— Ну ты это зря, — укорил Василий, — мужик ты еще не старый. Все наладится. Зря себе душу травишь.
— Может, и зря. Не знаю… Отсталый я, наверно, ничего не понимаю. В лесу вырос. Ничего, кроме леса, знать не хочу. Ты вот, Василий, учился, пограмотнее меня будешь. Скажи, это правильно, что мы вот так с собаками? Из ружей в них палим? Что под корень извести их решили?
— Ты же видишь: скот давят…
— Я это понимаю. Это, конечно, плохо, что давят. Как человек я злюсь на них и прочее… Ну, а почему мы считаем, что кроме нас, людей, больше и жить никто не должен? Захотим — изведем, захотим — помилуем. Отчего мы ни с кем не считаемся-то?
— Мы люди, хозяева земли, — улыбнулся Василий. — А ты как хотел?
— Не знаю. Но ведь и кроме нас есть живые души. Мы вот думаем, что во всем правы. Что правда-матушка у нас в кармане, и больше ее ни у кого нет. А ведь так не может быть.
— А как может? По-твоему, где ей быть, правде?
— А везде, — Иван широко повел рукой вокруг себя. — Везде она рассеяна. В деревьях, в живности лесной, в каждой травинке. Ее в кучу-то собрать никак нельзя. Как нельзя остановить солнце, чтобы светило в одну только сторону. Ты смеешься, поди, а, Вася?
— Да нет, не смеюсь, — ответил тот. — Смеяться сейчас мне не шибко охота. Да и задумываться — тоже. Задумаешься — только душу растравишь попусту. Хорошо деревьям и зверям. Им думать не надо… Ладно, Ваня, пойду я. Спокойной ночи.
Василий ушел, а Иван остался сидеть, потягивая папироску. Выходила Антонина, звала его спать, да уже какой тут сон, когда завтра облава. Весь поселок от мала до велика выйдет против собак. Растянутся люди широкой цепью и с криками, с улюлюканьем погонят бывших друзей человека на затаившихся в засаде стрелков. Начнется диковинная охота, отродясь в поселке не виданная. Собачья суббота… Ивана вдруг ожгло: суббота-то последняя в августе. День благодарения. Отец свое дерево украшал, благодарил все живое за то, что сам жил и род его не бедствовал. Рано помер отец, ладно, хоть этой облавы не довелось ему видеть. Впору позавидовать… Опустил голову на колени, винясь перед отцом.
Очнулся он от слабого звука во дворе.
Поднял голову, всматриваясь в глубокую тьму у забора, откуда донесся этот странно знакомый звук, и различил плотный сгусток тьмы, который вдруг шевельнулся и, отделившись от ограды, стал приближаться беззвучной и бесплотной тенью.
Ивана взял озноб.
— Тайгун! — придавленно вскрикнул он перехваченным от ужаса горлом, чувствуя, как болезненно обмякло все тело. Пес, словно и на самом деле был не живым существом, а тенью, неслышно вышел на середину двора, никак не отозвавшись на голос Ивана, даже не качнув хвостом, сел и стал молча и неподвижно глядеть на хозяина, в самую его душу. Глаз собаки Иван не видел, мрак скрывал их, различал он лишь силуэт Тайгуна, но каким-то особым зрением, которое Иван не первый раз замечал в себе, ощущал странный, вползающий в душу собачий взгляд, полный тоски, немого укора и еще чего-то такого, отчего в комок сжалось сердце.
— Тайгун, поди сюда, — позвал он, холодея, и даже хлопнул рукой по коленке. Это был его обычный жест, которым подзывал кобеля, но живая тень не сдвинулась с места, она словно окаменела и не сводила с него глаз.
Иван сам не знал, зачем позвал Тайгуна, жест его был непроизвольный. Ему хотелось, чтобы пес как-то откликнулся и сломалась бы эта гнетущая молчаливость. Но у того даже уши не дрогнули. И Иван, стыдясь самого себя, подумал, что, наверное, он уж и не имеет права звать к себе пса, поэтому и голос у него не хозяйский, а чужой и виноватый. Даже униженный. Что как бы он ни звал, как бы ни молил, кобель не подойдет к нему. Впору хоть самому ползи на коленях…
— Вот как получилось, брат… — тихо проговорил Иван, склонив тяжелую голову, чтобы не ощущать на лице горячих собачьих глаз, которые так и жгли кожу. — Ты уж меня прости… Плохой у тебя оказался хозяин. Ни к черту… — И защипало глаза, а слез не было. Давно перегорели.
Когда Иван поднял наконец глаза, во дворе уже было пусто. Исчез Тайгун. Без звука и шороха, как привидение.
«А ведь он прощаться приходил». — подумалось Ивану, и от этой мысли еще больнее сжалось сердце.
Поднялся, пошел в дом.
Некоторое время Иван лежал рядом с женой, не зная, как быть: рассказать ей или подождать до утра. Нет, до утра далеко, а надо еще обсудить: что теперь делать.
Разбудил Антонину.
— Слышь, Тоня, Тайгун приходил.
— Как? Куда? — испугалась жена.
— К нам приходил. Во двор.
— Да ты что-о-о! Тебе не показалось?
— Посередке двора сидел.
— Ты его окликал, нет?
— Я его звал, он не подошел. Сел, на меня уставился, так и сидел. Я отвернулся, потом глянул — его нет.
— Ой-ей-ей… Неужели сбежал от Алексея? Надо позвонить завтра и узнать.
— Тут и узнавать нечего, — угрюмо усмехнулся Иван.
— Плохо, Ваня, если он сбежал.
