Г. Ваш «почерк» не изменился. Ваше видение ситуации — оригинально, во многом достоверно. Однако это даже в сегодняшней либерально-демократической Москве опубликовать небезопасно. Так что будь осторожен. Благодарю! Гонорар ты заработал. С комприветом Кныш».
Ваха только перечитал письмо и пересчитывал «гонорар», как испугал телефон — вдруг заработал:
— Мастаев?! — уже знакомый противно-командный женский голос из приемной президента. — Срочно явись! Немедленно!
То, что вызвали в полночь, не было необычным. Странно, что телефон на один звонок заработал, а потом вновь отключился. И ночной Грозный совсем пустынный, не жилой, не живой, даже редкая машина не проедет. И все равно весна, уже чувствуется аромат цветения, и звезды ближе, ярче, словно тоже зацвели. И ветерок теплый, ближе к Сунже сырой, так что запахло тиной. И почему-то Ваха хотел, пройдя мимо президентского дворца, дойти до набережной, посмотреть на половодье. Но его окликнули, видно, ждали, исподтишка чем-то тяжелым оглушили. Когда выкручивали руки, он вроде пришел в себя, да было поздно — вновь удар.
Теорию марксистско-ленинской диалектики Мастаев изучил вроде бы неплохо, а теперь и практику предстояло познавать, потому на сей раз изолировали его в подвальное помещение.
— Выпустите меня из тюрьмы, — требует он, — это не восемнадцатый и не тридцать седьмой год, и СССР уже нет, и коммунистов уже нет.
— Как это нет? — негодует исполняющий обязанности министра внутренних дел Асад Якубов, который ведет допрос. — Я, как и наш президент, коммунист и партбилет из кармана не выкладывал, горжусь им, а тебя, шпиона, — уничтожим. Говори все! Предатель, стукач!
— Я не предатель и не стукач, — огрызается Мастаев.
Его не пытали, не били, только вот наказали: посадили в камеру, где алкоголики, бомжи и наркоманы, и так тесно, что не только лечь, даже сесть места нет. Это продолжалось трое суток, а потом Ваху перевели в отдельную, чистую камеру. Никаких допросов, передачи от матери принимают не ограниченно, а по вечерам он даже вместе с охраной телевизор смотрит, словом, вольный-невольный. Но с каждым днем он чувствует себя все хуже и хуже, и его перевели в местный лазарет, где опытный врач лекарствами сбил температуру и, вновь и вновь осматривая глазницы, рот, печально выдал:
— Что-то не то. Надо бы анализы сделать, но у меня нет реактивов, даже лаборантки нет, зарплаты нет. Вот выйдешь на свободу и сразу в тубдиспансер.
Последнее Ваха пропустил мимо ушей, потому что до этого уже кличут свободу. Так это и случилось. В тот же день Мастаева повели на верхние, наземные, светлые этажи и прямо в кабинет министра:
— Фу, как ты провонялся, — кривит лицо Якубов. — Впрочем, голодранцам этот запах присущ.
— Сам ты говно, — как свет в окне, чисто сказал Ваха.
— Что?! — сузились губы и глаза Якубова, видно, как дрожат его кулаки. С трудом переборов себя, он грузно сел в начальственное кресло, нервно закурил и исподлобья, сквозь дым, процедил: — Да, дорвались плебеи до власти.
— Это ты о себе?
Разъяренный Якубов подскочил к соседу и, водя окурком у носа, злобно заговорил:
— Президент тебя почему-то оберегает, приказал пальцем не трогать, — он сбил пепел ему на голову. В это время зазвонил телефон, видимо, большой начальник: министр чуть не бегом вернулся к столу. — Есть, есть, есть! — на все готов Якубов. Трубку положил, снова буквально упал в свое кресло, как-то тупо уставившись на Мастаева: — Что они в тебе нашли? Законченный дурак — председатель избиркома.
— Опять выборы?
— Президент разогнал парламент. Теперь из Москвы приказ — избирай новый парламент. Наш президент против, — министр вновь уперся взглядом в Мастаева. — Слушай, Ваха, — его голос явно стал мягче. — Ты как-никак вращаешься в этих высоких кругах. И хоть числишься дураком, а все знаешь. Вот скажи мне, как это получается: днем президент клеймит Россию, а ночью у него из Москвы генералы и твой Кныш, и твоя Деревяко — депутат — у него в почетных гостях.
— Не знаю, — пожал плечами Ваха.
— А я знаю. Деньгами, большими деньгами там пахнет… Но ты, Мастаев, на меня зла не держи. Вот по этой бумажке я тебя арестовал. — Ваха читает по-ленински выверенный текст: «Аресты имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большей энергией. Мастаева задержать. Президент-генерал». — А вот по этой выпускаю, — Якубов показал следующую записку: «Немедленно выпустить из тюрьмы всех арестованных по политическим делам. P.S. Одного лишь Мастаева. Президент-генерал». — Ты свободен.
Вышел Ваха из здания МВД — обалдел: тут толпа людей, в том числе и иностранных корреспондентов, у них плакаты: «Свободу Мастаеву!», «Мы за свободную, демократическую Чечню», «Свободу слова».
