12
В этот последний предуборочный день, суматошный и тревожный, Евдокия с раннего утра была на ногах. Чуть свет она отправилась на свое Бабье поле. И хотя она там побывала совсем недавно, с завязанными глазами знала, где и какая уродилась пшеница, и заранее спланировала, как пустить комбайны от Мертвого поля, но не могла не прийти снова. Ей казалось, что именно здесь и именно сейчас она поймет или вспомнит что-то такое, чего до сих пор не учла, и, пока есть время, исправит упущенное. Однако на ум ничего нового не приходило. Все было проверено-перепроверено, обо всем думано-передумано.
Она постояла на пыльной дороге возле тихо позванивающего, поспевающего поля, растерла в ладонях колос, по привычке сосчитала зерна, ссыпала их с ладони в рот и медленно пошла в деревню, перебирая в памяти все, что должна еще сегодня сделать. День обещался быть трудным: надо так много успеть, что, кажется, убери этот день, и как ни готовилась к своей последней жатве загодя, а не хватит именно этого дня.
После заседания партбюро, где все сидели как на иголках, потому что у каждого были неотложные дела, Евдокия побежала на линейку готовности. Комбайны стояли уже принятые уборочной комиссией, сверкали на солнце красной краской. Между ними бродили механизаторы и слесари вместе с сосредоточенным и важным Коржовым, смазывали цепи, шестерни и проверяли еще раз, на всякий случай, узлы. На сожженной бензином и соляркой траве лежали сваленные в кучу транспаранты и полотнища с призывами. Их слесари прикрепят к комбайнам, чтобы к завтрашнему дню машины выглядели празднично.
Евдокия попросила Ивана Ивановича открыть инструментальные ящики, тоже на всякий случай. Основные ключи были везде, и это ее порадовало. Посоветовала Коржову наполнить масленки и заспешила обратно в правление, где ее ждали новоиспеченные женщины-звеньевые. С ними Евдокия просидела долго, рассказала, кто и за кем пойдет, потом все вместе прослушали беседу по технике безопасности, расписались, и Евдокия отпустила звеньевых отдыхать, потому что выезд на поле намечался рано, в семь утра.
Сама же она еще долго просидела в конторе, утрясая разные неувязки. Оказалось, горючее на Бабье поле еще не завезли, и она побежала на заправку, проследила, как наконец наполнили бочки и увезли. Крутилась словно заведенная целый день и домой пошла поздно, заставляя себя не думать больше о делах, потому что начни она копаться в памяти и обязательно вспомнит еще какую-нибудь мелочь. А мелочи все никогда не переделаешь.
Уже смеркалось, в домах засветились огни. Недавно прошло деревенское стадо, пахло взбитой копытами пылью и парным молоком. Евдокии с грустью подумалось, что придет она сейчас домой, заглянет по привычке в стайку, а там пусто. Сколько себя Евдокия помнит, всегда они держали корову, и теперь без нее душе неуютно, чего-то недостает. Если бы Юлька не уезжала, не продали бы корову. Без дочери для кого ее держать? Не для кого, да и ухаживать за коровой некогда. Подумала о дочери и вздохнула. Хоть на уборку осталась Юлия, и то ладно. Рядом с матерью завтра выедет на поле.
Во многих домах света не было, и Евдокия понимала отчего. Люди пораньше легли спать. Завтра вставать рано… У Горева тоже окна темны. Придет поутру старый бывший председатель проводить комбайнеров, каждый год приходит. Давно чужими радостями и волнениями живет, своих не осталось.
Проходя мимо дома Игнатьевны, Евдокия глянула на окна. Там, за шторками, горел свет. Ну, этой-то вставать рано некуда. Ни пахать, ни сеять, ни урожай убирать — ничего не надо. Все за нее другие сделают. Без хлебушка она не останется. Вот жизнь! Благодать! Нинша Колобихина говорила, будто видела, как в сумерках от нее красивая Валентина вышла. Крадучись вышла, оглянулась по сторонам, не заметил ли кто, — и в проулок. Неужели и вправду умеет предсказывать или только обманывает бедных девок? Интересно бы узнать. И вообще взглянуть, как у нее в избе, у этой гадалки.
Евдокия уже миновала было дом Игнатьевны, но неожиданно для самой себя вернулась, шагнула к калитке. Потянула на себя дверцу, та распахнулась бесшумно, даже не скрипнула. Смазывает хозяйка петли, что ли? Вошла на крылечко, прислушалась — тихо в избе. Вроде никого из гостей У нее нет.
Легонько постучала в дверь.
Игнатьевна отворила скоро, будто ждала за дверью. Но когда разглядела, кто такой к ней пожаловал — опешила. Так и стояла перед гостьей истуканом, не знала, что сказать и что делать.
— Здравствуй, Игнатьевна, — усмешливо проговорила Евдокия. — Чего в дом-то не приглашаешь? Или не меня ждала?
— Жданный-нежданный, а все одно гость, — отозвалась наконец Игнатьевна. И заглянула за спину Евдокии. — Одна ли, че ли?
— А с кем же мне еще быть?
— Мало ли с кем. Может, думаю, комиссия какая.
— Чего ты комиссии боишься? Или грех есть? — Евдокия прошла в избу и огляделась. В горенке прибрано, чисто. Пучки сухих трав висят у порога и над русской печью, источая горьковатый запах поля. Обернулась к застывшей в ожидании старухе. — Говорят, девки к тебе по вечерам бегают. Правда, нет?
