так устала.
Я посмотрел на часы.
– Четыре.
– Ничего себе. – Она запустила руку в волосы и повернулась в сторону своей комнаты. – Думаю, на этом…
– Подожди, – сказал я, – ты не все мне рассказала.
– Не все? Что я могла упустить?
– Роджер. Что случилось… Как ты думаешь, что с ним случилось?
Вероника скрестила на груди руки.
– Не знаю. Откуда мне знать?
– Согласен – я сам не знаю. Но ты так детально представляла себе его действия. Не поверю, что смогла удержаться в последний раз.
Она помрачнела.
– Тебе не кажется, что это довольно бесцеремонный вопрос?
– При обычных обстоятельствах – да, возмутительно бесцеремонный. Но после всего, что ты мне рассказала, – ни капли.
А затем добавил:
– Ты хотела узнать, где закончить историю, – вот тебе и ответ.
Последовала долгая пауза, во время которой Вероника пристально смотрела, точно впилась в меня взглядом, как будто хотела разглядеть… Сложно сказать, что она хотела разглядеть во мне; какую подходящую черту характера пыталась найти, после того, как уже сочла, что я достоин услышать вещи, которые обычно приберегаются для исповеди, если не для уединенной беседы со своей совестью. Мой мозг был измотан после поданного Вероникой ужина из семи блюд. Возможно, я услышал все необходимое. Возможно, так и было, но подобно прожоре, который не в силах оставить последний кусочек шоколадного торта на тарелке, я брал над телом верх и подносил вилку ко рту, желая узнать все до последней детали. Я заерзал под пристальным взглядом Вероники, но не отвел глаз.
Наконец, ее лицо просветлело, и я осознал, что она не смотрела на меня. Она меня не видела; ее взгляд был направлен внутрь, на вопрос или сомнение, о котором я мог только догадываться. Со скрещенными на груди руками она опустилась на край дивана.
– Справедливо, – ответила она, искривив рот, будто собиралась попробовать горький напиток. – Ты прав. Я часами размышляла о судьбе Роджера, строила догадки, выстраивала всевозможные правдоподобные сценарии – хотя, в самом деле, как тут можно говорить о правдоподобности? Не знаю. Если я искала правильное завершение истории, оно не могло быть ничем, кроме вымысла. Как часто жизнь предлагает тебе подходящую концовку?
Прошлой ночью я упоминала, что разговаривала с сослуживцем Теда – Джином Ортизом, Дятлом. Я позвонила ему после исчезновения Роджера, но не стала говорить об этом. Потому что тогда мне казалось, что я знаю, что произошло с Роджером. Нарратив сложился сам собой: однажды утром, когда я проснулась с головной болью и дикой жаждой, он уже ждал меня.
В этой версии, когда Роджер приблизился к Теду… Помнишь, я сказала, что был момент, когда он остановился, язык его тела изменился, и я поняла, что он что-то увидел? Так вот, он видел, но не ту картину, которую видела я. Там, где стоит Тед, Роджер видит тропинку – переулок, зажатый между невысокими домами, чьи глинобитные стены он узнает за долю секунды. Он в Кабуле. Над его головой темное небо. Взошла луна. По расположению звезд он с ужасающей уверенностью определяет, что это за ночь. Бежит в конец переулка и осматривается. Не узнает улицу. Поворачивает направо, но в последний момент решает двинуться влево. На улице ни души. Бежит к следующему перекрестку. Но не понимает… Подожди, он знает эту улицу. Если перейти ее, то слева будет переулок – все, сориентировался. Если пойдет по узкому, извилистому проходу, то выйдет прямо на площадь, на которой Тед и его патруль попали в засаду. Если ему удастся перехватить их до того, как они выйдут на нее – или, по крайней мере, предупредить их…
Последний раз так быстро Роджер бегал в двенадцать лет, когда мчался домой, чтобы успеть до комендантского часа, установленного отцом. Он боится, что сердце не выдержит, но останавливается только для того, чтобы перевести дыхание. По правде говоря, он счастлив, он в восторге, ведь страх, охвативший его на верхней ступени лестницы, был отброшен предоставленной возможностью все исправить.
Он снова бежит к месту засады, стараясь изо всех сил не сбавлять скорости. По пути бросает взгляд на небо. Из того, что видно, он делает вывод, что времени у него почти не осталось. Переулок раздваивается. Он бежит влево, когда ему стоило свернуть направо, но пробегает сотню метров в неверном направлении, прежде чем осознает свою ошибку. Проклиная себя, он возвращается обратно, схватив халат из груды одежды, лежащей за домом, и пытаясь натянуть его на бегу. В голову пришла мысль: если решит выскочить на площадь в джинсах и рубашке-поло, нападавшие могут открыть огонь. Ему нужна маскировка, чтобы выиграть пятнадцать-двадцать секунд. Оборачивая полы халата вокруг себя, он видит площадь. Видит возвышающийся над всеми остальными зданиями силуэт кинотеатра. Ему не показалось, на крыше кто-то есть?
