Евдокия встрепенулась:
— Да ты что, Нинша? А дети? Какой ни есть, а отец.
Колобихина мрачно усмехнулась:
— Не отец, названье одно. Запился ведь совсем.
— Где они ее берут, проклятую? Шофера, что ли, из города везут?
— Какая разница, где берут… Свинья грязь найдет. Вчера мы кончили где-то в половине двенадцатого? Ну нот, прихожу домой, а Володьки еще нету. Минут через десять является пьяным-пьянехонек. Я его ругать, а он еще и злится. Чего, дескать, пилишь, такая-рассякая. Отлаял как следует… — Колобихина приподнялась на локте. — У меня когда смена кончается, бегу домой сломя голову. Надо печку затопить, ужин сготовить, проверить, сделала ли ребятня уроки. Орет скотина — подоить, накормить надо. И все я. Да и как я после работы не домой пойду, а еще куда-то? А, Дуся? Ведь у меня семья. Мне не то чтобы перед людьми стыдно, перед собой совестно. Перед ребятишками. В голове у меня не укладывается, чтоб еще куда-то пойти. А Володьке — хоть бы хны! Будто ни дома, ни семьи, никого нету! Закончил смену и пошел себе пить с друзьями-товарищами. И вроде так и надо! У тебя хоть не пьет.
— Не пьет, а радости от него тоже мало, — сказала Евдокия.
— Твой хоть не ругается. А этому поперек слова не скажи. А скажешь, отматерит, сама виноватой и останешься. Вот мой отец, помню, минуты не мог без дела сидеть. Придет из конюшни и что-нибудь по дому делает. Там починит, там подправит. Обутки всем нам шил. Сроду в лавке не брали. Уважали мы его, ребятишки. Строгий он был и хозяйственный. Весь дом на нем держался. Мать чуть чего все говорила: «Надо отца спросить». А этот? Когда и трезвый явится, нажрется да скорей на диван. Устал он сильно в своих мастерских…
Высоко-высоко в небе парил коршун, высматривая добычу. Огромное небо беспредельно раскинулось над Бабьим полем. Ни облачка, только этот коршун, будто соринка в глазу. И не укладывается в голове, что все это останется после нее, Евдокии. Хоть бы травинкой здесь прорасти, на родном поле…
— Ты слушаешь, Дуся? Ну и вот. Я ему: «Ты бы, Володя, хоть крылечко подладил. Доска вон хлябает. Сама едва не упала. Того и гляди, кто из ребят нос разобьет». А он: «Я и так устал, целую смену вкалывал. Имею право отдохнуть или нет?» Будто я на поле в куклы играла. Ляжет и лежит себе, никак его не растеребишь. И дети его не уважают. Глядят как на постояльца. Да и за что такого отца уважать, если он себя сам не уважает? Срамота, и только… Уж лучше одной, без мужика жить. Одна, так и знаешь, что одна, надеяться не на кого, только на себя. Труднее, конечно, зато не клята, не мята. Сама себе хозяйка: встала и пошла…
Евдокия качала головой, соглашаясь, и Колобихина, видя живое участие подруги, продолжала уже увереннее:
— Ну вот я — замужняя. Замужем. Значит, за мужем, за его спиной, а не спереди и не сбоку. Так ведь? Раньше, в старину, говорили: «За мужем, как за каменной стеной». Муж — он впереди жены, он обо всем должен думать: о жене, о ребятишках, о доме, о том, как жить дальше. Так должно быть по-хорошему-то, Дуся? Или нет? Или я от мужа сильно много хочу?
— Так, — подтвердила Евдокия, грустно улыбаясь.
— А почему у меня все шиворот-навыворот? Почему я сама обо всем должна думать, заботиться о каждой мелочи? Даже о доске, которая хлябает, и то я должна беспокоиться? Почему Володька отстранился от всего? Почему ему водка милее дома и семьи? Почему она ему всех заменила? Ой, да только ли у меня так? У тебя Степан хоть и не пьет, а хозяин в доме ты, Дуся. Ты хозяин, а не Степан. Почему это? И у других баб, погляжу, то же самое. Бабы хозяева стали. Мужики от всего отстранились. Отчего это, Дуся? Почему у мужиков совести то не стало? Куда она вся от них подевалась? — Колобихина замолчала, шумно перевела дыхание и глядела на подругу выжидающе.
Задумчиво улыбаясь. Евдокия пожала плечами:
— Не знаю, Нинша, не знаю. Тут столько всяких «почему», что одному человеку не ответить. Головы не хватит. Наверное, мы и сами, Нинша, виноваты. Расповадили их, много на себя забот взяли. А им совсем мало оставили.
— Да как на себя не возьмешь, если на мужика надежды нету? — перебила Колобихина. — Вот дома надо чистить стайку. Корова уж хребтом крышу подпирает. И пока я сама вилы не возьму, пока не скажу: пошли, мол, он не пойдет. У него и в голове не стукнет. Дак как же на себя не брать? Что получится-то? Тогда вообще полный развал будет.
— Все верно. Нинша, верно. Если еще и мы вожжи отпустим — не знаю, что будет. А вот раньше, до войны, жить труднее было, а мужики были другие. Правда, я маленькая была, не шибко соображала, но отца помню. Он у нас мужик работящий был. Вечно в трудах и заботах. Да что отец! Шаромыг теперешних у нас в Налобихе не водилось. И пьяниц не было. Конечно, люди и тогда выпивали, но чтобы как нынче, чтоб себя не помнили, такого представить себе не могу. Во всяком случае, правлений из-за пьяниц никогда не собирали. На партсобраниях о них не говорили. А теперь? Редкое собрание обходится без того, чтобы кого-то не песочили за пьянку. Ну и вот: жизнь тяжельше была, техники не хватало, а мужики были совестливее. И ответственность знали. В этом ты права.
