Более праздников не было. Режим, не по содержанию, а по контактам, явно ужесточился. Охранники ничего сами не знают, намекают на скорый суд, но к Мастаеву никто не приходит — ни следователь, ни адвокат. В томительном ожидании нескончаемо тянулись дни, месяцы. И как бы ни пыталась душа узника утешиться святостью и чистотой мифологии метафора жизни по-ленински, по-большевистски сурова и жестока, и, может, по утрам он еще питает иллюзию счастливого конца, но глухими ночами мрак на душе. Невозможно представить, как до конца жизни он будет за решеткой. Лучше конец, любой конец, лишь бы скорее…
Однажды ночью дверь неожиданно открылась, и знакомый надзиратель протянул ему мобильный:
— Говори тихо. Две минуты. Только по-русски.
Он знал, что это Мария.
— Ваха, держись. Как ты?.. Даже адвоката к тебе не допускают. Но я пытаюсь. Все будет хорошо. Мы все сделаем. Не называй имен, — это она сказала на чеченском, а потом вновь на русском. — Наш сосед, твой шеф, — понятно, Кнышев, — обещает все сделать. Даже ему это трудно. Я и с Деревяко подружилась, она ведь депутат. Все будет хорошо. Ты держись. Ты нам нужен. Ты нужен мне! — связь резко оборвалась.
Так же резко надзиратель отобрал телефон, говоря:
— Ну и богатая у тебя баба. За одну минуту — такие бабки!
— Не зря, — подумал Ваха, потому что это слово «нужен» — как приказ, словно воззвание. Ведь он мужчина, он герой. Он должен выдержать, все испытания пройти и воспрянуть, и победить. Его задача — свобода жить! И он понимает, что его здоровому духу необходимо здоровое тело — начинает каждый день делать зарядку, даже надзиратель, выводя в очередной раз на прогулку, заметил:
— А ты изменился, спину распрямил, глаза загорелись. Что-то задумал?
— Буду жить!
— Будешь. Земляки у тебя пробивные, — оказывается, к нему допущен посетитель. Мастаев думал — Кнышев, а перед ним, и не через стекло, а лицом к лицу, — его родственник Башлам в милицейской форме, майор, на лацкане знак — «МВД РФ». Это Ваху не удивило, давно знал, что в основном полевые командиры — работники всяческих спецслужб, а иначе труп, либо, как он, — пожизненно.
— Плохи твои дела, — тревожно говорит Башлам. — Но выглядишь ты молодцом.
— Как дома?
— Махкахь да вац,[168] — и по-русски: — Бардак, даже хуже. Я здесь, сам понимаешь, никто. Но кое-что пытаюсь, — он улыбнулся. — А ты герой. Глаза горят.
— Маршал![169] — поднимая кулак, тихо произнес Ваха. — Судьба, но я еще нужен.
— Конечно, нужен. Очень нужен. Ты ведь всякое перевидал — будь ко всему готов. Мы требуем открытого суда. Тогда лет десять-пятнадцать. А дальше — посмотрим.
Как результат — вскоре появился следователь прокуратуры, который сухо объявил:
— Хлопоты ваших знакомых тщетны. Пожизненно — гарантировано. Хотя я буду настаивать на расстреле.
— Я вам очень признателен.
— Ты еще дерзишь?
— Свобода жить и не умирать!
— Что это значит?.. Идиот. Кстати, твой адвокат, жиденыш, — такой же болван, мнит из себя гения.
— А у меня есть адвокат? — удивился Мастаев, и буквально в те же дни появился очень молоденький, действительно рассуждающий безапелляционно юрист:
— Все выдвинутые против вас обвинения не доказуемы. С политической точки зрения — это скандал. Так что, я думаю, будет некое полюбовное решение — лет десять, за ношение и хранение оружия. И это мы потом значительно сократим. А держитесь вы прекрасно. Вид, конечно, тюремный, но блеск в глазах. О, чуть не забыл, — вам письмо.
Ваха заволновался. Он думал — Мария, а это от ее матери Виктории Оттовны. Много сочувствия, теплоты и под конец: «…Мария совсем перестала играть. Это угнетает нас всех, прежде всего ее. Без игры она потеряет профессию, интерес к жизни. Я знаю, это связано с вами. Ваха, пожалуйста, как-то воздействуйте на нее, помогите. Ведь музыка для нас — почти все, и что не менее важно — заработок».