— Бывает, что и заходят, — не стала отказываться Игнатьевна. — Не выгонишь ведь. Ты вот, Евдокия Никитична, ноне пришла. Ладно ли будет, если я тебя за порог выставлю? По-людски? А то что вечером, дак оно и понятно. Днем-то когда? Днем все занятые. Обратно, ведь и ты не светлым днем пришла, а затемно, как все.
— Я другое дело, — сказала Евдокия. — Шла мимо да решила поглядеть, как ты живешь. Ни разу у тебя не была. Интерес взял.
— Заботу, стало быть, проявляешь?
— Заботу не заботу, а знать должно. В нашей деревне все-таки живешь, стало быть, мы за тебя отвечаем. — Говоря это, Евдокия внимательно оглядывала горницу. Горница как горница. В углу телевизор под белой дорожкой. Высокая старинная кровать с горкой подушек. Обеденный стол под клеенкой, табуретки. В простенке между окном и телевизором фотографии в деревянной рамке: родственники Игнатьевны, то ли живущие в других краях, то ли уж помершие. Все как у людей. Зайдет нездешний человек и сроду не догадается, что тут гадалка живет.
— Икон я что-то у тебя не вижу, — сказала Евдокия.
— А на что они тебе, иконы-то? — спросила Игнатьевна. Стояла она посреди комнаты, не садилась сама и не приглашала гостью, думая, наверное, что разговор слишком-то не затянется. По виду совсем обыкновенная старуха, одетая в серенькое, старушечье. Пройдешь мимо нее на улице — внимания не обратишь, если случайно в глаза не заглянешь. Глаза у нее острые, умные, как бы самостоятельно живут на ее худом, морщинистом лице. Ни одного движения не пропустят; иссиня-черные, глаза ее в самую душу глядят, голым себя чувствуешь под их твердым, цепким взглядом.
— Мне-то они не нужны, — сказала Евдокия. — Представлялось так: зайду, а у тебя полна изба икон. Думаю, как же гадать, если икон нету. А у тебя их не видно.
— Обхожусь, стало быть, — проговорила Игнатьевна настороженно. Все она чего-то ждала, какого-то подвоха. Следила за каждым движением гостьи.
— Неверующая, что ли? — искренне удивилась Евдокия.
— А ты меня не пытай, — сказала Игнатьевна с легким раздражением, — я ведь не спрашиваю тебя, во что ты веришь. У нас у каждого своя вера. Верит человек, и ладно. Вера у человека в душе, а не на стенках.
— Да я это к тому, что не разберусь, кто тебе ближе: бог или, может быть, совсем наоборот? Может, ты какая-нибудь чернокнижница или вроде этого?
— Ты не задумывайся, — сурово молвила старуха. — На что тебе об этом задумываться? Моя вера во мне, никому до нее дела нету. Ты вот что, Евдокия Никитична, пришла-то по делу или как?
— Поглядеть хочу, как гадаешь. Любопытство взяло, — принужденно засмеялась Евдокия. Чувствовала она себя неловко. И на самом деле, все странно и необъяснимо получилось. Ни с того ни с сего взяла и зашла. И стоит теперь посреди избы, загадки старухе загадывает, пугает ее. Нелепость какая-то. Но Евдокия хоть и ругала себя, а подспудно сознавала: неспроста она появилась здесь. Так просто она ничего не делала, догадалась, зачем ноги привели ее в избу к Игнатьевне.
— Поглядеть, как гадаю? — с пристальным интересом глянула на нее старуха своими острыми глазами. И вроде даже успокоилась.
— Говорю, любопытство взяло. Никогда не видела.
— Ты зря пришла. Я уж давно не гадаю. Сами не велите.
— А призналась, что девки ходят, — сказала Евдокия, глядя на старуху с хитрецой.
— Ходят. Я и не отпираюсь. Ходят.
— Зачем они к тебе ходят? Если не гадать?
— Всяк со своим приходит. Когда радость — ко мне не идут. С горем идут, когда печаль на сердце. Душу облегчить, ласковое слово услышать. За этим идут.
— Не хитри, Игнатьевна. Неужто я такая дура, что поверю? Ладно, ты не бойся. Никому не скажу. Покажи…
Старуха заколебалась:
— Ой, даже не знаю, что тебе и сказать. Давно уж не гадала. Не знаю, где у меня что и лежит.
— А ты поищи, — посоветовала Евдокия, — авось и найдешь.
Вздыхая и охая, Игнатьевна полезла на русскую печь под занавеску, нашла там кожаный засаленный мешочек. Развязала высыпала на стол цветастую фасоль.
— Я ведь не заперлась. Кто зайдет, подумает, гадаю тебе. Запереться, что ли? — спросила вдруг старуха.
— Запрись, — как бы с безразличием согласилась Евдокия, а сама подумала, что и вправду интересная выйдет картина если кто зайдет и увидит ее при гадании.
Игнатьевна накинула в сенцах крючок, вернулась и села к столу. Евдокия тоже присела на табуретку напротив старухи, глядела на поблескивающие фасолины.
Игнатьевна посидела некоторое время молча, как бы задумавшись, потом худыми, костистыми пальцами перемешала кучку и, не снимая ладоней с фасоли, спросила:
— На кого гадать-то? На тебя, что ли?
— Зачем на меня? Просто гадай.
— Просто не гадают, — усмехнулась ей в глаза Игнатьевна. — Надо на живую душу. Давай уж на тебя.
— Нет, — помотала головой Евдокия. — На меня не надо. Я свое, можно сказать, отжила. Что было — знаю, а что будет — мне неинтересно.