— Ты хочешь курить? — эти люди, видно, отгадали его недавнее желание. — Мы обещали проводить тебя.
Неприятно, словно медузы, облепили Ваху, подталкивая, они буквально заставили его идти вниз по лестнице, — первый этаж выглядит совсем иначе: здесь, видимо, процедурные, общая столовая, всюду решетки, в конце, под настольной лампой, здоровенный мужик в халате читает, не обращая на него внимания.
Наконец Ваха ощутил запах табака, и так он теперь стал неприятен. Хотел было возвратиться, но ему не позволили, втолкнули в какой-то проем, а там зал, напоминающий большую баню, все в кафеле, тусклый, унылый свет, с шумом работает принудительная вентиляция и много этих схожих по рожам, манерам и одежде, на всех, как у него, халаты.
С десяток сидят прямо на полу, курят; на них и смотреть противно: слюнявые, сопливые, оборванные и перепачканные кашей и щами. А далее что-то вроде ярусов, как в парной. На первом ярусе тоже много сидят. На втором курящих поменьше, и они выглядят приличнее. На предпоследней полке всего двое, можно сказать, приличные лица, в очках, и, наконец, на самом верху, как бы на вершине этой своеобразной пирамиды, грузный мужчина, который не только габаритами и одеждой отличается, но главное, свежим цветом лица. До боли знакомым голосом этот человек спросил:
— Ты как сюда попал?
Пребывая в некой растерянности, Ваха не сразу нашелся что сказать, а потом неуверенно проговорил:
— Видно, по божьей воле.
— Я здесь бог и царь, — рявкнул здоровяк. Остальные одобрительно дружно закивали, все с подобострастием глянули вверх, а с вершины тот же тон: — Как мы этого новичка кликать будем? — все молчат, а он продолжает: — Хе-хе, я его по команде какать и пукать приучил.
— Ха-ха-ха! — громкий, нездоровый смех.
— Может, так и назовем — чечен-какашкин?
— Меня зовут Ваха Мастаев, — все же дрожит голос новичка.
— Ты без спросу хайло не разевай, — только здоровяк говорит. — Понял, чечен-какашка?
— Сам ты говно, харя свинячья!
Наступило свинцовое молчание. Даже вентилятор, кажется, взмолился от неожиданности. А Мастаев, с негодованием подумал: «С ума сошел», отчего он в этот момент вспомнил Ленина: «Все висит на волоске… на очереди стоят вопросы, которые решаются не совещаниями, не съездами, а исключительно борьбой вооруженных масс. Правительство колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно», — с этой мыслью он сжал кулаки и почему-то вслух выдал: — ПСС, том 34, по твоей башке.
— Что ты сказал? — рев сверху.
— Что слышал, — ожидая удара со всех сторон, забегали глаза Мастаева, и он сразу уловил, как изменились лица окружающих, даже взгляды у многих стали осмысленными.
— Э-э-а! — раздался сверху вопль. Перешагивая, расталкивая всех, здоровяк бросился вниз, прямо на новичка. Ваха резко отскочил и машинально, как в любимом футболе, нанес всего лишь один удар ногой прямо в пах.
— У-у, — взвыв от боли, здоровяк скрючился на полу.
Все вскочили. Ваха думал, что его сейчас будут бить, а они, толкаясь, все бросились к выходу. Возникла давка, толчея. И уже оттуда в поверженного полетели окурки, раздался хохот, а кто-то вернулся, пнул и даже плюнул.
Одним из последних курилку покинул Ваха, и он, еще толком не соображая, двинулся по длинному, мрачному, воняющему лекарствами, хлоркой и кровью коридору в сторону света настольной лампы, чувствуя, что там выход на улицу, как его кто-то дернул за халат:
— Туда нельзя. Переступишь вон ту линию — ледяная баня.
Ваха оглянулся — перед ним высокий, уже очень пожилой человек, за огромными очками которого изможденное лицо. Он подал руку, крепко пожал:
— Одним махом нашего бога и царя свергли. Вы просто Ленин! — и пока Мастаев все еще недоуменно моргал. — Вы, товарищ, лучше возвращайтесь в свою палату.
Тут Ваха понял, что ему далеко до гения Ленина: он даже в дурдоме не смог захватить власть. И вариантов нет: надо действительно торопиться в свою палату. И он, чуть ли не убегая туда, думал, чем бы закрыть дверь, а к его удивлению, с внутренней стороны в двери торчит большой ключ.
Он запер дверь и, ожидая чего угодно, и не дай Бог вновь шприца, высидел до отбоя. Был Гимн СССР, основной свет отключили, лишь хилая дежурная лампочка над дверью, и неоновый, успокаивающий зимний свет из окна так его поманил ко сну. Даже не зная почему, он встал, отпер дверь и после этого, положившись на судьбу, вроде крепко заснул. Однако оказался начеку и слышал, как снаружи вставили ключ, возились. Потом дверь потихоньку открылась. Огромная, зловещая тень. Луч фонарика — из одной в другую руку, что-то массивное. Ваха, словно под командой света, встал. Они прилично стояли друг против друга, и лишь их учащенное дыхание выдавало напряжение противостояния.
— Ты почему дверь не запер? — совсем неожиданный вопрос, на который Ваха даже не мог ответить, а тот продолжил: — Новость знаешь?.. Гады, всех бы передушить, всех бы в ледяную баню, — и он, громко ударившись тяжестью тела о дверь, ушел. И только тогда Мастаев ощутил резкий перегар, а из коридора крик. — Ленин, дверь запри. Отбой. Это конец! Гады! Все продали, крысы.
