обы потом удобнее перейти к главному. Он не промах, Брагин-то. Вон куда замахнулся, на ее Юлию! Губа у его Сашки не дура! Глазами посверкивал, так и обжигал ими. Неужели у Сашки с Юлией что-то есть? Неужто встречаются? Ведь Брагин ни с того ни с сего не начал бы разговора. Если бы хоть малую надежду не имел. Значит, какая-то надежда у них есть. Намекнули матери, а она теперь думай, докапывайся до истины. И принесла же нелегкая этих гостей на поле. Все настроение испортили. Вечно-то Брагины мутили Налобиху. Никогда не знаешь, чего от них ждать, какого коленца. Вот и терзайся…
К Брагиным у Евдокии была стойкая неприязнь от рассказов отца. Еще в то далекое время, когда старик Брагин сказал на деревенском сходе, что, дескать, я — сам по себе, а власти — сами по себе, мужики задумались над его словами. Догадывались, что Брагин еще и не то скажет. И сказал. Со своими сыновьями он опахал двенадцать десятин земли. Три десятины засеяли пшеницей, а остальную землю оставили про запас. Далеко вперед смотрел старик Брагин. Знал: года через три поле истощится, его бросят, оставят залежью и займут новое. Благо угодья наперед застолблены. И пока Тырышкины с помощью родни справили новую лошадь, земель свободных в округе уже не осталось. Хоть плачь, а паши свои обесплодившиеся две десятины. Брагин Тырышкину и сказал: «А не зевай, Фомка, на то и ярмарка». Началась война с Японией, многих мужиков из Налобихи послали на фронт, а Брагиных эта беда не коснулась. Ни одного сына не взяли. Поговаривали в деревне: откупились. Им было чем откупиться: крепко жили. В четырнадцатом, на германскую, одного, правда, забрили, но он через год тайно появился в Налобихе и прятался в колках, когда наезжало начальство. Так и перебился до семнадцатого года. В конце октября Горев привоз из города большевистскую газету «Голос труда» и зачитал на сходе подробную телеграмму о победе революции.
— Советская власть, — рассказывал Горев, — пока есть в городе, но скоро будет и у нас. Я заходил в Совет, и товарищи мне объяснили, что старым властям подчиняться больше не надо. Скоро к нам приедут уполномоченные. Они проведут митинг и помогут выбрать сельский Совет, который и будет править Налобихой.
— А надолго эта власть-то новая? — спросил Брагин.
— Навсегда, — ответил ему Горев.
— Не знаю, не знаю. Подождать бы нам с уполномоченными-то. Как бы потом не пожалеть. Я вот что думаю. Живут староверы в урманах безо всяких властей и горя не знают. Есть у нас сход — вот и вся власть. А другой нам не надо.
Сход зашумел, загалдел. Брагин переждал шум.
— В общем, предлагаю никого сюда не пускать. Никаких уполномоченных. Сами, мол, разберемся!
— Значит, своим сходом жить? — вопрошали из толпы.
— Своим. Мы сами себе — держава!
Горев укоризненно заговорил:
— Да что же мы от России отделяться-то будем? Немцы мы какие али кто, чтоб отделяться? Мы ведь русские люди и должны жить одной державой, зачем нам свою заводить? Неверно Брагин говорит, я с ним не согласный! Это он за свою землю боится. Советская власть передел сделает по справедливости!
— Никого я не боюсь! — кричал Брагин. — Только, по мне, лучше без чужих властей! Мало мы от них хорошего видели! Предлагаю караульных поставить и никого в Налобиху не пускать! Границу опахать! Столбы полосатые вкопать. И караульных обязательно!
— Да он контра, этот Брагин!
— Не контра, а усердный хозяин!
Еще бы немного — и кинулись бы горевские и брагинские сыновья жерди выламывать из прясел, да Горев воззвал к разуму:
— Давайте мирно решать. Как скажете, так и сделаем!
Однако сход ни к чему определенному не пришел. Осторожные мужики слушали и тех и других, но ни на какую сторону не склонялись — решили выждать.
А утром налобихинцы увидели, что деревню опоясывает черная вспаханная полоса, отчеркивающая деревню от поля, от скрытого березовыми колками Раздольного, от всего на свете. И два свежевыструганных столба стояли с намазанными дегтем косыми полосами. Граница, и только! Часовых не хватало.
Озадаченно глядели мужики на вспаханную полосу и на столбы, догадывались, чьих рук это дело, и скребли в затылках: так и до беды недалеко. Караул они отказались выставлять, не осмелились на это и сами Брагины. И, как видно, правильно сделали. Вскоре приехали из города военные люди выбирать сельский Совет. Председателем выдвинули Горева, а членами Совета — Леднева, Тырышкина, Колобихина и Аржанова.
Брагины, хотя и присутствовали на сходе, промолчали. Ненадолго затихли. Когда в Налобихе стали создавать коммуну, Брагин открыто не высказался против нее, он только против Горева высказался, и то неопределенно. Дескать, хлебнет коммуна горя с таким председателем. У него-де и фамилия от горя идет — Горев. Ненадежная фамилия. Сказал в шутку, всерьез ли — не разберешь.
Приезжий уполномоченный посмеялся над словами Брагина, упрекнул его в отсталости и суеверии. И красноармейцы, сопровождавшие уполномоченного, тоже посмеялись.
