Получив пополнение — полсотни солдат, новоиспеченный командир привел их в батальон. И передал приказ командира полка — идти на выручку первого батальона.
Две роты повел комиссар второго батальона Андрей Иванович Гуськов. Минуя кварталы разрушенных домов, подошли к зданию универмага, но пробраться дальше, к вокзалу, не было никакой возможности. Противник взял район в плотное кольцо. Попытки прорваться кончались потерями.
День был уже на исходе, но еще не темнело. Роты залегли.
Тем временем усилилась угроза над переправой. И Елин послал к Гуськову связного с приказом вернуться в район Соляной пристани.
А бой у вокзала перебросился на площадь и на прилегающие к ней развалины. Роты первого батальона оказались расчлененными. И фельдшеру Васе Кодымскому пришлось второй раз за сутки выносить командира. На этот раз он спасал Червякова. Разорвавшийся снаряд сильно контузил комбата, и тот даже не почувствовал, как хлопотал вокруг него санитар, не слышал грохота снарядов и мин, когда его на катере везли через реку… Он очнулся лишь в госпитале, на другом берегу Волги.
Командовать батальоном стал старший лейтенант Федосеев. С остатками второй роты он занял универмаг. Толстые стены и глубокие подвалы магазина были превосходным укрытием. Лучшей крепости не найти. Недаром именно это ставшее впоследствии столь знаменитым здание избрал для своего штаба фельдмаршал Паулюс, возглавлявший гитлеровские войска.
Роты редели. Первый батальон считали погибшим целиком — ведь только несколько человек вернулись в свой полк.
И лишь много лет спустя, когда отыскались оставшиеся в живых два Кузьмича — командир роты Алексей Драган и политрук Семен Стерлев, когда дали о себе знать комбат и комиссар — Червяков и Крюков, стало известно, как беззаветно вели себя в том смертном бою люди первого батальона сорок второго гвардейского полка.
История сохранила для нас донесение командира третьей роты Колеганова. Он написал его на гвоздильном заводе. В каждом слове этого волнующего документа — горячее дыхание Сталинградской битвы.
«Противник старается окружить мою роту, — писал Василий Колеганов, — засылает в тыл автоматчиков, но все попытки не увенчались успехом. Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертью храбрых бойцы и командиры, но противник не должен пройти нашу оборону…»
Василий Колеганов сдержал свое слово. Он дрался, пока не получил тяжелую рану. И сколько ни хлопотала обливавшаяся слезами санинструктор Наташа — хрупкая белокурая девчушка, — ей не удалось привести раненого в сознание.
— Ох, умрет он тут, — причитала она, не пытаясь сдерживать рыданий. Вася Колеганов — ее невысказанная любовь — был ей очень дорог, и она не скрывала своих чувств.
Шли часы, а раненый не приходил в себя. И тогда решились на крайность — два добровольца взялись вынести своего командира из огненного кольца. Укутав в плащ-палатку, они понесли его к Волге, чтоб переправить на другой берег.
Добрались ли? Этого никто не знал. И только после войны в архивах нашлись документы о лейтенанте Василии Павловиче Колеганове, родившемся в Башкирии в 1918 году. Оказывается, он был дважды объявлен пропавшим без вести: первый раз — в сентябре сорок второго, когда его, раненого, отнесли к Волге и в полку посчитали, что он погиб.
Но еще два года после Сталинграда Колеганов продолжал воевать и получал боевые награды. А спустя почти два года появилась вторичная запись, обнаруженная в архивных документах. Она гласит, что Василий Колеганов пропал без вести в августе сорок четвертого.
В то же самое время, когда первый батальон полка Елина дрался в районе вокзала, а второй батальон, не сумев пробиться ему на выручку, вернулся в район Соляной пристани, третий батальон Дронова действовал в прибрежной части города.
В двух сотнях метров от горящего нефтесклада, где под прикрытием дымовой завесы причалила баржа с бойцами третьего батальона, на самом берегу под волжской кручей вытянулся безмолвный ряд деревянных хибарок. На однообразных заборчиках — они просвечивались затейливыми узорами, выштампованными на железных штакетниках, — висели обрывки рыбацких сетей. Во дворах валялись перевернутые рассохшиеся лодки. Здесь давно уже не до рыбалок… Одни окна были наглухо заколочены ставнями, в других — безжизненно болтались рамы с разбитыми стеклами. Но почти в каждом домике двери распахнуты настежь — видно, уже побывали здесь непрошеные гости.
Какой знакомой показалась эта улочка командиру пулеметной роты Дорохову, когда он ворвался сюда со своими пулеметчиками! Он вспомнил родную хату на Черниговщине у другой воды, у днепровской, где он родился, где прошло его детство, где умер его отец, плотогон.
Возможно, именно потому, что он был водником по призванию — до армии лоцман Дорохов водил пароходы по Днепру и Десне, — он обратил внимание на длинное каменное строение, в которое упиралась эта славная улочка. На нем весело поблескивала серебристыми буквами вывеска: «Клуб моряков». Своей нетронутой свежестью она напоминала о том времени, когда ни огня, ни смерти, ни разрушительной бури, что бушует сейчас вокруг, еще не было.
Почему-то именно этот дом показался Дорохову наиболее подходящим для пулеметной роты.
