Так вот, однажды образ Роджера всплыл в моей голове, и в течение следующих недель его судьба снова оккупировала часы бодрствования. Теперь я спокойно могла думать о нем. Вопрос принуждал к ответу, но это принуждение не было таким болезненным. Или не таким уж и болезненным. Тогда-то я и начала задаваться вопросом: а не походило ли то, что я написала в больнице, на правду? Понимаю, как безумно это звучит, и понимала тогда, но ты подумай: я была… Скажем, подключена к Странности на уровне, который трудно описать, и, хотя это подключение оборвалось с последним пожаром Теда, последствия могли до сих пор проявляться. Они должны были остаться. А как иначе? Если существовали остатки моего предыдущего опыта, если мой мозг был – скажем, перестроен, – не могло ли это привести к тому, что я создала вымышленный сюжет, который на самом деле был связан с реальностью намного крепче, чем я могла осознать? Подобные рассуждения казались мне достаточно убедительными, и все написанное на картонке я какое-то время воспринимала как свершившийся факт или что-то близкое к нему. Меня это утешало.
– Но это еще не все, – заметил я.
– Да, была еще одна проблема. Мне потребовалось время, чтобы осознать это, но в конце концов я поняла.
– Дай угадаю. Казавшаяся достоверность этой версии ничем не отличалась от достоверности предыдущей. Если первая версия была неверной…
– Точно.
– Это все, или были другие концовки?
– Еще одна, – сказала Вероника. – Это случилось прошлой осенью. По прошествии лета я потеряла веру во второй сценарий или, если тебе угодно, признала его выдумкой, которой он всегда являлся. Не было никакого драматичного откровения. Все случилось постепенно: сомнения медленно, но верно набирали обороты и, в конечном счете, склонили чашу весов не в пользу этой версии. То лето было особенно долгим. Впервые за много лет я не вела летние курсы в университете, однако не нашлось никакой другой работы, которая бы помогла мне забыть, что Роджера уже год как не было. Плюс-минус триста шестьдесят пять дней меня встречал пустой дом. Я отпирала входную дверь, зная, что никто меня не ждет; ела перед телевизором в гостиной, потому что был ли смысл сидеть на кухне или даже в столовой, или ходить с этажа на этаж, если компанию мне составлял только Тед, застывший на фотографиях? Но жизнь продолжалась – она никогда не останавливается. В Афганистане продолжались боевые действия. Мы вторглись в Ирак. Угрожающе нависли над Сирией и Ираном. Бывало, что… Если бы у меня была спичка, я бы сожгла Дом Бельведера дотла. Хотя, может, и нет. Как только во мне возникала эта тяга, это желание увидеть Дом в огне, увидеть его падение, я задавалась вопросом, как смогу это осуществить, и мой план поджога терялся в ворохе новых мыслей. Дом – единственное, что осталось от Роджера.
Но, строго говоря, это не совсем правда. После него остались все эти книги и статьи, в которых его голос, со всей его страстностью и рассудительностью, продолжал звучать на каждой странице. Дом был детищем Роджера – он собственноручно переделал его. Дважды. Я скользила рукой по перилам лестницы на второй этаж и слышала рассказ Роджера о том, как полностью сломались прежние во время одной буйной вечеринки, и тогда их приклеили на место клейкой лентой, так что, когда он и Джоан купили дом, эти перила представляли больше опасности, чем защиты. Им пришлось долго искать мастера, который бы смог в точности повторить оригинал, и они потратили на него кучу денег. Так много, что в Роджере проснулась бережливость, и он настоял на самостоятельной установке. «Мне очень повезло, – говорил он, – отец оставил после себя кладезь нецензурщины, и мне, наконец, представился случай добраться до самого его дна к тому времени, как работа была закончена». С моим ремонтом было проще, поскольку он был, по большей части, косметическим, и все же я много чего услышала от Роджера, когда просила его и его помощников-аспирантов передвинуть диван от одной стены к другой. Роджер был частью дома, и я бы совсем не удивилась, если бы услышала его шаги за стенкой.
– А ты?..
– Видела ли я Роджера? Нет, больше никогда. Было время, когда я этого очень боялась. Сидела в библиотеке, и внезапно меня переполняла уверенность – не в том, что Роджер наблюдает за мной или ждет за дверью, а в том, что он обязательно появится, вернется, чтобы отплатить мне за то, что я с ним сделала, и его возвращение – это только вопрос времени. В такие моменты придуманный счастливый конец разлетался как парашютики одуванчика. Если бы я тогда не брала себя в руки, не начинала убеждать себя, что Роджер никогда не вернется из места, в которое он ушел, и что его уход был единственным выходом из порожденной им же обстановки, – если бы я этого не сделала, то утонула бы в страхе и чувстве вины, не смогла бы читать или даже смотреть телевизор, и печаль и горечь накрыли бы меня с головой.