— То ли война их испортила, — задумчиво проговорила Колобихина, — то ли что другое.
— Конечно, и война виновата. — согласилась Евдокия. — Там им не сладко пришлось.
— А бабам сладко было? — усмехнулась Нинша. — Тебе сладко было?
— И нам не сладко было. Это уж точно, — поддакнула Евдокия. — Да только после войны мужики передых себе решили сделать, а для нас отдыху до сих пор нету. Вообще-то обо всех мужиках так нельзя говорить, что они в стороне. Есть ведь хорошие хозяева и семьянины хорошие. Возьми того же Коржова.
— А мне от этого легче, что есть хорошие мужики? — перебила Колобихина. — Или моим детям легче? Нет, пошлю я его, однако, к чертовой матери. Пусть катится на все четыре стороны. Пусть хоть зальется тогда.
— Решай сама, Нинша. Да сильно-то не спеши. Выгнать всегда успеешь. Может, одумается? Я как-нибудь поговорю с ним. Без людей. Вдруг совесть и заговорит.
— Он ее давно пропил. Совесть-то свою.
— Ну, твой пьет, мой — нет. А жить — не легче. Мне что: тоже своего Степана выгнать? Знаешь, Нинша, мы, наверно, тоже в чем-то виноваты. Не ангелы. Характеры у нас тоже дай бог… А вот если взять да подойти по-хорошему. Так, мол, и так, Володя или Степа. Живем мы как кошка с собакой. Мучим друг друга. Скажи, какой бы ты хотел меня видеть? Что тебе в моем характере не глянется? Объясни мне, может, пойму и как-нибудь исправлю. Ведь не враги же мы с тобой. И женились вроде по любви. Ну если и не по любви, то нравились друг другу. Куда все это девалось?
— Ты так говорила со Степаном? — спросила Колобихина.
Евдокия помотала головой:
— Нет. Сидит во мне какая-то зараза, упрямится. Накричать — это пожалуйста. А ласковое слово сказать — меня нету. Язык не поворачивается. Гордость или упрямство — черт его знает…
— Вот и у меня тоже, — сказала Колобихина. — Привыкла ругаться. Это вроде так и надо.
— А если так, — продолжала Евдокия. — Пришел твой Володька пьяный, а ты к нему с лаской? Уложила, раздела. Протрезвился — ни словом не попрекнула. И все с лаской… Как он прореагирует?
— Испугается, — рассмеялась Колобихина.
— Значит, когда ты на него собачишься — это нормально. А по-хорошему испугается? Мол, что-то задумала? Вот и беда-то наша, что не хотим уступить друг другу. Гордость свою унизить. Уперлись, как быки, рогами в стенку и прем… А кому лучше? Нам? Нет. Им? И им плохо. Надо что-то делать, Нинша. Нельзя так больше. Жизнь-то короткая. Холодно одной-то.
— Холодно, — вздохнула Колобихина.
Женщины замолчали, задумались каждая о своем, и в этой хрупкой тишине проклюнулся гул далекого трактора.
Колобихина подняла голову. Евдокия встала, вглядываясь в даль. От Налобихи пылил одинокий трактор.
— Никак, Брагин? — спросила Колобихина.
— Он, больше некому, — отозвалась Евдокия. — Одни едет. Без комиссии и без начальства. Культурный пахарь…
— Как думаешь, что ему там сказали?
— Не знаю. Но раз один, значит, ничего у них не выгорело.
— А вдруг какую записку от председателя везет?
— Хоть две записки. Пахать не дам. Под трактор лягу, а не дам.
— Почему ты одна-то ляжешь? — обиделась Колобихина. — Я тоже лягу. Меня-то не считаешь за человека?
— Ну, значит, обе ляжем, — рассмеялась Евдокия. Отряхнула телогрейку, накинула на плечи и стала ждать Брагина. Колобихина стала рядом, с тревогой глядела на приближающуюся машину, которая миновала подножие склона и уже лезла сюда, на вершину.
Гул трактора услышали и брагинцы, что жгли костер с другой стороны склона. Пришли к своим машинам и тоже глядели на приближающийся трактор звеньевого, тоже ждали.
— Держись, Нинша, — шепнула Евдокия, блестя глазами. — Сейчас воевать будем. Под трактор кидаться.
— Кидаться, так кидаться, — отозвалась верная Нинша, и придвинулась к подруге вплотную, и обняла ее, чтобы та чувствовала: Нинша рядом и никуда не уйдет, не бросит подругу.
Однако Брагин прогрохотал на своем тракторе мимо женщин и, не останавливаясь, махнул рукой своим, чтобы заводили тракторы и ехали за ним. Машина сползла со взгорья и побежала дальше — на брагинские поля. Егор, Сашка и Колька Цыганков, не глядя на женщин, запустили двигатели, залезли в кабины и поехали вслед за своим звеньевым.
— Свой клинышек кончать поехали! — с легкостью рассмеялась Колобихина. — Не выгорело у них!
— Не выгорело, — проговорила Евдокия, чувствуя, как сваливается гора с плеч, как спадает нервное напряжение, и с шумом перевела дух. — Победили мы, Нинша! И еще победим, вот увидишь!. И урожай у нас будет выше, чем у Брагиных, и хлеба соберем больше! Я скорее сдохну, чем после всего этого дам Брагиным обойти себя! Не бывать этому, Нинша! — Она обняла Колобихину за плечи и смотрела, как уменьшаются на глазах уходящие тракторы, и радость будоражила Евдокию. Они отстояли землю, и земля откликнется на заступничество, потому что земля жива и благодарна и у нее есть память. В это Евдокия верила свято.