— И что теперь?
— Отдай мне Юкико. Здесь стало слишком опасно…
Ночью мне снился мужчина с лицом черным и блестящим. Три глаза его были сделаны из красного камня, а рот закрывала лента, исписанная иероглифами. Но как ни пыталась я, не могла прочесть, что же именно было написано.
Он пугал.
И все же…
— Я не хочу умирать, — сказала я божеству. И красные глаза налились светом.
Проснулась я в поту, но… живой. Наверное, это само по себе можно было счесть удачей.
Следующие несколько дней прошли в атмосфере мрачной, похоронной. Не знаю, откуда подробности стали известны женщинам, но на меня смотрели с откровенной жалостью. И не только ко мне.
Я понимала.
Я дала им надежду, а теперь ее лишала.
Не я лишала, но это уже детали. И наверное, если бы я тотчас слегла с ужасной болезнью, они окончательно бы уверились, что от этой жизни ничего хорошего ждать не стоит, но…
Я просыпалась.
Выходила к завтраку. Работала в саду. Разбирала счета… вела беседы о том, что нам нужно для лавки, которая откроется… всенепременно откроется… разрешения еще нет, но оно будет… законного повода отказать нам нет.
Правда, помимо закона — а кодекс я изучила вдоль и поперек, — имелись еще и традиции, но…
Я жила.
Я заставляла себя улыбаться.
Держать лицо.
Заниматься мелкими домашними делами. И именно последнее, кажется, убедило домашних, что опасность не столь уж и велика.
— Нет, — сказала Юкико, обняв живот. — Я не хочу уходить, госпожа.
И голосок ее дрожал.
А я… я вот чувствовала себя последней сволочью. Знала же, что выбор ей давать нельзя, что следует приказать. Приказу девочка подчинилась бы, а я тут демократию развела.
— Он тебя пугает?
Юкико потупилась.
Не пугает, стало быть… и видела я, как она приняла крохотную змейку на кожаном шнурке. То ли украшение, то ли амулет. Подозреваю, что амулет, поскольку змейку Юкико не снимала.
Доверяет.
Если бы не доверяла, подарок бы не приняла или, приняв, отнесла бы в храм…
— Нет, госпожа…
— Не нравится?
Нравится.
Я вижу румянец на щеках ее… и этот ищущий взгляд хорошо знаком. И… нет, о любви говорить пока рано, но интерес имеется, а это уже немало.
— Тогда почему…
Она вздохнула.
Прижала руки к животу.
— Ты знаешь, что здесь… не в полной мере безопасно? Особенно для беременной… или младенца.
Роды влекут нежить. И кровью, и болью, которую пьют криворотые желтозубые агари, призрачные повитухи. Они выползают из-за грани и окружают роженицу, защищая ее от прочих охотников до слабой человеческой плоти.
Они срывают крики с губ.
И, напившись досыта, раздувшись, вылизывают младенчика синими языками. И слюна их защищает его от болезней и бед. Редкий случай…
Но если роженица зла или неспокойна, то между честных агари попадаются теневые их двойники. Они-то пьют не только боль, но и радость тянут, и саму жизненную силу. От того и случается, что женщина, разродившись благополучно, начинает таять или вовсе лишается разума…
А младенец и вовсе легкая добыча.
Недосмотрит нянька.
Прикроет на мгновение мамка глаза. Или кто-то по злому умыслу сунет в колыбель пару лепестков сушеной черемухи. А может, не по-злому, занесет в окно пылинку или нить с чужой одежды, а по ней что угодно пробраться может…
Душа у младенца в теле непрочно держится, что росток с молодыми корнями. Такой вырвать легко, а вместо него…
Может, и случилось подобное с мужем Иоко? Как знать… душа чужая в теле приживается, да только с каждым годом ей все неуютней становится. Мертвому, как ни крути, живым не стать.
И мне, получается, тоже…
Юкико кивает.
Она тоже слышала эти истории. Я их не одобряю, но женщины все равно шепчутся на кухне, да и раньше… наша память хранит многое, и не всегда это полезно.
— Тогда почему?
— Я… не знаю. — Она вздыхает, и плечики опускаются. — Просто… нельзя туда идти.
Глаза с поволокой.
Застывшие слезы.
— Там опасно. — Юкико кусает губы. — Всем… ему тоже… я говорю, а он не верит.
Это прозвучало жалобой.
— Скажите, чтобы он туда не ходил… он вас послушает.
В этом, честно говоря, я изрядно сомневалась. Но слова Юкико честно передала. И исиго, ущипнув себя за ухо, произнес:
— Нехорошо…
А что нехорошо, не объяснил. Я же уточнять не стала. Хватало своих забот… тьеринг опять исчез, то ли в море ушел, то ли вороны принесли очередные слухи и он благоразумно решил держаться в стороне. Я его понимала — у каждого своя шкура, а в героических мужчин я давно перестала верить — и не осуждала. Хотя, признаюсь, было немного обидно.
Что до прочих…
— Я не уйду. — Шину мешала похлебку так, что во все стороны летели горячие капли. — И не просите…
— Не прошу.
Она кивнула и губы поджала.
Кэед, пересчитав монеты — осталась сотня золотых, по двадцать на каждую — ссыпала их в шелковый кошель, а его сунула под подушку. Пригодится.
— Если захотят избавиться, найдут где угодно. А к тебе я уже привыкла.
Это было произнесено с нотками снисходительности, будто Кэед приходилось объяснять ребенку вещи очевидные.
Мацухито к деньгам и не притронулась.
Всхлипнула и убежала.
Араши нахмурилась и погладила клинок.
— Пусть только сунется…
И призрачный мой страж заворчал, вот только уверенности ему не хватало… в общем, мы ждали. И ждали… и уставали от этого ожидания. Страх не исчез, скорее разум вытеснил его, прикрыв ворохом неотложных дел. А их, как ни странно, хватало… еще следовало бы заглянуть к моему знакомому дракону, ибо подозревала я, что завещание, оставленное у другого душеприказчика, исчезнет, если не сразу, то позже… У Наместника армия чиновников, которые ежедневно правят морем бумаг. И разве не способна в этом море затеряться маленькая капля?
А дракон…
На мою записку он не ответил. Соваться же к дракону без приглашения было по меньшей мере неразумно… как и выходить на улицу.
Но, признаюсь, третья неделя, проведенная взаперти, изрядно подорвала мое душевное состояние. Быть может, для местных подобная уединенная жизнь и являлась нормой, но меня не успокаивали ни садик, ни пруд, ни уж тем паче вид соседского забора.
И я решилась.
ГЛАВА 26
Не одна.
Араши и ее клинки.
Шину.
Мацухито с огромной корзиной, ремень которой лег поперек лба этакой сбруей.
— Мне надо отнести травы, — сказала она, потупившись. И руки спрятала в рукава. — Одному… человеку… достойному.
Уж надеюсь.
Выдать бы их всех замуж и… и что дальше? Печать зачесалась.
Вот же… а где мое пророчество, которое можно было принять за инструкцию? И думай теперь, нравится богам мой план или наоборот.
И чернолицый вновь снился.
Все три глаза его смотрели на меня.
В меня.
А перевязанные лентой губы шевелились, но ни слова божественного не долетело до моих ушей. В общем-то сон, пусть и навевал жуть, кошмаром не являлся, что, по идее, должно было бы несколько утешить, но вместо этого добавляло беспокойства.
Один бог — это еще ладно, а вот два — явный перебор.
До рынка мы добрались быстро.
Тот же запах рыбы.
Мухи над рядами. Циновки и товары… голоса и стук молотка… полудремлющий старик растирает в ступке травы, а еще более древняя старуха, опираясь на клюку, выговаривает ему что-то. Летят по воздуху шелка, сворачиваясь разноцветными шарами. Торговец молчалив, но его товар сам говорит за себя. И Мацухито ненадолго останавливается у лавки.
Алый.
Зеленый.
А мой взгляд цепляется за сверток искристо-белого траурного шелка, который притаился в самом углу. Верно, его и вовсе убрали бы, но… не принято.
Все в этом мире не вечно.
Особенно люди.
Мы ходим.
Гуляем.
И в какой-то момент Мацухито отстает. Я останавливаюсь было, чтобы ее подождать, но Шину качает головой: не стоит.
— И что произошло?
— Старый знакомый. Она так сказала. На празднике встретились…
Я пропустила. Пожалуй, Мацухито — самая незаметная из моих подопечных. Но это не повод не присматривать за ней.
— Он письмо прислал… — сказала Шину, будто это могло что-то да объяснить.
Что ж… надеюсь, она знает, что делает.
Или нет?
Откуда ей. Но… не искать же Мацухито по всему рынку. Это как то… глупо. И противный голос внутри меня за шептал, что будет лучше, если она сама о себе позаботится. Это вообще-то нормально, взрослым людям заботиться о себе. И…
— Мне тут шепнули, что старый Юрако готов продать свою лавку. — Шину переключила мои мысли на куда более насущные вопросы. — Она, конечно, древняя, но в хорошем месте стоит. И люди знают…
Как ни странно, но оказалось, что одного разрешения для открытия своего дела недостаточно. Требовалось купить место на рынке, и земля здесь была весьма недешева. Да и люди, привыкшие жить торговлей, не спешили расставаться со своим правом.
А потому о выборе как таковом речи вообще не шло.
Лавка старика Юрако и вправду была древней. Пожалуй, возведенная в незапамятные времена, когда острова были больше, солнце ярче, а море само приводило к берегам огромных рыбин, она ныне вросла в землю. Потемневшая крыша покосилась. Ее чинили, и не единожды, и потому казалось, что крыша эта составлена из разноцветных лоскутов, которые, впрочем, ставили криво. И готова поклясться, что во время дождя эта крыша текла, как хорошее решето.
А дожди здесь случались частенько.
Темные стены, поросшие желтым лишайником, даже на вид были ненадежны. Ткни в такую пальцем, и она провалится в гнилое нутро дерева.
Пахло в лавке травами.
И еще гнилью.
Запах был резким, раздражающим.
Да здесь одним ремонтом не обойдешься. Дом сносить придется и отстраивать наново, но… место и вправду хорошее. Слева возвышалась лавка золотых дел мастера. Справа — торговали шелками. И чуть дальше — чаями. Никакой рыбы, мяса или шкур. Здесь и площадь-то была чистой. Ни шелухи, ни рыбьей чешуи и внутренностей, которые бы вываливали под ноги.