Утром почему-то Гимна СССР не было: сразу свет и гимнастика. А потом, как некий праздник, появилась загадочно улыбающаяся Зинаида Анатольевна:
— Ну, ты революцию свершил. Лениным обозвали. А это здесь очень даже почетно. Я не встречала.
— Помогите спастись! — выпалил Ваха.
Доктора словно током прошибло, она вся подтянулась, даже как-то выше ростом стала. Но это было всего лишь мгновение. Она тяжело вздохнула, подошла к окну, и, видимо, неожиданно даже для самой себя закурила и, глядя в окно:
— Странно, никто меня об этом здесь никогда не просил, даже мой отец.
— Ваш отец? Здесь?
— Да. По злой иронии судьбы, по распределению после военно-медицинской академии я попала сюда. Правда, фамилия и биография у меня были уже другие — по линии матери.
— И вы не смогли отцу помочь?
— Нет. Мы даже боялись общаться. А он боялся выдать меня, — тут ее голос задрожал. — Он покончил с собой, — она удалилась в санузел, долго там текла вода.
Вернулась она спокойная, только воспалены глаза. А Ваха, как обычно, о том, что думал, для нее больном:
— А за что его сюда?
Зинаида Анатольевна вновь подошла к окну:
— Честный был, принципиальный. Любил родину, верил в коммунизм. Был писателем. Все книги изъяли. Даже в библиотеках нет, — она высморкалась в платок и другим, надменным тоном прочитала транспарант — «укрепление здоровья, повышение благосостояния»… тьфу, какое лицемерие, издевательство, фальшь?! Неужели это конец? Ты знаешь новость? — обернулась она к «больному». — А страны-то, СССР, уже нет.
— Как нет? — чуть не подскочил Мастаев.
— Вот так. Все тихо и просто. Вчера ночью в Беловежской пуще три богатыря капитулировали перед Западом. Расписались.
— То-то утром гимн не звучал, — вслух свою мысль высказал Ваха. — Кто бы мог в это поверить, сказать?!
— Да, — подтвердила Зинаида Анатольевна, повернулась к «больному», а Мастаев, пытаясь сквозь линзы заглянуть в ее покрасневшие глаза, тихо спросил:
— А надо мной суд будет?
— Какой суд?! — возмутилась Зинаида Анатольевна, чуть подумав: — Хотя страна и власть большевиков вроде уже не существуют. А тебе есть кому помочь? Кто повлиятельнее?
Мастаев опустил взгляд. После паузы доктор торопливо ушла. Вернулась после завтрака.
— Слушайте меня, — негромко говорила она, перейдя официально на «вы», — вы побывали в нравственно-исправительной комнате, в ледяной бане. Там все туберкулезной палочкой кишит. Мы даем вам таблетки и витамины, а вы их в унитаз.
— Как вы узнали?
— Только что там была, видела, — она украдкой посмотрела в сторону двери и почти шепотом, — после обеда для осмотра я поведу тебя в рентген-кабинет. Отлучусь на пять минут. В смежной комнате телефон, звони, куда хочешь. А это адрес и название нашего учреждения. Запомни и записку уничтожь. Все, что могу.
В поисках спасения лихорадочно заработала мысль. Первым Ваха вспомнил тех, кто его спас в прошлый раз: с Кнышем связь всегда была односторонней. Деревяко Галина. Теперь депутат Верховного Совета России, да еще вроде замужем за Русланом Дибировым. Еще подумал о президенте-генерале. Да все это бесполезные мысли, потому что он помнит многое из Ленина, а вот номера телефонов — всего три: более и дел не было.
Первым делом он позвонил матери. Она сразу по голосу поняла, что с ним что-то неладное, а Ваха врал:
— Я был простужен, еще горло побаливает, поэтому голос такой. А так, все нормально, не волнуйся, скоро приеду домой, — и Ваха сам положил трубку.
Следом он набрал родное издательство «Грозненский рабочий»: Самохвалов мог найти Кныша, либо Деревяко и президенту позвонить. Но там никто не отвечал. Из отведенных пяти минут, как представлял Ваха, оставалось совсем мало, и еще один номер он помнил всегда — Мария!
На его счастье, она подняла трубку, а он, как всегда с ней, заика, даже поздороваться не может, но она догадалась:
— Ваха, что с тобой? Говори!
— З-з-запиши адрес. Скажи Руслану и Гале Деревяко. Я… — связь прервалась.
Тут же появилась Зинаида Анатольевна, натянуто-встревоженная, бледная, с красными пятнами на шее.
— Иди в палату, — прошептала она, а он даже спасибо не сказал.
Остаток дня Ваха не находил себе покоя. Конечно, он был рад даже минутному общению. А что Мария сможет сделать? Да главное в ином. Кто-то уже знает, где он. И если это то государство, в котором он жил до сих пор, то, согласно большевистской теории, и что существеннее — практики, все под бдительным контролем, — обязательно последуют репрессии, и ладно, что с ним, Зинаиду Анатольевну из-за него накажут гораздо жестче.
К вечеру он ждал шприц и нравственно-исправительную комнату, а появилась злая, всегда хмурая сестра-хозяйка. Она-то все и прояснила:
— Кругом предатели. И Горбачев, и Ельцин — все предатели, — как бы про себя, говорила, исполняя свою работу. — Надо же, мало им было продать страну. Они это специально сделали на наш праздник.