— Плохо… Плохо — не то слово. Хуже некуда, вот что я тебе скажу. Сколько скотины порвал. Первый на коров-то кидался. Вожак, в общем. Не зря за черного кобеля премию объявили. Только пока никто не знает, что черный кобель — наш Тайгун.
— Узнают, всю потраву на нас с тобой и повесят, — продолжила Антонина отрешенно. — Да еще и неизвестно, возьмет ли тебя Овсянников в свою бригаду. Может не взять.
— Ситников меня живьем съест, — проговорил Иван. — И так уже подозревают. Недавно Андреич спрашивает меня: где твоя собака-то? Я ему: отдал, говорю, Алексею, брату жены. В райцентре, мол, она. А он так загадочно на меня смотрит и вроде не верит. Семка с перепугу не признал Тайгуна, но ведь облава завтра. Значит, и узнается все завтра.
— Что же делать-то, Ваня? — простонала Антонина.
— Не знаю… Ничего я не знаю…
Антонина долго молчала, потом сказала тихо:
— Слышь, Вань, ведь застрелят его завтра?
— Наверно… Всех перебьют.
— А может… нам застрелить его как-нибудь без шума, а? Застрелить и закопать, чтоб никто не видел. А то хоть из поселка беги.
— Как ты его застрелишь, — вяло отозвался Иван. — Где его найдешь-то? Сюда он сегодня не вернется. А облава — завтра.
— А если тебе сейчас в тайгу сходить?
— Мало я ходил. Ищи его там свищи. Сколь искали, ни одной собаки не видели. Как сквозь землю проваливаются.
— Надо что-то придумать, Ваня, — упрямо сказала жена. — Надо придумать, иначе все прахом у нас пойдет из-за этой псины. Придумай что-нибудь. Ради своей семьи.
— Придумай… Заладила. Когда придумывать-то? На облаве полно народу будет. Потихоньку там ничего не получится. Кругом глаза.
— А ты до облавы постарайся, — Антонина ласково гладила теплой ладонью его колючую щеку. — Ты ведь все можешь, если захочешь.
— Как я смогу-то? Ну подумай сама: как?
— А это уж тебе виднее — как. Ты хозяин, глава семьи. Никто, кроме тебя, о нас не позаботится. Кому мы еще нужны?
9
Утром поднялся Иван рано: едва светало. Осторожно, чтобы не разбудить жену, слез с кровати. На цыпочках пошел к двери.
В сенях нацепил патронташ прямо на рубашку, сверху надел телогрейку, взял ружье и потихоньку спустился во двор. Огляделся. Солнце выкатывалось из-за леса умытое, чистое. Воздух был горьковат — осенний уж. Тихо кругом, сонно…
Прислонив ружье к стене сарая, нашел штыковую лопату, привычно пощупал пальцем, остра ли, и стал сбивать ее с черенка. Засунул обернутый тряпицей штык под ремень, чтобы не было видно, заткнул за пояс и легкий охотничий топорик. Вскинув на плечо ружье, запахнул телогрейку. Все. Можно идти. И зашагал в лес.
Отойдя немного, обернулся в сторону поселка, прислушался. Из Счастливихи не доносилось никаких звуков, хотя, наверное, и там люди уже проснулись, готовились к облаве. Часа через два выйдут, не раньше, так что время у него пока есть. Главное, нигде не видать людей. Это хорошо. Не таясь, он споро зашагал к поскотине, — зная, что стадо в этот день решили не выгонять, чтобы не помешать облаве. Если и выгонят скотину, то позже, когда все будет кончено. Однако на поляне, у края поскотины, он увидел пастуха Семку, пробирающегося со своей одностволкой в глубь кедрача.
Вот это было совсем некстати. Семка не должен его видеть. Принесла его нелегкая.
Иван потихоньку свистнул.
Семка обернулся и, заметив Ивана, побежал к нему, припадая на хромую ногу. В руке его дергалось, словно палка, общественное ружье.
— Слышь-ка, Иван, — заговорил Семка сбивчиво, — они тама… — И концом ствола показал на далекий, застывший зеленым дымом кустарник. — Тама они лежат. Трава-то высокая, их и не видать. Я уж давно туда гляжу. А ты чё один-то? Где народ?
— Тебя кто просил сюда идти? — спросил Иван со злостью.
— Да никто. Я сам. Чтоб, значит, разведать.
— Разведчик выискался. Давай назад и носу сюда не показывай. Чтоб близко тебя не было. Все испортишь. Понял?
— Понял, — обиженно покривился Семка.
— А народ скоро будет, — строго сказал Иван и двинул напрямую к кустарнику, на который показал Семка. Четко соображал: с одной стороны, хорошо, что пастух указал место. С другой стороны — худо. Не станешь же стрелять у него на виду. Значит, надо собак отогнать как можно дальше. И он нарочно, громко шелестя травой, наступая на хрусткие сухие ветви, создавал шум. Пускай собаки услышат его и отойдут подальше.
Оглянулся. Семка, приложив ладонь ко лбу, смотрел вслед. Иван на всякий случай предостерегающе махнул ему рукой: дескать, оставайся на месте. Помощничек… Видно, правду говорят: услужливый дурак хуже врага.
Кусты были совсем близко, и Иван нарочито закашлял. Сдернул с плеча ружье, щелкнул замком. Собаки его, наверное, услышали, потому что, когда он обогнул кустарник, там было пусто. Иван оглядел местность. Трава кое-где примята, здесь они устраивали свои лежки. Виднелись шерстинки.
«Все нормально, — с равнодушием подумал Иван, — они близко».
Он нисколько не сомневался, что собаки слышат его и идут впереди, не показываясь на глаза, и теперь он будет вести их как можно дальше, в кедрач у подножия Синюхи, где мягкие лапы деревьев приглушат звук выстрела.