— Ладно, Галя, ладно, — тихо проговорил Анатолий, тоном соглашаясь с женой. — Куда от него денешься. — Он посмотрел на гостей, как бы извиняясь перед ними, улыбнулся идущему к ним мужику и заранее встал.
— Здоровы были, хозяева, — сипловато поздоровался мужик безо всякой ответной улыбки, будто оказывал честь своим приходом.
— Здравствуй, Кузьма. Здравствуй, дорогой. — Анатолий поздоровался с ним за руку, после чего представил гостям: — Это Кузьма. Здешний житель, — и поднес наполненный Галиной стакан.
Лицо у Кузьмы было старое и мятое, в глубоких складках, хотя был он, по-видимому, еще не старый. В отличие от Анатолия, ему на лицо кожи было отпущено больше, чем надо, и когда они стояли рядом, это особенно сильно бросалось в глаза. Пиджак на Кузьме тоже был старый и мятый, но это его, как видно, нисколько не смущало. В этом пиджаке, приспособленном на все случаи жизни, он, наверное, и работал и гулял и поэтому не стыдился его, как не стыдятся спецовки.
Кузьма вытер руки о пиджак и взял стакан негнущимися пальцами, держа осторожно, бережно.
— Ну, будем! — сказал он деловито и стоя выпил. Только после этого сел на пододвинутый Анатолием стул и потянулся к закуске, но потянулся как-то равнодушно, будто выполняя не слишком важное, но необходимое дело.
— Это кто у тебя? Родня, че ли? — спросил он Анатолия, кивая на гостей, которые тоже приглядывались к новому человеку и силились понять, чем же знаменит этот местный житель и отчего Долгов, хоть и мучается, а все же принимает его и даже вроде старается ему угодить.
— Это хорошие знакомые, — ответил Долгов.
— Тоже с завода?
— С завода.
— У Петровны-то вы че были? Покупать примерялись?
— Примерялись, — скупо отозвался Анатолий. Пускать в разговор Кузьму ему явно не хотелось.
— Ну, и как она? — нажимал Кузьма.
— Никак. Не желает.
— Никуда не денется, — знающе проговорил Кузьма. — Против вас разве устоит?
— А это уж я не знаю, устоит или нет, — с заметным раздражением отрезал Анатолий и, чтобы сбить Кузьму с ненужного разговора, демонстративно наполнил его стакан и пододвинул к самому носу. Ты, дескать, пей и закусывай, а куда не просят — не лезь, без тебя разберемся.
Но тот пить больше не стал. Отломил крохотный кусочек сыру, остаток положил обратно. Вылез из-за стола, вытирая руки о лоснящийся на боках пиджак.
— Спасибо, хозяева, спасибо… Идти надо, — засипел он деловито. — Уж не серчайте. Вы у меня тута-ка не одни. Надо еще кое-кого проведать. Не обидеть…
— Так, может, здесь выпьешь? Какая тебе разница, где выпить? — вежливо улыбался Анатолий.
Но Кузьма его уже не слушал, досадливо хмурился, будто Анатолий мешал ему удержать какую-то свою мысль. Деловито прищурившись, он смотрел на Семена.
— Значит, так… — заговорил он раздумчиво. — Беру я по пятерке в день. Ну, и харчи твои. Это уж как водится… Да вот Натолий все тебе скажет. А искать меня… — Кузьма показал рукой на нижние дома. — Во-он там живу. У любого спросишь — покажут.
Он ушел неожиданно твердой, деловой походкой, не забыв запереть ворота и ни разу не оглянувшись.
Анатолий проводил его прищуренным взглядом и, отвечая на немой вопрос Семена, сказал:
— Не любит нашего брата… Не любит. А без нас тоже не может. Кормится за наш счет. Огороды нам пашет, дома строит… Так что и тебе без него не обойтись, без этого бюро добрых услуг. Ты запомни, что он сказал. Пригодится.
От Долговых Семен с Ираидой выбрались уже под вечер.
В электричке Ираида долго молчала, наблюдая в окно проносящиеся мимо темные сосны, уже набухшие от сумрака, потом сказала, будто возвращаясь к прерванному разговору:
— Я считаю, надо брать.
Семен даже не спросил, о чем идет речь. Оба они сейчас думали об одном и том же.
2
Едва открыли дверь и вошли в коридор, как в нос шибанул спертый дух, в котором Семен выделил запахи табачного дыма, еды, разогретых весельем человеческих тел. Запахи эти, смешиваясь, давали тот знакомый каждому дух, который, стойко впитываясь в стены, долго еще напоминает о прошедшей в доме гулянке.
Семен подозрительно повел вислым носом.
— Курили.
— Да ты что! — Ираида даже остановилась, не успев подойти к вешалке. Шумно потянула воздух и легко, как бы снимая мужнину напряженность, засмеялась: — Где курили?
— Здесь.
— Тебе показалось. Сам накурился, от тебя и несет, как от пепельницы. Нос большой, а чуешь плохо.
— Со свежего-то воздуха я чую.
— Перестань, — сердито одернула его жена. Торопливо включила свет и, не раздеваясь, заглянула в комнаты, ища Игорька.
— Значит, не накурено? — спросил Семен.
— Нет.
— Ладно, — обещающе согласился он. — Пусть будет по-твоему. — И решительно, не скинув даже сапог, направился в кухню. В другое бы время Ираида прикрикнула на него как следует, пройдись он по комнате в сапогах, но сейчас даже слова не сказала, молча двинулась за ним.
В раковине навалом лежала грязная посуда, и Ираида глядела на нее растерянно. Семен, не обращая на жену внимания, нагнулся, поднял закатившуюся под стол винную пробку, швырнул ее туда же, в раковину.
