Скажи Семену раньше, что он станет заядлым дачником, из тех, кто, увидя на дороге какую-нибудь железку либо дощечку, подбирает ее, несет к себе и пытается приладить к делу, — не поверил бы, только рассмеялся. Теперь же всякую пустяковину Семен тащил на дачу, и смешно ему совсем не было. Оказывается, жила в нем такая хозяйственная струнка, незаметная до поры. Не купи дачу, так, может, и не узнал бы о ней никогда. Вот как случайности раскрывают человека. А сколько мы еще в себе не знаем припрятанного до поры, до заветного часа…
Или вот взять плотницкое, столярное ремесло. С малолетства, с того самого дня, как Семен попал на завод, его руки знали только железо, только металл. Металл ему стал родным и привычным. Он знал, как его точить, пилить, строгать, а за дерево браться не приходилось. Бывало, правда, дома что-нибудь починит: форточка не закрывается — подтешет, подчистит напильником разбухшую древесину. Ну там полку в кладовке прибьет или ножку стула закрепит, чтобы не шаталась. Так ведь все это мелочи, не требующие ни особого ума, ни сноровки. А чтобы всерьез, вот как теперь, — такого и в мыслях сроду не держал. И хотя никогда не задумывался он о плотницком или столярном ремесле, а вот приспичило, взялся за топор и рубанок — и обнаружилось, что руки у него и с деревом неплохо справляются.
Прошла какая-то неделя, а Семен работал уже наравне с Кузьмой, даже еще и поспорить мог, кто лучше ошкурит бревно или вытешет брус на четыре угла. Да и плаху мог так выстругать рубанком, что, води по ней ладонью сколько хочешь, ни одной занозы не поймаешь. И как бы от пришедшего уменья полюбилась ему податливая ласковость дерева, теплота шелковистых волокон, незатейливый, но такой удивительно приятный для глаза древесный рисунок. Руки сами так и тянулись к дереву, скучали по нему. И уже вечерний перестук топоров не раздражал Семена, как вначале, не лишал его спокойствия. Нет, стук его собственного топора вливался в общий многоголосый шум стройки, казался таким же простым и естественным в Залесихе, как щебет птиц в утреннем лесу. Вот какие перемены могут произойти с человеком!
Стены дома были уже готовы, крыша обшита тесом. Оставалось закончить с кровлей. Все, что можно, Семен добыл на заводе: одно выписал на складе, другое достали мужики. Высокий забор вокруг усадьбы оказался как нельзя кстати, и подивился Семен прозорливости Анатолия. Во дворе, надежно скрытые забором от любопытных глаз, лежали добротные доски, листы фанеры, банки с красками и даже два мешка керамической плитки. Этой плитке Семен пока еще не нашел применения, просто ему дешево предложили ее, он и взял, как взял бы любой толковый, хозяйственный человек. Но, конечно же, плитка не будет лишней, и ей обязательно найдется место.
Теперь можно брать отпуск… Во время отпуска Семен доведет дом до ума: оштукатурит изнутри, вставит рамы со стеклами, подгонит двери и начнет красить. Ираиде дом виделся голубым, с белыми резными наличниками. Ну что ж, голубой так голубой, кто против? И он, Семен, уже видел себя в голубом доме. Вот они с женой пьют чай у окна да поглядывают в заречную благодать…
Но дом надо еще закончить, а пока Семен с Кузьмой сидели на крыше, деревянным молотком загибали жестяные края — доканчивали кровлю. Сверху хорошо было видно, как Ираида, располневшая в последнее время (вольный воздух на нее так действует, что ли?), возится в огуречной грядке, ищет в высокой, колючей ботве огурцы на засолку. Длинненькие, зеленые, с нежными пупырышками огурчики скоро наполняют ведро с верхом, и, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, жена тащит урожай к чистой, загодя пропаренной бочке. Вот и начинают оправдываться затраченные денежки. Считай, на зиму своими огурцами обеспечены, а там скоро пойдут капуста, картошка и другие овощи, без которых зимой никак не обойтись. Молодец все-таки жена, ничего не скажешь. А может, и правда, пропал бы он без нее?..
Игорек подал с земли лист жести. Семен привычно приложил его к месту, подровнял и, наживив свой угол, стал ждать, когда и Кузьма сделает то же самое. Но Кузьма отчего-то не спешил наживлять свой угол. Внизу мимо ворот катил «газик» с пыльным брезентовым верхом, и Кузьма задумчиво провожал его глазами. Когда машина, подпрыгивая на обнаженных крученых корнях сосен, скрылась за соседними домами, он озабоченно поскреб в бороде и спросил негромко:
— Может, перекурим, хозяин?
Кузьма всегда так называл Семена — «хозяин». Сначала это обращение покалывало слух, и Семен недовольно морщился, как от зубной боли. Когда жена его так величает — это понятно. Он — хозяин дома, то есть глава семьи, так принято говорить. Иное дело — Кузьма. В его обращении Семену слышались совсем другие нотки, вроде того, что он, Табакаев, стал хозяином этого работящего мужика, и не по себе становилось от такой мысли. Поэтому он сначала обращался к Кузьме с какой-нибудь просьбой не иначе как в сослагательном наклонении: «Кузьма, обтесал бы ты», «подогнул бы ты», «подержал бы ты…». Стеснялся приказывать. А потом незаметно привык. Охотно откликался на «хозяина» и уже попросту велел Кузьме сделать то одно, то другое. Хозяин так хозяин. Кузьме он платит не из казенного, а из своего кармана, кормит тоже со своего стола и рюмкой не обносит, а значит, и приказывать вправе, и ничего такого в этом нет… Вот и сейчас, чтоб не прерывать работу, Семен отозвался деловито:
— Кури здесь. На верхотуре-то еще слаще, — и протянул пачку сигарет, хотя знал, что Кузьма, кроме самосада и махорки, ничего не курил.
