, кто постарше, помнили, как «учили» Ситникова промысловики в былые времена под тяжелую хмельную руку, а если сами не видели, то слышали от других. Так отчего они так перед ним? Иван и сам удивлялся своей робости. Доведись встретить Ситникова в ином месте: на улице или на базе отдыха, — он бы подошел к нему запросто и запросто бы сказал все, что надо сказать, а тут он отчего-то мялся, зажимал в себе раздражение, что его так открыто и бессовестно не замечают. Сидит Ситников за своим столом, уперся глазами в казенные бумаги, наморщил лоб от важных вопросов, и не подступись к нему со своими маленькими житейскими заботами. Вот что значит кабинет, вот какую тайную силу он имеет над людьми, которую толком и понять не можешь, но ощущаешь ее явственно всем телом.
Иван решил перетерпеть Ситникова, взять его на измор. Хоть час будет сидеть, хоть два. Там видно будет, у кого больше терпения. Однако Яков Кузьмич не выдержал первый. То ли терпение кончилось, то ли посчитал, что и так достаточно наказал строптивого егеря своим невниманием.
Ситников поднял на Ивана холодные, отчужденные глаза.
— Жалуются на тебя, Машатин, — заговорил он негромко и даже с некоторым сочувствием. — Не знаю, как с тобой и быть.
Иван выжидающе молчал, понимая, что предчувствия сбываются. И коли уж Яков Кузьмич так долго не замечал его и начал круто, то ясно, что дела его, Машатина, совсем плохи. И у Ивана заранее засосало под ложечкой.
— Куда годно, — тихо, со скорбью в голосе продолжал Ситников, — собаки в поселке бродят безнадзорными, режут скот, а егерю нашему нет до этого никакого дела. Молчит себе, будто так и надо. И никаких мер не принимает. Вот скажи сам: как бы ты на моем месте поступил?
Иван опустил голову. Не ожидал он столь резкого оборота, нет. Шел с намерением свои права качать, а Яков Кузьмич взял его в оборот. И ведь он прав. Все козыри на его стороне. Собаки-то на самом деле бродят, как бездомные, и скот режут. Возразить нечем. Может, и правда Катерина и Маланья пожаловались. Деньги-то им за потраву никто не платит.
— Чего молчишь? — Ситников опустил ладонь на какие-то бумаги подле себя. Не просто опустил ладонь, а со значением. Давал понять, что там нечто касаемое его, Машатина. — Посоветуй мне, как с тобой поступить. Ума не дам. Тем более что твоя собака в этом деле участвовала. Как ты сам-то на это дело смотришь?
Иван пришибленно молчал.
Яков Кузьмич вздохнул, поглядел в окно и снова поднял глаза на Ивана, продолжая задумчиво, с печалью:
— Никак не пойму, что ты за человек, Машатин… Хороший тебе оклад положили. Многого от тебя не требовали. Живи в свое удовольствие, а ты? Всегда ты чем-то недовольный, капризничаешь, как черт-те кто. А теперь заварил кашу — не знаем, как ее расхлебывать. Дело-то до района может дойти. Тогда и тебе несдобровать, и нас по головке не погладят… — Яков Кузьмич протяжно вздохнул, помолчал и снова глянул на Машатина. — Если работать у нас не нравится, так и сказал бы честно. Неволить не стали бы.
Иван судорожно перевел дух. И хотя он не ожидал, что дело примет такой оборот, но, видно, это и лучше. Уж лучше сразу разрубить затянувшийся узел, а то потом вообще не распутаться. Настал, видно, такой час.
— Слушай, Яков Кузьмич, — начал Иван захрипшим вдруг голосом. — Ты, конечно, тут прав. Собак я не углядел. Виноват, хотя если поглядеть на это дело глубже, есть не только моя вина. Но дело не в этом. Ты вот говоришь, работать мне у вас не нравится. И тут ты опять прав: не нравится. А почему? Капризный, говоришь? Нет, не в этом дело. Ты пойми меня. Я отец, у меня взрослые дети. Дочь, можно сказать, в невестах…
Ситников, не сводя с Ивана глаз, настороженно подобрался. Опасливо покосился на дверь. Плотно ли закрыта, не торчит ли кто у дверей, не слышит ли.
— Я, конечно, понимаю, — продолжал Иван, — что кордон леспромхоза и база отдыха — штуки разные. Кордон — производство, а база — для другого. Людям тут охота и повеселиться, и развлечься. Я не против всего этого. Пожалуйста, раз надо. Но поскромнее-то разве никак нельзя? Чтобы мне перед детьми не было совестно?
Ситников опустил глаза.
— Не знаю, Машатин, не знаю… — проговорил он тихо. — Что тебе посоветовать — ума не дам. Может, работу тебе сменить? Мы могли бы перевести тебя на рудник. В хорошую бригаду. Скажем, к тому же Николаю Овсянникову. А на твое место взять кого помоложе, без семьи. Одинокого мужика.
— С Овсянниковым мы не сойдемся, — помотал головой Иван. — Он меня и сам не возьмет.
Ситников улыбнулся.
— Зачем о человеке плохо думаешь? Он-то как раз и не против.
— Значит, говорил уже обо мне?
— Да так… предварительно. Только дом-то надо будет освободить. Тебе другое жилье дадут.
«Вот оно как! — ожгло Ивана. — Они, оказывается, уже все решили. И знают, кого поставить на базу отдыха. Мишку Овсянникова, Колькиного брата, вот кого! Потому-то бригадир и не против взять Машатина к себе. Чтобы место для братца освободить. А что, Мишка им в самый раз. Лучше не найти». И хотя Иван и раньше мысленно примеривался к уходу с базы отдыха, но как представил Мишку в своем доме, как бы дальним зрением увидел холостяцкое запустение в бывшем кордоне, так все в нем запротивилось. Как можно пускать Мишку в старый, ухоженный дом, где стены помнят отца, где сам Иван родился и родились его дети, где все обжитое и родное? Нет уж, кого угодно, только не Мишку. Он разорит и дом, и угодья.