Тем долгим летом проблема одиночества решилась частыми вылазками из дома. Я начала связываться с друзьями, с которыми не общалась с выпуска и даже со школы – спасибо, господи, за Интернет. Они были рады возобновить общение и, когда слышали краткий пересказ судьбы Роджера, приглашали меня в гости. Большая часть обосновалась на северо-востоке, а одна из подруг переехала в Монтану, но пригласила меня в Биллингс, и я проехала шесть с половиной тысяч километров туда и обратно. А еще слетала к матери и ее новому бойфренду-сожителю, и все было не так плохо. Не пойми меня неправильно: он полный придурок, но все-таки меньший придурок, чем я ожидала. После того, как муж исчез из моей жизни, отношения с мамой наладились. Чтобы не затягивать, просто скажу, что не собираюсь снова их навещать в ближайшее время.
– А что насчет последней версии?
– К ней я и веду. Когда начался осенний семестр, концовка, которая казалась мне самой что ни на есть убедительной версией, теперь казалась заблуждением. Я больше разочаровалась, чем расстроилась от этого осознания. Приятно было представлять Роджера в лучшем свете. После того как отказалась от этой концовки, я гадала, а так ли важно мне знать о его дальнейшей судьбе? С практической точки зрения – нет. Он ушел навсегда, и больше не собирался возвращаться, ни вживую, ни, если отбросить мои страхи, в виде призрака. Важно было то, что он встретился с Тедом.
Независимо от того, во что ты веришь, там, в глубинах жизни, все идет своим чередом. В прошлом январе, когда стояли морозные дни, а снег покрылся настом, и солнечный свет превращал его в океан блеска, а Дом был островком в озере огня – в один из этих дней я готовила обед на кухне и увидела Роджера. Не в каком-то сверхъестественном смысле. Я представила его себе.
Вокруг было темно – не кромешная тьма, а скорее тяжелый полумрак облачной, безлунной ночи. Его окружала сухая, выжженная земля, усеянная камнями. В радиусе десяти метров от него сгущался туман, и разглядеть, что находится за его пределами, было сложно, но что-то подсказывало, что, кроме пустыни, там ничего больше не было. Роджер шел, шаркая ногами, чтобы не удариться о крупные камни или не споткнуться о них. Его голова… Он вытянул голову перед собой как можно дальше и прищурил глаза. Он согнул руки и вытянул их ладонями вперед, как будто собирался натолкнуться на… Не знаю, на что. Не было никакого сопровождающего контекста, никаких ориентиров из проклятий и искуплений – только Роджер, бредущий в темноте. По сравнению с остальными образами, которые появлялись у меня в мыслях… Я уже начала составлять хронологию нашей совместной жизни, начала почти сразу же после исчезновения Роджера, и провела немало времени, пытаясь понять ход его мыслей. Изредка мне это удавалось. Я представляла себе, как он останавливается у Дома Бельведера во время очередной ночной прогулки после смерти Теда; как завороженно прокручивает в голове воспоминания об играх с Тедом, отражающиеся в окнах, – представляла это и была абсолютно уверена, что именно так все и было. По сравнению с этими представлениями мое последнее видение казалось осторожным, отвлеченным результатом странной случайности, которую иногда выплевывает мозг.
Роджер блуждал по туманной пустоши без изменений. Не было никакого момента прозрения или спокойного осознания того, что я, наконец, нашла правду. Видение отказывалось стираться из памяти, но это могло измениться. Назавтра я могла решить, что такой финал ничуть не лучше предыдущих. И после, несомненно, добралась бы и до четвертого.
Но тогда передо мной стоял выбор: горькая насмешка судьбы, примирение или вечное одиночество. Бывало… Иногда я фантазировала, что однажды, годы спустя, я остановлюсь на заправке в каком-нибудь маленьком далеком городке, и когда ко мне выйдет заправщик – сначала я не узнаю его, не узнаю старика с белоснежными волосами и изборожденным морщинами лицом, похожим на кору дерева. Да, я увижу Роджера. И потеряю дар речи. Я подожду, пока он закончит свою работу, а потом схвачу его за руку и позову по имени.
– И что он ответит?
– Ничего, – сказала Вероника и рассмеялась. – Может, он узнает меня, но на этом все закончится. Когда я спрошу его, что случилось, куда он ушел и где он был, он продолжит смотреть на меня пустым взглядом, не важно, как сильно я его встряхну и сколько вопросов задам. Когда к нам подойдет менеджер и спросит, всё ли в порядке, он расскажет мне, что Роджер почти ни с кем не разговаривает, и люди считают, что он попал в аварию или у него Альцгеймер. Так что даже если я и встречу его, то ничего не узнаю. Не узнаю, куда он ушел, не говоря уже о том, что с ним случилось и как он вернулся. Он не сможет подтвердить, что действительно решил сбежать от своей жизни и начать все заново – если мой психиатр все-таки был прав. Ну, или частично прав.
– И как заканчивается эта фантазия?
– Наверное, я просто уезжаю. Ради чего мне там оставаться?
Я не ответил.
Вероника потянулась.
– Господи, скоро взойдет солнце. Как ты уговорил меня так засидеться?
– Того требовал сюжет?
– Или больная совесть?