— Посуду не мой, — жестко сказал он. — Не вздумай. Придет — сам вымоет. — И тяжело опустился на стул.
Он молчал. Затихшая Ираида стояла рядом, она, кажется, слушала, как гулко отдается в тишине удар капли, и ничего Семену не говорила, а это был верный признак, что и она все поняла и тоже переживает.
«Она мать, ей труднее», — подумал Семен и мысленно простил ей неловкую попытку скрыть то, что здесь произошло. В его памяти как-то исподволь снова всплыло воспоминание: мать голосом будит, а руками подтыкает под бока одеяло, для чего-то бережет ему тепло. Это воспоминание теплой волной плеснулось в душу, смягчило Семена.
Ираида словно почувствовала мужнино участие, заговорила надтреснутым, горестным голосом:
— Я вот что подумала, Семен… Дачу брать нам все-таки придется. Хотя бы ради Игорька. — Она заметила, что муж прислушивается, поднял голову. Особенный горестный тон насторожил его, и она заторопилась, опасаясь, что муж оборвет и не даст высказаться. — Все-таки пятнадцать лет сыну. Возраст сам знаешь, какой. Вместо того чтобы по улицам болтаться, сидел бы он на даче, от дружков своих подальше. А то доведут они его…
— Если голова на плечах есть — не доведут, — глухо проговорил Семен. — Не маленький, слава богу, сам должен понимать.
— Много ты понимал в его возрасте?
— Да я уж понимал! Я-то понимал! — взорвался Семен. — Я в его годы на заводе вкалывал. Матери помогал. Не шлялся с гитарой по дворам. Некогда мне было шляться. Об жратве надо было думать. Голодный-то не сильно забренчишь на гитаре.
— А при чем тут гитара? — раздраженно спросила Ираида.
— При том, что детство у меня не такое было. Впроголодь жили. Не до гитар было.
— Слышала… Тарелки лизал по столовым.
— И лизал! — взвился Семен. — И ты меня этим не попрекай. Пока на завод не устроился, лизали с братом тарелки в столовых. И нисколько мне не стыдно. Было? Было! Я это помнить буду, покуда живой. Поэтому-то я знаю, чего стоит кусок хлеба. Отец у меня работяга был. Ушел на фронт — ничего не оставил, никакого богатства. Вот и выкручивались как могли, чтобы с голоду не пропасть. Не то что вы.
— А я виновата, что мы хорошо жили? — обиделась Ираида. — Чего ты на меня взъелся?
— Ты не виновата. Я про это ничего не говорю. А только лучше было бы, если б вы тоже жили бедно. Тогда бы мы с тобой понимали друг друга. Что ты с пацаном делаешь? Какого ты из него барина воспитываешь? Кем он у тебя будет? — выплескивался Семен.
— Почему это «у тебя»? — ехидно спросила жена. — Он ведь, кажется, еще и твой сын, не только мой.
— Да потому, что ты его портишь. Скрываешь от меня все его подвиги. Уродуешь деньгами, вещами — всем! Что ни захотел — сразу, будто по щучьему велению: костюмы, свитера. А щиблеты у него какие? Я таких сроду не носил. А рубахи разные? — Семен говорил и помогал себе рукой, словно доставал из шифоньера вещи и бросал их под ноги жене. — У него этих тряпок как у балерины какой.
— А тебе жалко? Не-ет, милый, — пропела Ираида. — Я не хочу, чтобы мой сын был одет хуже других. Чтобы на него пальцем показывали. Я, слава богу, сама еще работаю. Не сижу на твоей шее. Так что могу распоряжаться деньгами. Да и если хочешь знать, ему дед дает деньги на одежду. Можешь не расстраиваться.
— Дед? — спросил Семен, поражаясь.
— Да, дед, — с вызовом сказала Ираида. — Видит нашу бедность и дает. Скажи спасибо.
С тестем у Семена были натянутые отношения.
— Больше не бери. Слышишь? — сдавленно сказал Семен. — Сами не нищие. Купим что надо, — и стиснул голову руками. — Как ты не поймешь… — продолжал он тихим, глубинным голосом и даже руку приложил к груди, показывая, откуда идут эти слова. — Разве мне денег жалко? Я на себя их не много трачу. Меня зло берет, что сильно легко все Игорьку нашему достается. Захотел кожаную куртку — ему вынь да положь. Или вот эти… джинсы, или как их там. Труд наш ценить он не умеет, вот в чем беда.
— Научится, жизнь длинная, — вздохнула Ираида.
— Нет, не научится, если мы сами не научим. Я одного не могу понять: почему ему все позволено и почему я, отец, не имею права сделать ему замечания? Почему? Только я что-нибудь скажу, ты меня сразу же одергиваешь. Выставляешь перед ним дураком. Ну? Возьмем эту бренчалку. Когда он пошел на курсы, я сказал: лучше бы какому полезному делу обучился. Говорил я так? Говорил. А ты что? «Пусть ходит, в жизни пригодится…» Ты что? Слушать не хочешь? Нет уж, выслушай. Я долго молчал, все терпел. Теперь заговорил, так что будь добра, выслушай. Возьмем его космы… Тебе нравится, что он ходит дикарь дикарем? Я ему сделал замечание, а ты надо мной же и посмеялась. Дескать, не слушай, Игорек, наш папа ничего не понимает, нестриженым ходить модно. А он слушает это да на ус мотает. Дескать, ага, мне все позволено, что хочу, то и делаю. Теперь вот дачу ему покупай. Чтобы дружки не довели…