И пока командир батальона ходил докладывать в штольню, где обосновался со штабом Елин, пулеметчики успели подтянуть в подвал облюбованного дома свое несложное хозяйстве. Старшина роты Иван Плотник — огромный флегматичный детина — притащил сюда оружие, боеприпасы и продовольствие.
Пулеметчики тут же стали зарываться в землю. Вот киркой и лопатой орудует расчет старшего сержанта Ильи Воронова. Этого высокого, ладно скроенного колхозного парня из Орловщины считают лучшим пулеметчиком не только в третьем батальоне, а пожалуй, и во всем сорок втором полку. И мы еще не раз услышим о его подвигах… Люди работают молча, споро.
Тут же мелькает сутулая фигура политрука роты Вадчика Авагимова. До войны он был бурильщиком и, видать, к труду привык. Все движения его сноровисты, легки, а смуглое худощавое лицо светится в улыбке, которая, казалось, никогда его не покидала.
Многие в батальоне помнили, как геройски вел он себя в бою на Украине: в трудный момент поднялся во весь рост и под пулями повел за собой людей. Запомнился и другой случай — тогда же, на Изюм-Барвенковском направлении. Рота находилась на заросшей весенней травой поляне, надо было занять бугор, но мешал вражеский фланговый пулемет, а кроме того, людей прижимала к земле артиллерия.
— Пойду заткну ему глотку, — как-то просто сказал Авагимов, обращаясь к Жукову, лежавшему рядом в воронке от снаряда.
— Не ходи, — ответил Жуков. В ту пору он был командиром роты. — Пусть артиллерия кончит. Не вечно же они будут…
— Надо, — твердо ответил политрук, выскочил из воронки и побежал на левый фланг. Схватил пулемет, увлек за собой расчет, выбрал огневую позицию, залег и вскоре заставил вражеского пулеметчика умолкнуть. Все это было делом нескольких минут. Рота, до того прижатая к земле, поднялась…
Этот удивительно подвижной человек старался всегда быть там, где труднее. Вот и сейчас, когда рота окапывалась, он вместе с солдатами взялся за кирку.
Вскоре из-за угла показался заместитель командира батальона капитан Жуков. Дорохов, издали узнав его по кубанке — больше никто из офицеров полка такого головного убора не носил, — побежал навстречу.
— Фашистов на берегу уже нет, товарищ капитан, — возбужденно доложил он. И, показывая на «Клуб моряков», добавил: — А тут пулеметная рота. И подвал что надо…
— Добро, — согласился Жуков. — Там и капэ батальона будет… А теперь командиров рот ко мне! Живо! — приказал он своему связному.
Предстояло, не дожидаясь, пока переправится весь батальон, очистить прибрежные здания. Седьмая рота должна обосноваться в домах НКВД, а восьмая — действовать левее, там, где пивоваренный завод и Госбанк.
Оставив на берегу лишь небольшой заслон — он-то и укрепился возле «Клуба моряков», — обе стрелковые роты, седьмая и восьмая, поддерживаемые дороховскими пулеметчиками, устремились вверх по тропинкам каменного обрыва.
Улица вся в руинах. А молчаливые обугленные коробки зданий, зияющие глазницами окон, таили в себе смерть — в них прятались вражеские снайперы. И это стоило жизни командиру седьмой роты Довженко. Не прошло и получаса с тех пор, как высадилась рота, и уже осиротела… Команду над ротой принял политрук Наумов.
Вместе с остальными спешило и стрелковое отделение сержанта Павлова.
Когда рота стала подниматься в гору, осколком мины ранило пулеметчика. Павлов подхватил ручной пулемет, выпавший из рук раненого товарища, взял у него сумку с запасными дисками и побежал догонять своих.
Тут его окликнул старший политрук. Фамилии офицера Павлов не знал, но он запомнил его еще с ночи, когда видел его на левом берегу Волги, и кто-то сказал, что это работник политотдела дивизии.
Тот, видно, тоже узнал Павлова.
— Из седьмой роты? — спросил он, осматривая коренастого сержанта. Павлов был весь увешан оружием. Получив утвердительный ответ, офицер распорядился: — Пойдешь, сержант, со мной. Там одного гада надо выкурить…
И они стали пробираться по улице.
Пули свистели все чаще и чаще, и вскоре пришлось поползти.
Старший политрук прыгнул в воронку:
— Вот здесь, сержант, и будет наша огневая позиция… А бить надо вон по тому месту, где снайпер засел, второе окно слева на четвертом этаже… Ваш Бойко идет вон на тот желтый дом, видишь? — Он кивком указал направление. — А гад и голову поднять не дает… Он и Довженко достал…
Павлов проворно развернул ручной пулемет и открыл огонь. Старший политрук лежал рядом.
Кончался диск. Офицер взял из холщовой сумки новый и на мгновение поднялся, чтоб подать его. Но диск выскользнул из его рук, и он, привалившись к краю воронки, стал медленно сползать…
Сколько смертей видел солдат Яков Павлов! Но эта, первая на сталинградской земле, отозвалась в душе как-то по-особенному. Всего несколько слов сказали они друг другу за те недолгие минуты, что пробыли вместе. Но здесь, когда за спиной Волга, а под ногами изрытая железом, израненная и сожженная земля Сталинграда, каждое слово товарища и каждый выстрел по врагу значили особенно много…