В конце переулка в его голове разгорается дискуссия. Он знает, где находятся нападавшие. Стоит ли ему попытаться обезвредить одного из них, забрать оружие и устранить всех остальных? Или же приоритетом должно оставаться предупреждение Теда? А потом ноги сами бегут на площадь, по которой рассредоточился патруль Теда. Черт возьми, он опоздал! Все, что ему осталось, – предупредить их. Что он и делает. Кричит что есть мочи, испуская нечленораздельный вой, который разворачивает дула оружий в его сторону. Он хочет закричать: «Не на меня, идиоты!» – но времени совсем не остается. В любую секунду на площадь может выскочить старик, этот Иуда, и начало всему будет положено.
Он подбегает к Теду, и его сердце сжимается от радости при виде сына, живого и невредимого. Его переполняет желание обнять его, прижать к себе и сказать, что всё в прошлом, но сейчас он должен предупредить его; с губ слетает поток информации, он отчаянно жестикулирует, указывая на места, где скрываются нападавшие. Тед смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он вышел вперед, чтобы встретить этого человека, который похож на его отца, но не может им быть, потому что это невозможно, а еще он кричит о засаде, в то время как на него нацелились десятки дул. Тед так зациклен на Роджере, что даже не слышит хлопка РПГ – но хлопок слышит Роджер, и за мгновение до того, как их стирает с лица земли, он бросается к Теду, чтобы заключить его в объятия. Так он и умирает: протянув руки к сыну, отступающему назад.
Эта концовка была подобна откровению. У меня не было никаких сомнений, что именно так сложилась судьба Роджера, но хотелось уточнить ее, потому и позвонила Дятлу. Разумеется, называть настоящую причину своего звонка я не стала. Сказала, что смерть Теда очень меня встревожила, и на данный момент прохожу лечение у психиатра, чтобы прийти в себя, и он сказал мне, что будет полезно поговорить с кем-то, кто знал Теда. Командир упомянул, что он и Тед были лучшими друзьями. Не против ли он поговорить со мной?
Если я ждала какого-то подтверждения, некой красноречивой детали, которая бы подтвердила мою версию финала жизни Роджера, то была разочарована. Стараясь не показывать повышенного интереса к старику, который остановил патруль и таким образом подставил его, я спросила Дятла, помнит ли он что-нибудь о старике. Едва ли, сказал он. Это был обычный старик; он бежал и размахивал руками. У него была борода? Ты слышал, что он кричал? По правде говоря, ответил Джин, он почти ничего не помнит о том старике. Нападение произошло вскоре после его появления. У него могла быть борода, потому что все мужчины в тех краях носили бороды. И, нет, он не понимал ни слова из его криков. Знает ли он, что случилось с его телом? Он не знал. Скорее всего, его похоронили в безымянной могиле на окраине Кабула. Он просил его извинить за такие слова, но считал, что его тело, а также тела нападавших, надо было оставить гнить там, где они лежали. Я уверила его, что не возражаю.
Вот так, каким бы убедительным не казался этот сценарий, он оставался сугубо теоретическим рассуждением. Показания Джина Ортиза были слишком неопределенными, чтобы я могла вписать в них свою версию событий. Однако в отсутствие подкрепляющих свидетельств от Джина или других сослуживцев Теда (я позвонила еще четырем), составленная мною история тянула больше на выдумку, чем на гипотезу. Шли недели, и все, что раньше выступало аргументами в ее пользу – особенно ее безупречная слаженность, – все больше говорило против. Моя история была похожа на эпизод «Сумеречной зоны» – ироничный, но необязательно логичный. Тед отправил Роджера в прошлое, чтобы убедиться, что он – Тед – умрет. Понимаешь, о чем я?
Я кивнул.
– Ко второй версии я подошла более осознанно. Пока я восстанавливала силы в Олбани, я рассказала первую версию своему психиатру. Он знал о сверхъестественных событиях, через которые я прошла, больше, чем копы, но меньше, чем ты, – ты слышал версию без цензуры, – потому что к тому времени я была не в силах продолжать скрывать их, создавая параллельные ситуации, которые бы приводили к тем же результатам. Он, разумеется, ничему не верил, о чем честно сказал, и предположил, что я придумала эту громадную галлюцинаторную концепцию, чтобы опосредовать свой опыт, но в то же время поддерживал мои попытки тщательно разобраться в этих сверхъестественных событиях. Он сказал, что это поможет ему составить представление о глубине моего самообмана. Когда я закончила, он спросил, что случилось с Роджером. Я ответила, что думала, что знала, но больше не была уверена, а затем поведала ему свои упражнения в иронии. Согласившись, что при внимательном рассмотрении эта версия не имеет смысла, он в то же время был восхищен ее