Эту записку посыльный разорвал, тут же в пепельнице сжег, и все же, как от чумного сторонясь, препроводил в приемное отделение — там родственники. Вот кто не боится от него заразиться. Мать обнимает, в слезах:
— Сегодня меня вызвали в ЖЭК. Наш чуланчик теперь принадлежит нам, сказали, что можем даже приватизировать.
— А я, вот, получил письмо от Центробанка России, — так же рад дед Нажа. — Данная мне ссуда на строительство дома полностью аннулирована, погашена.
— А еще, — давно не видел Ваха такую счастливую мать, — вот эти деньги тебе. Это есть доллары! Пачка! — она боится их даже показать. — Вот только в двух местах ты вроде должен расписаться.
Тут же, словно отрепетировали, посыльный выложил из папки листы 1 и 2. Ваха, не глядя, расписался. Он надеялся, что посыльный уйдет, и он вдоволь пообщается с родными. Не тут-то было. Появились врачи:
— Кто позволил контакт с больным? Вы хотите разнести заразу?! Мастаев — в палату! Ты так год будешь лечиться и никогда не вылечишься.
Революция не щадит слабых, тем более больных туберкулезом. Без постоянного рентгенообследования современное лечение почти невозможно, а в тубдиспансере слух: главврач, покидая Грозный навсегда, вывез с собой и дорогостоящий рентген-аппарат. А другие говорят, что этот аппарат сломался, мастеров нет.
Как бы там ни было, да, как говорится, спасение утопающего… Словом, более полутысячи пациентов подписали президенту с нижайшей просьбой письмо. Никакого ответа. Может, письмо и не дошло «на деревню, к дедушке». Только вот президент, выступая по телевизору, уже не обещает «в краниках верблюжье молоко», он твердит, что чеченцы — «воины, самая сильная и смелая нация в мире», а если есть дохляки — «это не чеченцы».
В общем, как и во время лечения, скинулись туберкулезники, наняли автобусы. Благо, что большинство врачей — гуманисты. В соседнем Ставрополье им бесплатно обещают сделать рентге-нообследование. Однако на границе стоит грозный ОМОН:
— Мало того, что от вас террор, беспорядки и воровство прет, теперь вы и заразу вздумали к нам завести. Назад! Кому сказал, назад! И нечего мне бумажки показывать. Стрелять буду!
Вновь скинулись туберкулезники. Гуманизм возобладал. А вот в краевой больнице Ставрополя их встретили с большим вниманием: питание, медикаменты и вся аппаратура.
— Да, молодой человек, — пожилой доктор внимательно осматривал рентгеноснимок Мастаева, — ваша ситуация, как и ваша Чечня, — оба легких поражены, почти полное затемнение.
В Грозном лечащий врач сравнил этот снимок с предыдущим и тоже сделал весьма неутешительный вывод. Нужны лекарства, много лекарств. А тут выяснилось: аптеки, которые как-то еще в Чечне функционировали, теперь — даже названия не осталось. На базаре, как картошку продают только дешевые, совсем примитивные лекарства — кои с инфекцией не справятся. И запущенная болезнь Мастаева явно прогрессировала, да народные средства дали палочкам Коха бой. Это родственники Мастаева пошли на охоту в лес, и теперь дед Нажа доставляет на все отделение не только мед, маточное молочко и цветочную пыльцу, но и барсучий жир, медвежатину. Скрытно и собакой Ваху подкармливают. А вот курдюк он уже видеть не может, да пересиливает себя. И, конечно, это усиленное питание поддерживает его. Состояние его стабильное, температуры давно нет, и он даже стал немного набирать вес. Однако говорить о выздоровлении не приходится: нужны лекарства. Их можно достать только в Москве. У Мастаева в Москве особых знакомств нет, кроме как Кныш, Деревяко и ее муж — Дибиров Руслан, да бывшая жена, к которой он ни при каких условиях не обратится.
Была бы связь, он постарался бы с кем-либо связаться в Москве, но телефон в Грозном ныне — роскошь, а всеми позабытый и почти заброшенный тубдиспансер существует лишь за счет энтузиазма и патриотизма некоторых врачей, за жалкий счет больных. И здесь давно связи нет. И вот у Вахи появился шанс выйти на Москву, к нему вдруг какой-то посетитель:
— Башлам! — как обрадовался Мастаев. — Я знал, что ты живой. Так рад, — хлопая односельчанина по здоровенным обвислым плечам, Ваха, сторонясь, просто любовался ростом, мощью розовощекого крепыша. — Ты так возмужал. Воин!
— Где-то полгода назад я был здесь, не пустили, — Башлам виновато-стеснительно улыбается. — А потом учения. Я служу на полигоне в Шали. Но я справлялся у деда Нажи. А сейчас сказали, к тебе допускают. Вот и решил перед отправкой в Москву тебя навестить.
— А зачем в Москву? — насторожился Мастаев.
— Не знаю. В полной экипировке, ночью будет борт.
— Приказ или деньги сулят?
— И то, а более второе, — на последнем стал тише голос Башлама, а больной закричал:
— Не смей! Жизнью не торгуют, — Ваха схватил мощную руку Башлама и как бы для внушения тряхнул: — Ты что, думаешь в Москве и в России, под пятой которой чуть ли не полмира, воевать некому кроме тебя?
