— Сказать? — спросил Брагин.
— Конечно.
— Мне не глянется, когда от женщины соляркой воняет, — проговорил Брагин, с вызовом глядя на Леднева. — Вот моя причина.
Евдокия почувствовала, что бледнеет, но отвечать на выпад Брагина не стала, только с презрением отвернулась.
— А ты нахал, Алексей Петрович, — заметил Леднев, с интересом рассматривая угрюмое лицо Брагина.
Леднева перебил Коржов.
— А от тебя, Алексей Петрович, соляркой не воняет?
— Я мужик, — отозвался Брагин, не поднимая головы.
Леднев пристально изучал Брагина, и какой-то устоявшийся интерес был в его лице.
— Мне кажется, тут дело не в солярке, — заговорил он с особой значительностью, не сводя с Брагина глаз. — Тут совсем другим пахнет. Позволь мне задать один нескромный вопрос. Сколько у тебя на сегодняшний день крупного рогатого скота, свиней, овечек и прочей живности?
Брагин вскинул голову:
— Разве их запрещается держать?
— Держи! Ради бога. Сейчас это приветствуется. И на нас тебе пожаловаться грех. В комбикормах тебе не отказываем. Просто ты жену потому не хочешь отпускать, что со скотиной возиться будет некому. Вот в чем все дело. Живи, богатей, да знай совесть. Не ставь свое личное поголовье выше общественных интересов. Тогда все будет в норме. Тогда будет по-советски.
— Ясно, — сказал Постников. — Итак, кто за то, чтобы мобилизовать женщин на уборку? — И первый поднял руку.
Руки подняли все, кроме Брагина.
— Ты, значит, при своем мнении остался? — поинтересовался Постников у Брагина.
— При своем.
— Гляди, тебе виднее, — пообещал Постников и закрыл совещание. Люди стали расходиться из кабинета. Евдокия осталась поговорить с председателем о машине. Остались еще Коржов и Леднев, но при них заводить разговор Евдокия стеснялась и стала ждать, когда те решат свои дела и уйдут.
— Ну, как быть с твоим другом-то? — спросил Постников Коржова. — Что ему, мяса? Килограммов десять выпишу, больше не смогу. Фонды срезали, сами живем впритирку.
— Да у него-то мясо есть, — сказал Коржов. — Обеспечивают. Ему надо что-нибудь другое. Поделикатнее.
— Меду? — усмехнулся Постников. — Давай, Иван Иванович, так сделаем. Увезешь килограммов десять меду и штуки три рамки. С сотами. Я думаю, это будет как раз… Эх, черт, рыбки у нас нет. Копчененькой. Ходовая штука. Все двери открывает. — Взглянул на Леднева: — Слушай, Андрей Васильич, на реке живем, а рыбы не имеем. Не заняться ли нам этим делом? В междупарье? Сбить бригаду, коптиленку маленькую открыть, а?
— Какая тут рыба…
— В низовьях-то есть. Ловят люди.
— В принципе можно.
— Подспорье будет. И для столовой рыбка хорошо, и для такого случая, — кивнул на Коржова, — в самый раз. А то в Сельхозтехнику за запчастями ехать надо? Надо. Рыбка нужна. В потребсоюз тоже что-то надо везти. Иначе добрых товаров в магазин не выбьешь. Еще бы знаешь что хорошо? Облепихой бы заняться. Посадить немного и масло гнать. О-о, это вообще. Зажили бы. Флакончик масла — и больше ничего не надо. Люди с ума посходили. Всем масло надо.
— Боюсь, основным делом некогда будет заниматься. — улыбнулся Леднев. — Если промыслы откроем. Да и по-делячески это.
— С умом надо, с умом… — проговорил Постников, мечтательно щурясь. — Вон в предгорном совхозе форель разводят. Речушка какая-то у них там, проточный пруд. В общем, рыба есть. Знаешь, как живут! Все начальство у них крутится. Вроде бы мелочь — форель, не главное занятие. Главное-то зерно, как и у нас. А форель всех как магнитом тянет. Там рыбалочку, уху на берегу организовали кому надо — и все в норме. Умеют люди… — Взял со стола листок бумаги, черкнул на нем, подал Коржову. — Получай на складе и езжай. И без металла не возвращайся. Понял? — Проводил взглядом Коржова до порога, сказал невесело: — Вот так-то, Андрей Васильич. С пустыми руками нынче ни шагу.
— Не от хорошей жизни, — негромко проговорил Леднев. — Вот сейчас женщин будем мобилизовать. Тоже не от больших радостей. Честно говоря, мне как мужику стыдно. Да и вообще…
— Это временно, — легким голосом отозвался Постников. — На месяц от силы. Ничего с ними за это время не случится. Работает же Евдокия Никитична, другие женщины работают. Профессионалы, не временные — и ничего. А вообще-то, Андрей Васильич, если хочешь знать, скажу тебе откровенно. Как председатель, как руководитель. Если бы у меня механизаторы были женщины, горя бы не знал.
— Вот как? — удивился Леднев. — Это почему же?
— С женщинами работать легче. Женщины в работе гораздо аккуратнее. Если уж пашут, так пашут. Огрехов у них не найдешь. — Глянул на Евдокию. — Так, Никитична? — И сам ответил: — Так. Всходы у них самые высокие. В женском звене урожай будет повыше, чем у мужчин.
— Не сглазь, Николай Николаич, — улыбнулась Евдокия.
— Опять же — исполнительные, — продолжал Постников, не обратив внимания на слова Тырышкиной. — Если что им скажешь, то можешь быть спокоен — сделают. Совестливые они. Технику посередь поля не бросят. Следят за техникой, жалеют — дай бог каждому. Сколько лет Тырышкина на одном тракторе работает? Иные мужики по два раза сменили, а она все на одном. По ремонту у нее всегда экономия. Почему? Да потому что не рвет машину зря. Обходится с нею мягко, по-женски. Так или нет?
— Ну, допустим, — качнул головой Леднев.
— А насчет пьянок? Хоть раз случилось, чтобы женщина из-за пьянки не вышла на работу? Неловко мне в глаза хвалить звено Тырышкиной, да приходится. Золото — не звено. А мужики? — протянул руку в сторону окна. — Вон архаровец. Залил шары, и ему хоть трава не расти. А-а, что говорить…
— А бюллетени? — спросил Леднев. — Ты больничные бюллетени трактористок, глядел, нет?
— А в чем дело?
— По бюллетеням они тоже обгоняют мужчин.
— Ну, болезнь — дело такое… Все болеют… Ладно, потом доспорим. Некогда сейчас, — смял разговор Постников и обернулся к Евдокии: — У тебя, Никитична, что ко мне? Вижу, есть что-то.
— Да насчет машины, Николай Николаич, — засмущалась Евдокия. — Надумали мы со Степаном легковушку купить.
— Ку́пите. Осенью выделят для передовиков жатвы, и дадим в первую очередь. Какой разговор… Можешь строить гараж.
Евдокия поднялась, радуясь, что все так быстро утряслось, но Постников удержал ее:
— А теперь у меня к тебе дело. Ты, может, новые-то женские звенья возьмешь под свое крылышко, Никитична? Звеньевые у них будут свои, а ты как бригадир над ними? На период уборки.
— Можно, — согласилась Евдокия.
— Ну вот и хорошо, — с облегчением сказал Постников. — Прикинь сама, кого можно в звеньевые. Тебе ведь с ними работать.
— Прикину.
— Да, как у тебя дочь-то? Поступила?
— Поступила. Телеграмму прислала. На днях вернется. До сентября тут будет.
— Что ж, пускай учится. Конечно, лучше бы в сельскохозяйственный, но ладно… Пусть до сентября поможет, поработает на уборке. Их ведь все равно куда-нибудь на свеклу или на капусту пошлют, так лучше — дома. Мы справку ей дадим. Мы учили их, выпускников, деньги на них тратили. Должна быть отдача?
— Должна.
— У нас каждая пара рук на вес золота. Да и когда все увидят, что твоя Юлия тоже работает, это будет как наглядная агитация. Как живой пример. Жаль, с династией не получилось. Ну да кому-то надо и знамена вышивать. Верно? Держись веселее, Никитична. А насчет машины не сомневайся. Готовь деньги. Да пускай Степан зайдет. Досок на гараж выпишу, пока есть.
11
Из города Юлия вернулась не такой, какой уезжала. Сильно она там изменилась. Всего месяц Евдокия не видела дочь, а за это время Юлия вроде бы подросла, стала выше и стройнее. Появились в ее движениях неторопливая мягкость и особенное изящество, которые и прежде поражали мать, но тогда это проскальзывало моментами, теперь же утвердилось окончательно. Казалось, Юлия хорошо знает за собой удивительное свойство все делать красиво и внимательно за этим следит.
Может быть, взрослили Юлию ее теперешняя одежда и этот парик, будь он неладен; уезжала она в платье, а воротилась в длиннополой юбке, в узкой огненно-красной кофточке с цветами и новомодных туфлях. Даже Колобихина, встретив ее на улице, едва признала. Да что там Колобихина, сами отец с матерью едва узнали дочь. Сперва, как Юлия вошла в дом, Евдокия глянула на нее и остолбенела: вроде бы и дочь стояла перед ней и в то же время не она, а незнакомая городская красавица, схожая с Юлией чертами лица. И не столь новая одежда поразила Евдокию, как волосы Юлии. Они были у нее невиданного цвета: седые не седые, дымчатые не дымчатые, не поймешь какие.
Разинула рот Евдокия, глазела на дочь, не в силах слова вымолвить. Потом опомнилась, позвала Степана:
— Отец, глянь-ка, кто к нам приехал!
Вошел Степан и тоже оторопел.
Одежда и парик этот, конечно, взрослили Юлию, но и без них было видно: девка-то уж совсем невестой стала. Однако не внешний вид и взрослость дочери обеспокоили Евдокию. Вперед ее Юлия живет, не назад время идет. И что модной стала ее дочь, тоже не особенно опечалило Евдокию. Девка молодая, красивая, пусть одевается, как ей нравится. Непривычно для Налобихи одета? Ну так что ж, мода такая в городе. Самой ей в молодости не пришлось поносить красивых, дорогих вещей, ситцевым платьям рада была, так хоть дочь поносит. Пускай себе одевается, она у отца с матерью одна, ничего для нее не жалко. Другое смущало Евдокию: слишком уж радостная вернулась Юлия, вся так и светилась, будто невесть что ей в городе посулили. И уже казалось Евдокии, что дочь охладела к родному дому, чистоту в избе поддерживает не так истово, как прежде, и душой была уже не здесь, а в городе, в новой своей жизни.
Виду Евдокия не подавала, что сердится на дочь, а про себя думала: вон как рада, что уезжает от отца с матерью, что отделилась. Так рада — дальше некуда. И когда Юлия улыбалась своей безотчетно-счастливой улыбкой, Евдокия втайне злилась: хоть бы матери-то не выказывала своей радости, не расстраивала бы.