Ваха думал было воспротивиться. Но явились бравые гвардейцы президента и, словно только этим они всю жизнь и занимались, все имущество избиркома и самого Мастаева перевезли в здание мэрии Грозного. Осматривая новый кабинет, Ваха выглянул в окно: ночь на дворе, уличного освещения давно нет, только вот уголек сигареты прямо напротив от затяжки заблестел. Он понял — это окно кабинета «межрелигиозных связей», и это не Исламский университет, а по-прежнему Дом политпросвещения.
До референдума оставалось несколько дней. Мастаев с возрастающим нетерпением ждал его, и не только потому, что его интересовал результат, он его предвидел: народ выскажет недоверие нынешней власти, а иного «итогового протокола» вроде нет! Просто Ваха уже понимает, что очень болен, серьезно болен, из последних сил держится на ногах. Ему необходимо провести этот судьбоносный референдум. Для этого почти все сделано, и даже недостающие бюллетени на средства, собранные оппозицией, смогли отпечатать. Но Ваха накануне референдума получил послание:
«В. Г. Мастаеву. Ваха Ганаевич! Переслал ваше письмо-пожелание президенту-генералу. Я устал от вас так, что ничегошеньки не могу. А у вас кровохарканье, и вы не едете. Это ей-же-ей и бессовестно, и нерационально. В Европе (т. е. России) в хорошем санатории будете лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела — одна суета. Зряшная суета. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу вас. (P.S. Либо оставайтесь в «Образцовом доме»). С комприветом».
Что-то не совсем дружественное заподозрил Ваха в этом некогда цитируемом им послании. Таким же письмом Ленин просил уехать М. Горького из страны накануне массового большевистского террора в 1918 году. Теперь 1993 год и Советского Союза, а тем более большевиков, нет. Тем не менее обеспокоенный Ваха среди ночи заторопился в избирком. И он уже был возле мэрии, как почти случайно бросил взгляд в сторону Дома политпросвещения (не мог он поверить, что это теперь Исламский университет), сквозь темноту заметил в проеме окна «Отдела межрелигиозных связей» какой-то непонятный, совсем мрачный силуэт. Мастаев подошел, оторопел. Вначале подумал — пулемет и, лишь приглядевшись, догадался — камера.
На полусогнутых ногах он ходил, ощупывая в темноте — кругом грунт. Вдруг из окна приглушенно-удивленный голос Кныша:
— Мастаев, ты что там потерял?
— Булыжник, — в тон ему ответил Ваха.
— Камера государственная, дорогая, ты отвечать будешь, — всерьез обеспокоен Кныш, — да и нет тут булыжников.
— Там, где революция, всегда есть булыжники, — что-то увесистое, вроде осколка кирпича, попало в руки председателя избиркома.
— Но-но-но! Мастаев, не дури.
— Пролетариату нечего терять, — замахнулся Ваха. — Зачем камера?
— Отчет в Москву должен сделать. Впрочем, ты тоже.
— Я перед Москвой не отчитываюсь, — горд Мастаев.
— Как же? Три мешка денег кто получил?
— Ах ты гад! — кирпич полетел в окно, и Ваха склонился, чтобы еще что поувесистее найти, в это время его обе руки скрутили, ткнули лицом в грунт, и даже в темноте он краем глаза заметил у виска огромный сапог, даже запах свежего армейского обувного крема.
— Отпусти, отпустите его, — слышен командный голос Кныша.
— Он нарушает революционный правопорядок, — густой бас на русском без акцента.
— У него справка дурака в кармане, так что вон! Долой со всех глаз! — постановляет голос Кныша.
Почувствовав свободу, Ваха встал, словно никого вокруг и не было. Тишина. Только сигаретный окурок выдает зловещий силуэт Кныша в мрачном оконном проеме.
— Вот видишь, Мастаев, — по-прежнему приглушен голос Кныша, — я с тобой по старой дружбе с добром, а ты — с кирпичом. А ведь древняя мудрость гласит: «кто в прошлое камешком, тот от будущего — пушкой».
— Знаю, у вас «итоговый протокол» всегда заранее готов. На что вы теперь намекаете?
— Хе-хе, это не намек. Но ты ведь не поймешь, — тут Кныш даже склонился, и еще тише: — Только тебе говорю: подобру-поздорову возвращайся в «Образцовый дом».
— Так вы ведь окрестили его «Дом проблем», — недобро усмехнулся Мастаев. — Небось, знали, что долго жить в нем не будете, что устроите здесь революционный бардак.
— Убирайся! — со злобой повысил тон Кныш.
— Сами убирайтесь! — как пьяный, закричал Ваха. — А мне убираться некуда. Это не Россия, а маленькая Чечня.
— Дурак ты, Мастаев, — окурок пролетел мимо Вахи, туда же и плевок. Камера исчезла, окно с шумом закрылось, и, как показалось Вахе, даже шторы задернулись.
— Вот так будет лучше, — про себя выдал он и, думая, что проблем более нет, пришел в мэрию. А там ажиотаж, очень много людей, все обеспокоены: кто-то принес весть — под утро мэрию будут штурмовать, бюллетени сожгут, референдума не будет.
— Успокойтесь, успокойтесь, — командовал председатель избиркома. — Это все слухи. Русских военных здесь практически нет, а чеченец на чеченца, брат на брата — не пойдет. Расходитесь по домам. Все будет нормально, — так говорил Ваха, а чувствовал — совсем плохо. И он сам, хоть это почти рядом, в «Образцовый дом» не пошел. Он-то знал, что Кныш слов на ветер не бросает, и все же он не верит, что «пушки» в Грозном будут когда-либо впредь стрелять.