Кузьма повертел в негнущихся пальцах сигаретку, как дорогую, хрупкую вещицу, и сунул за ухо.
— Я к тому говорю, не передохнуть ли нам малость? — сказал он озабоченно.
— Чего отдыхать, когда Ираида скоро обедать позовет.
Кузьма вздохнул, но спорить не стал. Снова принялся за работу, изредка настороженно косясь за ворота. Что-то там тревожило, не давало покоя.
Опять появился «газик» с пыльным верхом. Теперь он ехал медленнее, словно из него к чему-то приглядывались. Возле ворот машина остановилась. Распахнулась дверца, из нутра вывалился грузный дядька в пыльных сапогах, в сером, пыльном же, как и брезент на машине, плаще, будто и плащ и верх «газика» были сшиты из одного куска. Широко расставив ноги и крепко, по-хозяйски утвердив их на земле, он деловито откинул руки за спину, выпятив живот, и стал очень внимательно глядеть на крышу, отчего Кузьма явно заскучал и отвернулся.
— Здорово, Кузьма! — поздоровался дядька с той ласковостью, какой, как сахарной пудрою, прикрывают горькую пилюлю. — Чего глаза прячешь? Совестно?
— Кто это? — шепотом спросил Семен.
— Председатель колхоза, — неохотно ответил Кузьма, затравленно озираясь по сторонам.
— От люди пошли, понимаешь! Трактор бросил и в шабашники подался! Вы поглядите на него! — Председатель простер руку, показывая ею на Кузьму, хотя зрителей внизу никаких не было, одни сосны стояли. Из-за соседского забора, правда, осторожно выглядывали обеспокоенные Долговы, но глядели они не на Кузьму, а на председателя, и глядели так, чтобы им самим видно было, а их — нет.
— Чего молчишь? — зычно кричал председатель, и Семен забеспокоился, что его слышно по всей деревне. — На работу выйдешь, нет? Отвечай!
Ираида на огороде подняла голову, прислушалась. Сначала она было двинулась к воротам, но голос был солидный, начальственный, привыкший звучать громко, и она решила не лезть на рожон, а подождать.
Игорек проворно вскарабкался на крышу, удобно уселся в сторонке, чтобы было видно всех: и дядьку перед воротами, и отца с Кузьмой на крыше, и мать на огороде, и такой интерес был в его лице, будто кино приготовился смотреть.
Семен недовольно покосился на него. Не хотелось ему, чтобы сын тут присутствовал, но ведь не скажешь: ты, дескать, уйди, Игорек, не слушай, как нас ругают.
— Сколько ему добра колхоз сделал! — продолжал взывать председатель, глядя не только вверх, на крышу, где Кузьма крутился сорокой на колу, но и по сторонам, будто призывая в свидетели сосны. — Ссуду на избу брал? Брал! Сено для скотины получал? Получал! — Говоря это, председатель загибал пальцы на руке. — Зерна и комбикормов тебе выписывали? Выписывали! Сроду ни в чем отказа не было! А теперь колхоз ему не нужен. Он сытый стал! Выкормили, понимаешь!
— Дак я когда еще рассчитался за ссуду-то, — негромко буркнул Кузьма, скорее для себя или для Семена, однако председатель его все равно услышал и включился.
— Он рассчитался! — ехидно рассмеялся председатель и огляделся по сторонам. — Он, видите ли, рассчитался! — И, побагровев разом, закричал: — А за то, что твоих детей колхоз от голода спас? За то, что им последнее зерно отдавали, ты тоже рассчитался? Помнишь, время-то какое было? Когда из голыши мякины хлеб пекли? Память-то жиром еще не заплыла? Это ты помнишь? Постыдись, Кузьма, ты ведь исконный крестьянин! Неужто у тебя от сытости глаза и уши застило? Разве не знаешь, что уборка идет? Что механизаторов не хватает? Зерно осыпается, понимаешь… В землю хлебушко уходит. Смотреть больно, а он сидит на чужой крыше и разговаривать не желает. Совесть-то у тебя, спрашиваю, есть, нет? А ну, живо слезай! Слезай, добром говорю!
Кузьма на крыше заколебался, искал глазами лестницу, и Ираида внизу, которая уже готовно стояла по эту сторону запертых ворот, не выдержала, решила взять разговор в свои руки.
Распахнув ворота, она встала в них, подбоченясь, глядя на председателя насмешливо.
— Вы чего к человеку пристали? — громко, но еще не очень уверенно, а как бы пробуя силы, заговорила она. — Он свободный человек. Где хочет, там и работает. Привязались к мужику, ну прямо как репей.
— От совести он свободный! — не унимался председатель. — Вот такие, как вы, и сбивают с толку мужиков. Мутят тут воду, понимаешь!
— Не ваше дело!
— Не ваше дело… Ишь, выискалась какая! — переключился председатель уже на Ираиду. — Понаехали, понимаешь! Бульдозера на вас нету. На ваши терема размалеванные. Куркули, понимаешь!