у денег из стремительно тающей пенсии, я осторожно стал расспрашивать моего респондента о проклятой избушке. И выяснил, что Степан про нее ничего не знал. Он лишь посетовал на исчезновение бродячих собак, с которыми, как и я, водил дружбу. Потом призадумался, лицо его искривилось в жуткой гримасе мышления, и вывалил на меня целый поток местных сплетен. По крайней мере те, что задержались в его расшатанной памяти. Помимо собак пропадали и прочие домашние животные. Так, популяция кошек в нашей деревушке была практически сведена на нет ("кто-то, как и я, ненавидит кошек", подумалось мне, и я не сдержал улыбки. Степан принял ее на свой счет и громогласно расхохотался). Перестали нестись куры. Целыми днями ошивались во дворах, поглощая огромные массы травы, при этом ничего не давая взамен. Часть куриных нахлебниц уже была пущена в суп, от других еще что-то ждали. В речке поймали двухголовую рыбу, у которой было три глаза. Уродца очистили и зажарили, а потом вся семья рыбака, он, его жена и две малолетние дочери, слегли с жутким отравлением. Были забраны в больницу и до сих пор не вернулись. - И знаешь, что? - пьяно подмигивал мне Степан и, доверительно наклонившись, прошептал, обдавая ядреным перегаром, - машина, на которой они уехали, - не "скорая помощь". - А что же? - спросил я. Степан выдал дикую кривоватую усмешку и заявил громко: - Джип! Б-а-а-альшой такой, серебряный. Ты мне скажи, разве бывают у нас такие неотложки?! Пропал и автомобиль с приезжими, которые собирались приобрести в поселке дом. Их успели хорошо разглядеть, потому как они много крутились по центру, выбирая жилье и общаясь с поселянами. Пропали аккурат в один из выходных. То ли в субботу, то ли в воскресенье. - Может, уехали, - предполагал Степан, - расхотели жить в такой дыре. Затем сгорел один из старых домов. Жилой, бревенчатый, запылал часа в три ночи в субботу. Местные пытались тушить, а из ближайшего городка пришли три пожарные машины, но дом сгорел дотла. Так часто бывает с деревянными избушками. Долго искали под завалами обгорелых досок людей. Сгребли все до фундамента и не нашли. Предполагали, что в доме никто не жил, и это было немедленно опровергнуто местными старожилами. Может, уехали на выходные, только уже месяц как не возвращаются. Про себя отметил - дом запылал в выходные, как раз когда шабаш в бревенчатой халупе набирал силу. Вернее, в ту ночь, когда оттуда впервые стал доноситься собачий вой. Был и третий случай. В эти выходные кто-то из местных зашел в бревенчатый домик узнать, есть ли там свет (в ночь с пятницы на субботу была сильная гроза, и электричество то намертво отключалось, то снова радовало селян дрожащим светом лампочек). Назад как ни в чем не бывало вышли только хозяева, и через минуту отчалили на дорогих импортных автомобилях. Соседей больше никто не видел, а их дом громко хлопал по ночам незапертой дверью. В общем, стало понятно, что во всем этом замешан проклятый дом. Местные стали запираться на ночь и старались не покидать жилище после наступления сумерек. Но не подозревали о причине своих бедствий. Для меня же было все яснее ясного. Когда Степан закончил свой рассказ, я всунул ему в руку остатки денег и попросил в один из будних дней забраться в дом и поглядеть, что там к чему. Тот удивился моей просьбе, но так как деньги все равно требовались, согласился. Тем более он знал, что в будни избушка пустует. Пообещав этой же ночью навестить строение, он пошел по улице, а ветер гнал золотистые вихри осенних листьев вокруг его ног. Я же направился домой и стал ожидать результатов. Ночью мне снился сон. Один из самых жутких кошмаров за всю эпопею с проклятым домом. И пусть моя бедная память не удержала его большей части, но то, что осталось в ней, вполне могло задвинуть мой разум за роковую серую черту. Но мне повезло. Может, это и было долгожданное чудо. Мне снились собаки. Мои пушистые четвероногие друзья, они пребывали в весьма плачевном состоянии. Собственно, ни одна из них не была полностью целой, от некоторых осталось не больше половины, и из разодранных и скрученных тел свисали и волочились по мокрой земле красноватые лоскутья внутренностей. Морды тоже были изувечены, кое-где проглядывали кости, а глаза, мутные и неживые, как у вареной рыбы, вяло вращались в глазницах. Они шли ко мне, чтобы я их обласкал и дал вкусненького совсем как в старые добрые времена. Вот только мне уже не хотелось общаться с ними. Под дикий визг, гвалт и сдавленные хрипы я бросился бежать, задевая за узкие стены каменного лабиринта. Меня шатало, ноги подгибались, а дышать становилось все тяжелее. Одна из собак догнала меня и с лета вцепилась в ногу, и я чувствовал, как холодные, крошащиеся зубы рвут кожу. Нет, они не хотели подачки с моей руки. Теперь этой подачкой был я сам. Я закричал, но крик потонул в уродливых бетонных стенах. Я бежал все быстрее, сознание мутилось от ужаса, и в какой-то момент мои преследователи чуть поотстали. А потом грянул громогласный, чудовищный рык и гнилостный ветер ураганом пронесся по коридору, сметая с пола что-то похожее на высушенный беловатый хворост. Только это были старые-старые кости, и время высосало из них всю влагу. Я не удержался на ногах, упал, бессильно пытаясь ухватиться за гладкие стены, и передо мной во тьме возникли два пылающих красно-оранжевых глаза. Я закричал и проснулся, чувствуя на себе взгляд деревянной совы. Да, так же смотрели и те два глаза во сне. Подушка была мокрой от пота. За окном моросил дождь, и я больше не уснул. Наутро Степан не вернулся. Я напрасно прождал его на улице, ежась под ледяной октябрьской моросью, от которой не далеко и до настоящего снега. Редкие прохожие косились на меня из-под мокрых, черных, как спины каких-то морских животных, зонтов. А над головой, мешаясь с осенними низкими тучами, расстилался темный полог, что тянулся от зловещей бревенчатой хаты, похоже, получившей новую жертву. Вымокший и замерзший, возвратился домой. Унылая капель из прохудившейся крыши только нагоняла тоску. Я пробовал убеждать себя, что Степан мог не прийти по тысяче причин. В конце концов, у него давно слабо с памятью, или он впал в очередной запой, которые у него случались с удручающей регулярностью. Напрасно. Что-то внутри меня знало правду. Знало, что Степан отправился вслед за моими собаками. То есть он, скорее всего, уже мертв. И это на моей совести. Не скажу, что это очень радовало. Но случай с моим шпионом показал, что дело посильно лишь мне самому. Решив так, я заснул, а дождь потихоньку переходил в сильный ливень. На следующий день, в четверг, я решил навестить домик сам. Ранним утром, когда невидимое за тучами солнце только-только пробовало разогнать стылую осеннюю тьму, я захлопнул дверцу своей халупы и вышел на улицу. Дождя не было, но ледяной посвистывающий ветер (предвестник зимы) пробовал выдуть из меня оставшееся тепло. Над головой почти не видимые массивы туч неслись и кружились в бешеных танцах. Иногда черная, рваная, как старушечья шаль, шквальная туча резво пересекала небосвод. Так низко, что, казалось, задевает своими неряшливыми лохмами верхушки деревьев. Подняв воротник и засунув руки в карманы, я спешно зашагал к ненавистному дому. Бурые октябрьские листья липли к ботинкам, тихо шуршали, когда ветер гнал их вдоль улицы. Высоко взлететь они не могли - перемешались, перемазались в осенней вязкой грязи и теперь лишь ползли по мокрой земле. Утром градусник с треснутым корпусом у меня на окне показал на более трех градусов тепла. Я миновал громадный кирпичный коттедж (недостроенный, с пустыми, лишенными рам проемами окон), а потом одинокий солнечный луч прорвался сквозь пелену и блеснул на реке так ярко, что я прищурил глаза. На фоне этого блеска темной глыбой выделялся проклятый дом, и деревянный идол совы приобрел неожиданную, совсем не свойственную дереву живость. В какой-то момент мне показалось, что на коньке сидит живая птица, которая сейчас слетит вниз и примется терзать мне лицо. Я сделал шаг назад и попытался закрыться руками, но тут солнце ушло и я разглядел сову получше. Деревянная. По-прежнему. И уже потемнела от осенних дождей. Дом вблизи показался мне еще больше. Я видел густую паутину на окнах и мертвых пауков на подоконниках. Дверь была заперта. Я не ожидал тут какой-либо сигнализации. Ведь тем существам... вернее, тварям, что обретаются тут, это не нужно. Зачем им сирена, если все незваные визитеры уже никогда не покидают этого места. Если, конечно, не предупреждены, как я. Способ войти был прост. Подобрав с раскисшей земли шероховатый осколок кирпича, я ударил в одно из боковых окошек. Стекло треснуло, и солидный кусок с немелодичным звоном провалился внутрь, в темноту. Оконные рамы были напрочь заклинены, и потому мне пришлось удалить еще, поминутно оглядываясь. Несмотря на стылый осенний ветер, я взмок. Если увидят селяне, ничего. Но если вернутся хозяева, это станет концом моей вылазки. Да и вообще, концом всего в этом не самом худшем из миров. Но было тихо. Лишь капала из поржавевшего водостока вода, да гневно шумел лесной бор вдалеке. В такой день люди редко просыпаются раньше девяти. Хочется спать, уж это я знаю по себе. Осколком стекла я разодрал паутину. Слабый осенний свет скользнул в открывшуюся комнату. А следом и я проник внутрь проклятого дома. Что ожидал увидеть? Какую-нибудь каноническую избушку ведьмы из детской сказки? Например, ветки омелы с потолка вперемешку с сушеными летучими мышами? Или, скажем, живописную коллекцию из полированных черепов собак, расположившуюся на кошмарного вида камине? Может быть, дубленую шкурку Степана вместо половичка у кровати? Напрасно. Взору открылась обычная комнатушка. Бревенчатые необшитые стены, крашенные какой-то темной олифой. Низенький потолок, с которого свисает одинокая, засиженная мухами лампочка без абажура. Потрепанного вида железная койка у стены, выстланная рваным синим одеялом с инициалами В.И. Некрашеный занозистый пол, весьма грязный. В уголке, похожая на громадного паука, примостилась древняя печка-буржуйка, ржавая, потемневшая от копоти. У одного из око