— Вот и я пришел совета спросить. Это фрукты, — Башлам кивком указал на массивный кулек в углу. — Если я нужен буду, спроси у любого гвардейца — у нас своя связь, — и, уже уходя, он на ухо Вахе тихо сказал: — Говорят, в Москве будет какая-то заварушка.
Электричество в тубдиспансере от стационарного генератора, строго по часам, днем, а вечером слушают только радио, и что сообщают: в Москве конфликт между президентом России и Верховным Советом. В город введены танки, войска. А представитель Верховного Совета России — чеченец, на его поддержку прибыли спецназовцы из Чечни. По зданию Верховного Совета в упор стреляют танки. Идет штурм.
— Да, — вслух подумал Мастаев, — здесь, в Грозном, отрепетировали, в Москве — гала-концерт. После тоже свернут демократические процедуры, завуалированно введут прямое президентское правление. А по итогам штурма составят два протокола: для прессы, а как есть — в архив, дабы, когда надо, кого надо, шантажировать, в узде держать.
— Это ты про кого? — спросили больные по палате.
— Про нас, — грустно выдал Мастаев.
— Неужто в Москве будет война?
— Тогда и нам не поздоровится.
— Не дай бог, — подумал Ваха, ведь, помимо прочего, теперь там, в Москве, живет и его любимый сын.
От переживаний за ребенка Ваха всю ночь не спал, а утром по радио новости — сдержанная радость. Конфликт ликвидирован. Вице-президент России и председатель Верховного Совета арестованы, посажены в тюрьму. Белый дом (здание Верховного Совета) от артиллерийского обстрела разрушен, пожар ликвидирован, погибло более 20 человек. «Последнюю цифру надо увеличить как минимум на порядок, — по-своему опыту делает вывод Мастаев, — и все равно хорошо, что все завершилось».
Его настроение от этой новости немного улучшилось, да тут пришла мать, очень печальная, видно, тоже ночь не спала:
— Сынок, я не хотела тебя до сих пор тревожить. Да вести и у нас тревожные: почти все прежние жители «Образцового дома» выехали, кто квартиры продал, кто обменял. Одни Якубовы остались: их сын и сейчас при власти, то был в милиции, а ныне банкир. А Бааевых все допекали, опять чуть было Альберта не выкрали. Они бежали.
— А Мария где? — не выдержал Ваха. — Она с мужем сошлась?
— Нет. Но дела у Дибировых не лучше. Викторию Оттовну и Марию просто выкинули из квартиры. Мол, Руслан в Москве, квартира служебная. А Руслан с Деревяко развелся.
— Как развелся?
— Говорят, но это слух, что Руслан в Москве совсем опустился, спился. В общем, Деревяко выкинула его из квартиры. Где-то шастает по Москве, даже адреса нет.
— А где Мария и мать? — не может Ваха сдержать волнение.
— Пока у нас.
— Уходи, — почти что прогнал Ваха мать, а сам тотчас поспешил к лечащему врачу. — Я заразен?
— Нет, Мастаев, ты давно не заразен, но очень болен.
В последнем Ваха еще раз убедился, когда впервые за много месяцев покинул тубдиспансер. Он представлял свои легкие такими же помятыми, запыленными и просыревше-вонючими, как и его заброшенная было под кровать одежда. Оказывается, он даже не может идти. Денег ни копейки. Общественный транспорт — о таком в Грозном позабыли. Да Ваха руку поднял, заикаясь, он хотел было объяснить водителю легковушки, что денег нет, да тот и слушать не стал, буквально затянул в машину:
— Куда надо — отвезу, вижу, что из больницы.
Подвезли не просто до дома, а прямо во двор, к центральному подъезду. Хоть и выметено вокруг (Баппа старается), да все равно вид у здания обшарпанный, явно запущенный, лишь вывеска «Образцовый дом» по-прежнему блестит, а вот надписи «Дом проблем» словно никогда и не было. Выбор сделан, более «выборов» не будет.
В подъезде, под потолком, красным «Мария, я люблю тебя!» От этого Вахе теперь почему-то стало стыдно, что-то детское, наивное, зато чистое и честное в этих словах. И не хочется, чтобы они ныне были в этом грязном, вонючем подъезде. А, поднимаясь на второй этаж, Мастаев вспомнил ленинские слова: «Наши дома — загажены подло».
Став перед дверью квартиры Дибировых, он долго не мог прийти в себя, до того сильная одышка и учащенное сердцебиение в ушах. А когда несколько отдышался, одумался: какой же он действительно дурак. Что он сделает? Кого он напугает? Разве что его измученный вид и страх заразиться. Так его слушать не будут. Наверняка оружие, а может, и охрана у нового жильца есть.
Тут отчего-то Мастаев вспомнил Кныша. Да, Кныш ныне далече. Вот, если бы обратиться к президенту. К нему не допустят. Еще он вспомнил Башлама — военную силу. Нет! Подставлять юнца тоже нельзя.
И пока Мастаев мучительно соображал, сверху шаги, какой-то напыщенный от самостийности жилец — сразу видно, важный чиновник, а манеры и весь облик еще крестьянские.
— Накъост,[146] — обратился Мастаев, — в этой квартире ныне кто проживает?
— Министр жилищно-коммунального хозяйства.
— О-у! — сам Мастаев удивился своей находчивости. Он властно и очень уверенно стал стучать в дверь, и как только она приоткрылась, пытаясь подражать в манере недавнему собеседнику, грубо и нагло подтолкнул дверь, и уже будучи в квартире, вспомнив свой ущербный вид, он и из этого решил извлечь выгоду: