— Хочешь? — Я подняла нитку простых синих бусин, которые перемежались с редкими темно-красными, будто маленькие вишенки. — Или эти?
Зеленые с желтым.
— Примерь… к твоим глазам идут…
А человеческого в ней осталось меньше, нежели прежде. Разрез глаз изменился, вытянулся, да и цвет их стал другим. Не помню у людей такой яркой травяной зелени, в которой и вправду проблескивают золотые искорки.
Нос прямой удлинился, а нижняя челюсть выдвинулась вперед.
Это не выглядело уродливым, но…
Кто ее отец?
Хотя… так ли это важно? В нынешнем мире родственные узы значили мало, во всяком случае, когда речь заходила о женщинах.
За бусы я торговалась не столько потому, что пара медяшек меня бы разорили, но… принято. А мне следует привыкать к местным обычаям. Я и без того слишком уж выделяюсь.
И лишь когда бусы обрели хозяйку, моя оннасю отмерла.
Она робко коснулась каменных бусин.
Вздохнула.
И улыбнулась так искренне и счастливо, что иглоподобные клыки эту улыбку нисколько не испортили… что ж, пусть хоть у кого-то день выйдет удачным.
Снег выпал в третий день месяца Белой цапли.
Он начался еще ночью, и, странное дело, я сквозь сон ощутила перемену в мире, будто кто-то неведомый, несоизмеримо более великий, нежели я, сдвинул колесо мира, опустив его в зиму. И та отозвалась, приняла тяжесть, ответив на нее взрывом белого снежного пуха.
К утру снег лег на новую крышу.
Припрятал траву и облепил ветви деревьев. Укрыл террасу и вычистил мир. Дышать и то стало легче. Трехцветная кошка, которая за прошедший месяц стала еще больше, лениво пыталась поймать снежинку. Меня она встретила протяжным мявом, но тут же отвернулась, мазнула пушистым хвостом по снежному полу…
Следа не осталось.
Ни от хвоста, ни от лап.
И стоило бы обеспокоиться, пожалуй. Кошка обернулась. И в желтых глазах ее я прочла вопрос.
— Я не знаю, кто ты, — ответила я, протянув руку, и она подошла, робко потерлась о пальцы. — Но я знаю, что вреда от тебя не видела. Поэтому заходи в гости, если, конечно, желание будет.
Кто сказал, что кошки не умеют улыбаться?
День.
Круглое солнце, которое ради этакого случая принарядилось в яркие желтые одежды. Свет его отражался снегом.
Ослеплял.
И кажется, я поверила, что теперь все будет иначе.
Дым.
Очаг. Шину колдует над огнем. Стучит нож Мацухито, нарезая крупные коренья. Юкико жует пряную травинку, ее взгляд мечтателен, а живот округл. Она позволила себе не укладывать волосы, а просто стянула их лентой.
Араши, потеснив кошку, танцует на террасе.
Снежинки кружатся, спеша уйти от удара, а я любуюсь этим танцем. Серебристое полотно клинка тускло переливается, тянет за собой такой плотный воздух…
Хорошо.
По-своему. И белая дорожка стежков ложится на белый же шелк. Мне невыносимо любопытно, что же шьет Кэед, не первый день, но мешать ей не стоит. После того разговора она сделалась задумчива и… настороженна?
Пожалуй.
Она по-прежнему полна сомнений, но все же в ней появилась и надежда.
Если нам не дадут разрешения, эта надежда угаснет, а с ней уйдет и Кэед. Все-таки она здесь самая хрупкая… и злая.
Вспышка памяти ослепляет.
Снег?
Не было снега. Но вот небо светлое, чуть тронуто дымком облаков. Красное солнце… и красное же кимоно. Кэед сидит, раскачиваясь, не спуская взгляда с ворот.
— Снова? — Она поворачивается ко мне… к Иоко, ведь меня еще не было. — Вы снова отдали ей все наши деньги? И что дальше?
Иоко молчит.
Ее переполняют обида и гнев, причем не на ту, на которую следовало бы гневаться, но вот на эту женщину, взявшую на себя труд обвинить Иоко в…
Вспышка.
Крик.
Звон разбитой чашки. Осколки впиваются в ладонь, словно зубы неизвестного зверя. Кровь течет. Такая красная, нарядная, она скатывается по шелку, почти не оставляя следа.
Кто-то громко плачет.
— На что мы будем жить? — тихий вопрос заставляет Иоко замереть.
Мать снова забрала деньги.
Ей нужнее.
Блудная дочь, раз уж вздумалось ей перечить материнской воле, сама о себе позаботится.
Не только о себе.
Эти женщины, которые настолько плохи, что от них отказались собственные семьи, не заслуживают снисхождения.
Вот же…
Память не отпускает.
— Я… придумаю… я что-нибудь придумаю… — лепет Иоко. И громкие завывания Мацухито, которая падает на колени, и раскачивается, и проводит грязными пальцами по лицу, оставляя длинный пыльный след. Смотреть на нее неприятно.
Иоко отворачивается.
Только… лица и снова лица… опять лица… всюду…
Укоризненные взгляды. И шепоток, который она слышит так явно:
— Ты не справилась… что ты возомнила, никчемная девчонка? Решила, будто сможешь… посмотри на этих женщин, ты подвела их… ты подвела всех… отца, мать… мужа… если бы ты была действительно хорошей женой, ты бы сумела сделать так, чтобы он тебя полюбил. А ты…
Хочется заткнуть уши и убежать.
Прочь.
Куда?
Туда, куда никто не решится заглянуть.
Правильно, беги, беги, глупая Иоко. Прячься. И тогда, быть может, ты сумеешь сохранить остатки чести. Или… ты не знаешь, что такое честь, ты слишком слаба и труслива, иначе не позорила бы доброе имя…
В комнате темно. Пахнет нехорошо.
Это твое тело источает вонь. Ты знаешь, что больна, что скоро это поймут и другие… тебе больно? Боль появилась не так давно, до этого была лишь слабость.
И постоянное желание прилечь.
Закрыть глаза…
Ты ни на что не годна, так стоит ли продлевать мучения? Скоро ты сляжешь, и что сделают недостойные эти женщины? Вот увидишь, они разбегутся, что мыши из горящего дома. Они бы уже ушли, если бы было куда.
Шепоток настойчив.
От него голова наливается темной тяжестью. Будто камень в волосы засунули. И Иоко рвет шпильки вместе с прядями. И новая боль мешается со старой.
Скоро уже, скоро…
Тело покроют язвы, ноги отнимутся, и она будет гнить в жалкой своей постели, всеми забытая, никому не нужная. Хочешь подобной судьбы?
Нет.
Дышать тяжело.
Я понимаю, что я — это я, а Иоко… она корчится на полу, воет, вцепившись в волосы. И никто не приходит на крик.
Только девочка застыла в углу, уставилась желтыми нечеловеческими глазами.
— Вон! — Гнев требует выхода.
И девочка бросается прочь, а в спину ее тощую летит сандалия. На пальцах Иоко остается грязь, и это последняя капля. Эта грязь расползается по коже, облепляет ее… впитывается.
Она сама целиком состоит из грязи.
Позор!
Склянка находится там, где и должна быть, — под соломенным матрасом. Темное стекло. Плотное горлышко, залитое красным воском. Иоко пытается сковырнуть его, но воск твердый, и ногти ломаются… ногти такие хрупкие.
Она сама…
…ей жаль.
…ей так невыносимо жаль…
Горечь настоя обжигает рот. А голоса заходятся, уверяя, что все-то она сделала правильно, что… теперь не вернешься, но и к лучшему оно. Что было в этом мире, чтобы за него держаться?
Туман.
Боль отступает.
Матушка была даже милосердна, если…
Мысли путаются. С мыслями тяжело, но скоро их не станет. Тело легкое-легкое, что перо цапли… взмахни руками и взлетай. Но лучше останься здесь.
Уже недолго.
Иоко улыбается. Она почти счастлива… и даже женщина, которая выступает из стены, не пугает ее. Эта женщина укоризненно качает головой.
Она… красива?
Нет.
И не уродлива.
Страшна, однако этот страх иррационального свойства. Ее лицо бело и узко. Ее глаза желты, что луна в луже. Черные волосы свисают паклей. А когтистая рука холодна. Эта рука ложится на грудь, и когти пробивают ткань кимоно.
Они добираются до сердца. А губы прикасаются к губам. И последнее, что Иоко помнит, горькое дыхание мертвой незнакомки.
ГЛАВА 21
Очнулась я…
Я очнулась.
Счастье-то какое… присев, я зачерпнула горсть снега, которым отерла лицо. Вот ведь… память чужая… и рука болит. В том месте, где меня нищенка схватила. Я задрала рукав и почти не удивилась, обнаружив темное пятно.
Круглое.
С выпуклыми краями. Будь я дома, полетела бы к онкологу, а тут… приложила снега и постаралась отрешиться от зуда. Подумаешь, пятно… меня тут, можно сказать, до самоубийства довели. Нет, если бы кто рассказал, я бы решила, что девушка чересчур впечатлительна. Но я ведь помню.
Мы помним.
Голоса эти.
Глухое отчаяние. И убежденность, что, если умереть, всем станет лучше.
— Вам плохо? — этот голос заставил вздрогнуть.
Обернуться.
Поскользнуться, ведь первый снег коварен. Я бы упала, если бы не исиго, удержавший меня за руку.
— Аккуратней… что случилось?
— Неприятные воспоминания. — Я провела языком по зубам. До сих пор ощущаю во рту сладковатый привкус отравы. — Случились…
— Бывает.
Он поклонился.
И я поклонилась, соблюдая хотя бы видимость приличий. А кошка, забравшись на кривую ветку дерева, провела когтями по коре. Выразительно так.
С гостя она не спускала взгляда.
Но и не шипела… хороший знак?
— Я пришел сказать, что с сегодняшнего дня назначен вашим наставником… правда, не ждите, что обучу многому. Женщинам сложнее…
Он принес веер.
И коробку сладостей, которую я отправила на кухню.
Выглядел колдун… уставшим? Определенно. Там, в его доме, в полумраке, я не заметила ни болезненного желтого оттенка его кожи, ни… запаха?
Я потянула носом.
Горький и… неприятный? Пугающий?
— Вы избавились от своей служанки? — невежливый вопрос, который ни одна из местных красавиц не осмелилась бы задать. Да и сомневаюсь, что кто-нибудь из них вообще решился бы заговорить с мужчиной.
— А кто тогда будет убираться в доме?
— Магия?
Он рассмеялся.
И перышек в волосах, стало больше, появились синие и зеленые. Мальчик-птенчик…
— У вас превратное представление о силе… но… предлагаю начать.