— Дак в коммуну то обязательно записываться? Или можно своим хозяйством жить? Наособицу? — простодушно спросил Брагин.
— Это дело добровольное, — усмехнулся уполномоченный. — Любой желающий может вступить. И вы тоже. А нет — живите наособицу. Только с землей придется вас потревожить — лишку прихватили.
На том пока и дело кончилось. Коммунары объединились, стали работать сообща. Брагины остались жить наособицу, и их не трогали — не до них было.
Время стояло тревожное. По Сибири шли белогвардейцы, белочехи и поляки. В городе вспыхнул белый мятеж, и поговаривали, что Советская власть доживает последние дни. Газет не было никаких, налобихинцы в город ездить опасались, от городского Совета не приезжал больше никто, вестей не слали, и по деревне ходили слухи один другого страшнее. Говорили, что всю власть взял адмирал Колчак, что он разбил в горах красный партизанский отряд и теперь Советов больше нет.
И вот однажды в Налобиху прискакали трое верховых в форме старой армии: молодой поручик с тонкими усиками на бледном лице и два солдата с карабинами.
Собрали сход. Поручик не ругал мужиков, не корил за то, что допустили у себя выборный Совет. Он объяснил, что устанавливается правильный порядок и налобихинцам нужно избрать старосту, потому что Совет и коммуна ликвидируются.
Мужики высказались за Горева.
— Вот как? — удивился поручик. — Ведь он же был председателем Совета и коммуны! Впрочем, дело ваше. Пускай старостой будет Горев, раз желаете. Только завтра вы должны отправить в город продовольствие и фураж для доблестной армии верховного правителя. По десять пудов пшеницы с каждого двора. Ну, а остальное вот по этому списку. — И он показал свернутую трубочкой бумагу. — Продовольствие сдадите в главный штаб. Там вам выдадут расписку. Если к концу недели требуемое не поступит, накажем вашего старосту прямо здесь, на площади, — и поручик тонким пальцем показал на землю. — Вопросы будут?
Брагины стояли тут же, на сходе.
— Так это… господин… — начал Брагин нетвердо.
— «Господин поручик» надо говорить.
— Так господин поручик, — покорным голосом спрашивал Брагин, — ну вот пошлем мы вам продовольствие. А потом как?
— Потом мы дадим твердый налог. Когда наша власть окрепнет. А пока вы должны усиленно помогать нашей армии очищать Сибирь от большевистской заразы.
— Это понятно, — гнул свое Брагин, — а после чего будет? Я к тому, что если бы мы вам налог, какой скажете, а вы бы нас самостоятельной деревней считали. Ну вроде как сами по себе.
— Анархизм проповедуете? Не допустим!
— Да какой анархизьм… Мы мужики неграмотные… — испугался Брагин, уже не знал, как выпутаться.
Поручик погрозил ему пальцем.
— В списке значится: подготовить людей для мобилизации. Тут я у вас вижу много парней. Пора и им послужить святому делу, нечего за материны подолы цепляться. И предупреждаю: время военное. Кто уклонится от поставок продовольствия или от службы, будет наказан по закону военного времени. Вам все ясно? — спросил поручик Брагина.
— Все ясно, господин поручик. Мы — понятливые.
— Рад слышать, — усмехнулся тот в тонкие усики.
Тут же, на сходе, составили списки тех, кто подлежит мобилизации в колчаковскую армию. Один список поручик спрятал в накладной карман гимнастерки, другой отдал Гореву для исполнения.
Когда новые власти уехали, Горев с сыновьями стали собираться в дорогу — в заобскую тайгу, где они намеревались прибиться к партизанам, и тут прибежал старик Леднев и рассказал, что за деревней колчаковцев кто-то обстрелял. Двоих, поручика и солдата, убили, другой солдат раненный, ускакал прочь.
— Не видел, кто стрелял-то?
— Не видел. Из-под яра кто-то. Да, верно, не один стрелял.
Уже когда Горевы переплыли на лодке реку и углубились в тайгу, на тропе поджидал их Брагин с сыновьями. У одного из сыновей была перевязана голова, и сквозь повязку проступала кровь. Был он бледный, братья поддерживали его под руки.
— Здорово, староста, — приветствовал Брагин Горева.
— Здорово, — отвечал Горев. — Далеко путь держите?
— Где омута поглубже. А вы?
— К партизанам. Твои парни колчаков-то побили?
— Не знаю, — ухмыльнулся Брагин. — Может, мои, а может и нет. А что?
— Да ничего. Сожгут солдаты деревню.
— Не сожгут. Кто знает, что наши напали?
— Ну дай бог!
— Слушай, Горев, — задумчиво проговорил Брагин, когда Горевы хотели двинуться дальше, — давай-ка отойдем в сторонку да потолкуем. А парни пускай посидят, друг на дружку поглядят.
Отошли, сели на замшелую колодину.
— Вот как оно вышло, — заговорил Брагин, — разные мы с тобой люди, а оба от властей бежим. Не сподручнее нам вместе счастье-то искать? Уйдем в урманы к кержакам, избы срубим, зверовать станем. Вместе-то нас, почитай, девять мужиков будет. Никто не одолеет такую артель, никакой варнак. Власти до нас не скоро доберутся, а и доберутся — отмахнемся. Не впервой… Так что как ни крути, а одна у нас с тобой дорожка.