— Ты очень бледен, ты не здоров, иди домой, — говорили Мастаеву.
Он чувствовал, как его вновь, что случалось каждую ночь, стало знобить, потом жар, тошнота. Он выпил какие-то таблетки. Оказывается, прямо за столом заснул.
— Вставай, Ваха, вставай! — кто-то растормошил Мастаева.
Спросонья, еще не понимая, что творится, Ваха вслед за всеми побежал к выходу. Уже светало, город гремел, бронетехника окружила мэрию. Началась паника. Кто-то закричал.
— Тихо, спокойно! — пытался командовать Мастаев. Но его голос был предательски слаб и вызвал только сухой, долгий кашель с кровью.
— Внимание! Внимание! — в это время на русском и чеченском заговорил откуда-то рупор. — Приказываем немедленно всем покинуть здание мэрии, — в воздух застрочил крупнокалиберный пулемет. — Даем пять минут!
— Уходите, все уходите! — как мог, закричал Мастаев, понимая, что это не пустые угрозы.
— А ты? — односельчанин Вахи, совсем молоденький милиционер по имени Башлам с автоматом в руках пытался заглянуть в его глаза.
— Я председатель. Я на службе, не могу. А ты вон за теми уходи, — толкнул Ваха милиционера.
— Я тоже на службе, — упрямство на молодом лице. И тут он как-то по-детски улыбнулся. — А случись что с тобой, как я в Макажое покажусь?
— У-у-ух!!! — до боли в ушах, сотрясая все, вдруг раздался орудийный выстрел. Молоденький односельчанин просто упал. Ваха пригнулся. Боль физическая, а более психологическая — пушка! Все-таки пальнула.
— Уходи, уходи, — крикнул Ваха Башламу.
Ряд покидающих мэрию стал гуще, заторопился.
— Уходите, уходите все, — кричал Ваха.
— Стойте, не будьте трусами. Разве вы не чеченцы?! — перекрикивали Мастаева другие голоса.
— Осталась минута, — объявил рупор. Однако ее не дали, прозвучал такой залп, что все затряслось, треск стекла, пыль, гарь. Ваха увидел, как от страха перекосилось юное лицо Башлама. Схватив его руку, Ваха устремился в здание. Вспомнив о брошенном автомате, он вернулся.
— Все в подвал, — кто-то закричал. А Мастаев и тут о своем:
— Спасайте бюллетени. Бюллетени референдума в подвал.
Наверное, думая, что это панацея от беды, несколько человек стали помогать Вахе средь этого кошмара перетаскивать пачки бюллетеней в подвал. Когда Мастаев в очередной раз поднимался по лестнице, взрывной волной его сшибло с ног. Тем не менее он вновь бросился наверх. Зал не узнать. Огонь. Бюллетени, как испуганные и подстреленные птицы, все еще опадают. Огромная стена вся в крови и в какой-то нечеловеческой слизи. Тут же Башлам, скрючился, бледный, его рвет, слезы из глаз.
— Ты живой? — тряхнул милиционера Мастаев. — Беги в подвал.
И только тогда, увидев, как потрясенный, надломленный молодой односельчанин, словно отвратительную ненужность, волочит за ремень автомат, Ваха вырвал у него оружие и, ощутив в руках этот смертоносный вес, он иными глазами, как в Афганистане, посмотрел вокруг. В этом грохоте попытался прислушаться, оценить обстановку. Оказывается, хоть и не равный, а идет бой, из мэрии тоже раздаются автоматные очереди: брат на брата пошел! А Мастаев, будто на стадионе спринт, побежал по длинному коридору в торец здания. Сквозь разбитое окно, прямо перед собой он увидел свою цель — камеру, склоненная над ней тень. Нет, он не смог! Два предупредительных выстрела сделал поверх окна «Отдела межрелигиозных связей». Тень исчезла. И тогда, вспомнив, что там ранее находился «Отдел агитации и пропаганды» идей марксизма-ленинизма, Мастаев всем рожком вдребезги разнес черный аппарат, будто в этой камере сосредоточилась квинтэссенция всего зла. А в ответ сокрушительный удар. Гранатомет в него. Повезло, перелетело. Не осколки. Так, пыль, едкая, густая, вонючая, забила глаза, дышать не дает. Да он слышит: все, боя нет, сопротивления нет. И у него патронов нет, зато гул атаки приближается. «Убираться, надо убираться», — как Кныш велел, подумал Мастаев. И был бы кто рядом, тот же парнишка Башлам. И дабы не осрамиться в чужих глаза, он, быть может, сдержался бы. А сейчас он один, от страха дрожит, от взрывов дрожит. Бросил автомат, побежал по задымленному коридору. Вспышка. Он куда-то забежал, стукнулся, от удара упал. Боль, страшная боль. Он пытается встать, ползет, не зная, куда и зачем, вновь молния в глазах, словно гирей по башке.
Очнулся Мастаев в республиканской больнице. Это в двух шагах от мэрии и Дома политпросвещения. Рядом дед Нажа и мать сквозь слезы все же улыбается. А врач говорит:
— Вам повезло, контужен. К вечеру придет в себя.
К вечеру, наоборот, стало гораздо хуже. Приходили разные врачи. Почему-то Ваху перевели в отдельную палату. Повторно стали брать анализы, а рано утром отвезли на край города — противотуберкулезный диспансер. И тогда Мастаев вспомнил подмосковную психлечебницу, ледяную баню и лечащего врача — «в тебе теперь туберкулезные палочки, пей таблетки, лечись». А он никому не верил, таблетки в унитаз.