Уже две недели прошло, как Юлька в городе, а писем от нее нет. Хорошо ли ей там, плохо ли? Хоть бы черкнула матери открытку. Обида брала на дочь и не только за то, что не пишет. Евдокия после ее отъезда стала чувствовать в душе пустоту. Жила Юлькой, ее будущим, а дочка укатила себе, опустошила материнское сердце. Раньше Евдокия подумывала: вот завершит она свой последний рабочий круг и глубокой осенью, после того, как поднимут зябь, когда год будет подчищен, уйдет из механизаторов. Возможно, даже выйдет на пенсию. У нее большой механизаторский стаж, здоровье уже не то, а для женщин-трактористок большие льготы. И ей через время виделось, как она возится с внучатами, и сразу светлело на душе, будто какой огонек загорался впереди и манил к себе. Как же без внуков-то? Она себе такое и представить не могла, в голове не укладывалось. Без дела она не привыкла и сидеть на пенсии сложа руки не сможет, внуки нужны, чтобы заботиться о них. Да вообще на внуков поглядеть любопытно, а через них заглянуть и в будущее, в те годы, когда ее самой на земле уже не будет. Без внуков же ей вперед не заглянуть, ведь у нее одна лишь память останется. Память же только назад смотрит, в будущее ей пути заказаны. Нет, как ни думай, а внуки согреют старого человека хотя бы тем, что будешь знать: твой род не заглох, не выветрился, а продолжается и будет продолжаться без тебя, а значит, и сама не ушла бесследно, раз твоя кровь осталась в будущих людях. А кому передашь то, что накопилось в тебе за долгие годы? На том свете это никому не пригодится. А ведь она, Евдокия, помнит старые песни и сказки, которые ей пели и сказывали дед с бабкой. Она помнит их наставления, как жить, чтобы было хорошо тебе и людям. Это надо передать внукам, вот тогда и протянется ниточка из глуби, от покойных стариков к будущим людям. Это не ею выдумано, так испокон велось и ведется. А вот Юлия уехала, и гадай: то ли она выучится да вернется домой, в Налобиху, то ли выйдет в городе замуж — и поминай как звали. Будет по праздникам навещать отца с матерью, и другие люди будут нянчить Юлькиных детей. Дай бог, попадутся люди хорошие, выучат их доброму. Но куда Евдокии девать свое? Кому передать накопленное? Некому…
Косила Евдокия, а сама думала про дочь, в который раз перемалывая одно и то же, а никакого просветления не было. Впереди как в потемках, и никакого огонька не видать. Засветился было огонек и погас.
А под вечер, когда солнце уже закатывалось, когда делала Евдокия последний заход перед тем, как заглушить машину и пойти к общему табору на берегу реки, где светлели палатки, горел костер и варилась уха из наловленной ребятишками рыбы, трактор сломался. Мотор перед этим зачихал, посылая в остывающее небо густые, сажевые хлопки дыма, машина судорожно задергалась, рев двигателя упал и задавленно замолк.
Евдокия вылезла из кабины на гусеницу, постояла и спрыгнула в траву. Озабоченно глядела на замолкший двигатель, внутри которого еще что-то жило, пощелкивало и попискивало.
Подошел Степан. Ни о чем не спросив жену, даже не взглянув на нее, стал оглядывать мотор, облокотившись на капот.
— Как думаешь, что с ним? — спросила Евдокия, почти догадываясь, какая произошла поломка.
Степан пожал плечами:
— Разберем — узнаем…
Полез под сиденье, вытащил оттуда гремящий ящик с инструментами, положил на траву и закурил, не сводя глаз с двигателя, как бы прицеливаясь, с чего начать. Торопливо затянулся несколько раз, затоптал окурок и нетерпеливо шагнул к мотору.
Евдокия стояла тут же, ждала. И пока Степан отворачивал гайки, ловила каждый его взгляд, подавала ему то один ключ, то другой, хотя он ничего не просил. Сама угадывала, что ему надо, понимая: главный сейчас тут — Степан, и лишь от него зависит, оживет ее трактор или нет.
Солнце ушло за высокий яр берега, отстрадовав свое время, когда Степан добрался до дымящегося, маслянисто отсвечивающего нутра двигателя. При блеклом свете карманного фонаря Степан рассмотрел то, ради чего разбирал двигатель, и так сумрачно присвистнул, что у Евдокии, выглядывающей из-за спины мужа, обреченно сжалось сердце.
— Шатун порвало, — выдохнул он наконец.
Степан держал в руках еще теплый, в парящей солярке, поршень с обломленным шатуном, где на сломе, ничем не испачканном, сахарно поблескивала крупитчатая структура лопнувшего металла. Держал и как бы взвешивал его, соображая, что с ним делать дальше. Но ничего не придумал, бросил его к инструментальному ящику и стал вытирать руки о траву.
Евдокия проследила взглядом, как падал шатун, как звякнул об угол ящика, подняла на Степана глаза:
— Что будем делать?
— Не знаю. Запасного шатуна у меня нету.
— Надо съездить в мастерскую, — тихо сказала она.
— Днем надо ремонтировать. Чего я в потемках-то увижу? Может, задиры в гильзе.
— Надо сейчас съездить. Утром трактор должен работать.
Степан усмехнулся:
— Ну, если по щучьему велению…
— Да нет, не по щучьему. Ремонтировать надо. Возьми коня, да и трогай. Я тебе помогать буду. Ну, Степан?
— На ночь-то глядя?