Еще долго Ваха вынужден был бы давать интервью, да надвигались пасмурные, хмурые, еще ранние сумерки. Где-то рядом застрочил автомат, все стали расходиться, а Ваха не через центр, а по закоулкам и дворам, по непохожему на прежний грязному городу направился к «Образцовому дому». Вот где, благодаря стараниям его матери, еще держится чистота. Он первым делом подошел к центральному подъезду. Так и есть, написано — «Дом проблем». В чуланчике, тайком утирая слезы, Баппа, как бы не желая говорить о наболевшем, тихо сказала:
— Вновь, видать, будут выборы.
— А ты Кныша видела? — спросил сын.
— Видела. И Деревяко, такая важная. Здесь, над нами, в гостинице, — Баппа наливала чай сыну и только теперь сказала то, чего он очень ждал. — Наш внучок, Макаж, вылечился в Москве, на днях выписывают. А родители Айны продали здесь все, переезжают в Москву.
— А Макаж?
— Не знаю, говорят, что Айну приглашают работать в московскую консерваторию.
— Видать, осиротела музыкальная Москва! Вот, Мария, — тут Ваха замолчал, мать продолжила:
— Мария вчера во дворе встретилась с Деревяко. Ох, скандал был, чуть не подрались.
Сидя в изоляторе, Ваха думал, что, выйдя на свободу, он более ничего не будет делать, а займется личной жизнью: все вниманию сыну и наконец-то он должен поговорить с Марией.
Он не может и не хочет жить без нее. С этими мыслями Ваха очень долго мылся, тщательно пытаясь избавиться от грязи и вони изолятора, но мать постучала:
— Ваха, телефон вдруг заработал, по-моему, Кныш.
— Меня нет, скажи, уехал в горы.
Так он и хотел поступить, и после ванны еще не просохли волосы, как очередной посыльный буквально закинул в их чуланчик зеленоватого цвета конверт: «Мастаевы! Вы занимаете служебное, государственное помещение».
Ваха это послание еще держал в руках, еще думал, вопреки всему уехать в Макажой, а тут сам дед Нажа появился.
— Счастье, счастье, что тебя освободили, — увлажнились его старческие глаза. Позже, когда уже пили чай, дед полез за пазуху, достал точь-в-точь такой же конверт: «Мастаев Н.! Требуем погасить задолженность по ссуде. (Это уже миллионы рублей. Сумма скорректирована с учетом инфляции и прогрессирующей процентной ставкой.) Администрация Веденского района. P.S. В противном случае дом будет снесен».
Перечитывая документ, Ваха понимает, что не только в администрации Веденского района, но даже в администрации президента такой терминологией вряд ли кто владеет. Это проделки Кныша, и тут еще послание: «Тов. Мастаев! Ругаю вас ругательски. Вы позабыли великое учение вождя: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать. И такая подписка дается» (ППС, том 35, стр. 63). Ваха Ганаевич! Вы не раз давали подписку, получали жалованье и прочие ссуды и привилегии от советской власти, в том числе и жилищные, и тем не менее вновь склонны к саботажу, к самонадеянности, как и весь чеченский народ. Не будьте наивны! Ситуация обострилась и грозит выйти из-под контроля. Силы оппозиции пытаются сместить законно избранного народом президента-генерала. Мы в первую очередь должны отстоять дело революции, демократии, независимости чеченского народа. Срочно явитесь в Исламский университет (бывшее здание Дома политпросвещения), в отдел «Межрегиональных и высокодуховных связей». С комприветом Кныш».
Не только Баппа, даже дед Нажа ничего не говорил. По-стариковски сопя, он опустил свою плешивую, с редкой сединой по краям голову. Ваха должен был идти.
Грозный за это короткое время резко изменился. Несмотря на весну, чувствуется какая-то напряженность, серость, угнетенность даже в цветущих деревьях, словно под порывами резкого, пыльного ветра неминуемо приближается страшная гроза.
Над центральной площадью, где некогда стоял памятник Ленину, теперь только его слова-лозунги, подогнанные к сегодняшнему дню:
«Дело, за которое в веках боролся чеченский народ: немедленное предложение демократического мира, отмена госсобственности на землю, революционный контроль над производством, создание национального правительства, это дело обеспечено!
Да здравствует революция горских рабочих, солдат и крестьян!»
Полдень. А в городе почти не видно прохожих, мало машин. Трамваи ходят с большими перебоями. И даже у Исламского университета почти пустынно, как в советские времена. Правда, в самом здании, где ранее и вахтера не было, вооруженная охрана: религию стерегут. И это не милиция либо иная конституционная правоохранительная структура, — это одобренные президентом революционно-религиозные формирования, под присмотром которых Ваха дошел до двери, где ранее был Отдел «агитации и пропаганды», а теперь «Отдел межрелигиозных и высокодуховных связей». Там, где Кныш, всегда дым. Обстановка новая, но не ахти какая. Только под Кнышем кожаное кресло, сидит он по-хозяйски, во главе огромного стола, на голове (и, главное, идет ему) то ли мусульманская феска, то ли иудейская кипа — как-то небрежно сдвинутая на бок.
— О-о! Мастаев! — вскочил Кныш. — Отечество в опасности! А ты в изоляторе отсиживаешься.
— Не без вашей милости.
— Ну-у! Зачем так грубо! Невинного обижать? Вот она — неблагодарность. Нет, чтобы спасибо сказать. Ведь сам знаешь, кто тебя в очередной раз вытащил.