— Я подумаю, — сказал Иван осторожно, а на ум пришло, что, чем идти в барак да смотреть со стороны, как хозяйничает беспутный Мишка в его бывших угодьях, лучше вернуться в леспромхоз. Упасть в ноги леспромхозовскому начальству: возьмите ради бога, душа изнемогла, изболелась. Его возьмут, ведь он был лучшим лесником. И милее будет уехать на любой кордон, на который пошлют, чем смотреть на обесчещенный свой дом.
Иван сказал «подумаю», чтобы оттянуть время. Надо успеть съездить и контору леспромхоза, договориться, а потом побывать на том обходе, который ему предложат. Очертя голову тоже бросаться нельзя: он мужик семейный.
— Подумай, — пожал плечами Ситников, — только сильно-то не тяни с этим делом. Надо до осени успеть.
— Как это до осени? — удивился Иван. — Переезжают обычно весной. Чтобы и огород не мешал и прочее. Да я еще и на промысел собирался сходить. Отпуск использую, а там видно будет. Если я сейчас начну перебираться, отпуск у меня накроется.
— Боюсь, с отпуском ничего не выйдет, — сухо сказал Яков Кузьмич.
— Это почему же?
— Да все потому… Никто тебе сейчас отпуск не даст. Во-первых, это безобразие с собаками развел, во-вторых, тебе переезжать надо. На другую квартиру. Уж молчал бы про отпуск-то.
— Постой, — Иван даже поднялся. — Ты, Яков Кузьмич, вроде как условие ставишь. Вы что же, выгоняете меня? Если выгоняете, то у вас нету таких прав, чтобы выгонять из дому под осень.
— Все у нас, Машатин, есть, — с обещающей улыбкой сказал Ситников. — И права, и прочее. Тебя за одни безобразия с собаками гнать надо, а мы еще с тобой нянчимся. Жалобы на тебя есть? Есть, — повертел в пальцах какую-то бумажку. — А он еще о правах заговорил.
— Ну, мы это поглядим, — прищурился Иван, — бумажку кое на кого и я могу написать. Мне-то особо терять нечего. А кое-кого тряхнут.
— Ты это о чем? — спросил Ситников.
— Да все о том же…
— Грозишь, значит?
— Приходится. С волками жить — по-волчьи выть.
Ситников поморщился, встал, прошелся по кабинету до двери и назад, приблизился к Машатину.
— Я думал, мы с тобой разойдемся по-хорошему, Машатин, — раздумчиво заговорил Яков Кузьмич. — В одном ведь поселке жить. А тебя все на скандалы тянет. Пиши, пиши… Да только склочников у нас тут не шибко уважают. Делай как знаешь, да как бы семье хуже не сделать.
— О семье я сам подумаю. Как-нибудь без твоих советов обойдусь, — отрезал Иван. И пошел к двери. Чуть не сшиб кого-то в коридоре, выскочил на улицу. Ну вот и сходил к Ситникову выписать дров и попросить трактор. А дрова-то и не понадобятся. Сразу все вопросы решили.
За ужином Иван сидел хмурый, ничего в горло не лезло.
Антонина пытливо косилась на мужа, не желая при детях затевать серьезный разговор, однако не выдержала, спросила:
— Разругался-таки с Ситниковым?
Иван отставил стакан с чаем.
— На рудник предложили. К Кольке Овсянникову в бригаду.
Сережка и Вера перестали есть, подняли головы.
— А ты что ответил? — осторожно спросила Антонина.
— Говорю, подумаю…
— Только и всего? — легко рассмеялась Антонина. — И ты от этого так запереживал? Ну и зря. Хуже не будет. На руднике мужики здорово зарабатывают. Соглашайся, Ваня. Не пропадем.
— Пропасть-то не пропадем, — невесело усмехнулся Иван. — Промысел накрывается.
— Ну и бог с ним, с твоим промыслом, — отмахнулась Антонина. — Станешь работать на руднике, он тебе и не нужен будет. Да и лучше, а то осенью как уйдешь, так до февраля. Надоело одной-то тут крутиться. Сколько можно.
— А если я не могу без промысла? — спросил Иван. — Тогда как?
— Привыкнешь. Другие же привыкли — и ничего.
— А я не хочу как другие. Если перейду на рудник, из этого дома надо будет в барак переселяться.
Но Антонину и это не испугало.
— Подумаешь, в барак. Живут же другие. Хоть в самом поселке будем, а то все на отшибе. В такую даль ходим. И мне работа ближе будет, и ребятам — школа-то в центре. — И, видя, что даже это мужа не утешило, добавила: — Не понравится в бараке, свой дом будем строить. Двух комнат нам уже мало.
— Да разве в этом дело? — горько усмехнулся Иван. — Мало того, что промысел брошу, так еще под Овсянниковым ходить буду. Эх, Тоня, Тоня. Ведь заранее знаю, чем это кончится. Переедет Мишка сюда, а потом меня и из бригады турнут. Сама увидишь.
— Никто тебя не турнет. Не паникуй.
— Ладно, — Иван хлопнул ладонью по столу. — Давайте будем решать, как быть дальше. Дети взрослые, пускай тоже пошевелят мозгами. Ну вот ты, Вера, — повернулся он к дочери, — ты у нас старшая, с тебя и начнем. Ты после школы куда идти думаешь?