— Ну, давай я сама съезжу. А? Надо, Степан. Пойми. Очень тебя прошу. Первый раз, может, так прошу…
Мягкий, просительный тон жены удивил его. Степан заколебался, не в силах отказать. Стала бы требовать — уперся бы, и делу конец. А когда по-человечески — отказать язык не поворачивался.
— Дак съездить-то можно. Только когда я обернусь? Мастерские заперты. Это к Ивану Ивановичу надо идти, будить…
— А ты поспеши, Степанушка, я подожду.
Степан раздумчиво поскреб в затылке и побрел искать коня к прибрежному тальнику, уже растушеванному сумерками. Затих шелест травы под его сапогами.
Подошла Колобихина от костра. Со света она долго всматривалась в подругу.
— Ну ты чо, поломалась?
— Поломалась, Нинша, — вздохнула Евдокия. — Шатун порвало. Вот послала Степана к Коржову. Привезет — начнем ремонтировать. До утра надо успеть.
Колобихина всплеснула руками.
— Да ты в уме? Ночью мужика в деревню отправила.
— Шатун-то нужен…
— Да ты куда так торопишься-то? Неужто дня бы не хватило? Ну ты даешь… Он ведь не поужинал даже. О-о, какая ты есть-то!
— Я даже и не подумала об этом, — искренне проговорила Евдокия и застыдилась, только теперь сообразив, как нехорошо сделала. Пристала к мужу: иди, и все. Он голодный и ушел. Как он будет впотьмах добираться? Дорога-то возле обрыва. Не дай бог конь испугается или еще что. Ночь есть ночь. И что за морочь на нее нашла? Хоть беги догоняй. Правда что, совсем без ума стала.
— Трактор она пожалела, — укоризненно говорила Колобихина, качая головой, — а живого человека ей не жалко Твой ведь он мужик, не чужой. Ох и бабы пошли… бьют нас, да мало. Чего стоишь, как неживая? Покличь его, пускай хоть ухи похлебает. Тоже ведь цельную смену пластался, не на травке разлеживался.
— Ой и правда, Нинша, надо позвать. Совсем ума решилась… — Евдокия сложила ладони рупором. — Степан! — крикнула она в сторону темных зарослей тальника. Помолчала, прислушалась — никто не отозвался. Повернулась к нависшему над лугами береговому взгорью: — Степа-а-ан! Степа-а-а!
— Так он уехал, теть Дусь, — сказала подошедшая на голос Галка. — На коне уехал. Я видела.
— Эх, Дуська, Дуська, — вздохнула Колобихина. — Сердце у тебя мохом обросло, закаменело… Ладно, пошли к костру. Ужинать зовут.
Но Евдокия не двигалась, ждала. Боялась, что Степан отзовется, а она не услышит. И Колобихина, подхватив Евдокию за рукав, потащила за собой.
— Пошли, пошли. Чего теперь ждать? Ничего не выстоишь. Надо было раньше думать.
После ужина Евдокия посидела вместе со всеми у костра, а сердце так нехорошо щемило, и она не выдержала, побрела во тьму, щупая ногами дорогу. Трава уже приняла росу, голенища сапог посвистывали о мокрые листья трав, сапоги скользили по влажной тропе, но она шла и шла.
«Неужто я и вправду такая бессердечная стала? Колобихина и та меня корит», — подумала Евдокия, и вдруг ей стало Степана жаль, будто Нинша разбудила в ней дремавшую жалость к мужу. Евдокии вдруг представилось, что Степан больше не воротится, и тоска сжала сердце так нестерпимо… Вот ведь как бывает: живешь с человеком бок о бок много лет, никаких радостей от него не видишь, кажется, надоели друг другу хуже горькой редьки, а подумаешь, что останешься без него — сразу и жалость одолевает, и так горько становится, свет не мил. И не помнишь уже худое, оно забывается сразу, напрочь, вспоминаешь одно хорошее, будто всю жизнь так и было. Что это такое? Привычка? Или еще что-то?
Евдокия медленно поднималась по крутому взвозу, переставляя ноги на ощупь, потому что ничего не видела. Перед ней плотным сгустком тьмы, застелившим все впереди, навис высокий обский берег. Вершина берега смутно угадывалась и была так высока, что казалось: едва различимая, размытая синева неба с не вызревшими еще бледными звездами лежала на самой вершине берега.
Склон был крутой, и Евдокия скоро выдохлась. Сердце зачастило и стучало гулко, отдаваясь в висках, колени подгибались.
«Куда же это я иду-то?» — подумала Евдокия и невесело усмехнулась над собой. Но она маленько хитрила, она знала в себе удивительную способность: иногда, не задумываясь, сделает что-то, а потом окажется, что так и надо было. А потому она медленно поднималась вверх, часто отдыхая, прижав левую руку к груди, как бы не давая ошалело колотящемуся сердцу вырваться из-под ребер.
Совсем уже выбившись из сил, поднялась наконец Евдокия на высокий, ровный берег и, пройдя еще немного вдоль него, остановилась у края, тяжело переводя дух.
Луна выкатилась ясная, как льдинка с истаявшим краешком. Звезды набрали силу; спелые и крупные, они испускали тревожный мерцающий свет. Далеко внизу, на лугах, будто брошенная в траву горсть светлячков, догорали костры. Далеко ушла Евдокия в такое позднее время. Вон уж за рекой, в дальней дали, небо чуть приоткрылось, и в бледную щелочку проглядывает нарождающийся день. Один день не успел уйти, другой уж торопится на смену. Каким-то он будет?