«Дорогая Мария, — отвечал коротким письмом Ваха. — Ты, пожалуйста, играй, играй всегда и везде, потому что твоя волшебная музыка отовсюду до меня долетает, поддерживает. Этой мелодией любви я жил, живу, и мы будем свободно жить! Потому что я — Ваха[170]».
Опыта судебных тяжб Мастаев не имеет. Да, судя по всему, суд скоро состоится: ему даже доставили чистую одежду, говорили, что вот-вот ознакомят с томами обвинительного дела. И вдруг словно саблей рубанули: все резко оборвалось, вокруг него опять тишина, своеобразный вакуум, даже сквозь который до него дошел слух — в Чечне снова началась война, введены российские войска, Грозный и всю республику бомбят.
Если бы Ваха был в Чечне, в гуще тех событий, то ему не было бы так тяжело. А тут, в тюрьме, так тяжело, словно на его сердце противник танцует, словно его душу хотят истоптать. И тут новый, точнее старый вердикт — суд будет закрытый, выездной, прямо здесь, в тюрьме, и, понятно, — пожизненный срок обеспечен.
Пусть бы это случилось, ан нет, вновь какая-то заминка. Эти ожидания особенно тягостны, а время медленно, очень мучительно идет. Очередная очень холодная зима. Не отапливаемая одиночная камера. И каким бы ни был герой, он все-таки человек. И пускай дух вроде еще не сломлен, еще питается теплом музыкальных волн, идущих от Марии. Вместе с тем сквозь эти же тюремные стены проникает суровый холод, а тленное тело — не дух, не вечно, дало сбой. Вот этот опыт у Мастаева есть, на фоне общей депрессии, хандры, рвоты, то жара, то озноба, он понимает — старый недуг, воспаление — туберкулез.
По выдуманной им легенде (а он считает, что это так и есть), его тюрьма — это кит-чудовище, которое его проглотило. И этот кит-чудовище, эта тюрьма, пусть и насилие, пусть порою несносно, да это что-то породненное, ибо, даже будучи проглоченным, не только он подвергается законам данного заведения, но и это чудовище приспосабливается к нему, потому что здесь единство и борьба и любые противоположности есть одна плоть. Ведь в тюрьме человек — человек, пусть даже он преступник. И здесь есть жизнь, есть смерть, есть надежда, потому что никто не отвергает Бога.
Что касаемо психлечебницы, или пусть даже сумасшедшего дома, то это, в основном, общество людей, в которых сохранилось чувство детской непосредственности, наивности, они инфантильны по болезни, и в них напрочь отсутствует человеческое эго, благодаря чему достигается какая-то непорочная общность. И недаром таких называют блаженными, по крайней мере там есть естество, там природа и Бог.
Так это про нормальную психоневрологическую лечебницу, а не про психушку, специально созданную советской властью для борьбы с неугодными и непокорными, где «поставят» нужный диагноз, будут насильно «лечить» и действительно до психа доведут; где есть назначенный кем-то свой бог и царь, и любого по-своему нарекут — и Ленин, и Наполеон, и можно просто Пес-Барбос. И никто иначе не посмеет кликать.
Суть такого заведения по бесчеловечности, как и ленинская теория и практика, просто гениальна. И, как мыслит Мастаев, весь ужас и так называемая эффективность такого заведения заключаются в том, что древние люди в своей божественной мифологии не предусмотрели такого варианта развития человеческих отношений, такого падения нравов и морали, когда с врагом, тем более противником, меряются не силой, не мужеством, не искусством владения оружием, не стойкостью характера и, наконец, интеллектом, а, наоборот, подавляя всё это, низвергая соперника с человечности, тем самым низвергая и уничтожая и самого себя, — в итоге аморальность, деградация, кризис.
Как вести себя с таким чудовищем, будучи проглоченным им? Танцы на сердце — борьба? Свечу зажечь — смирение? Или как современный, «просвещенный» человек, для которого вследствие рационализма ни Бога, ни демона нет, есть только нажива, деньги, власть. Тогда ты холуй и раб перед более богатым, или царь и бог перед бедным. А если этого не признаешь, тебе не место в этом обществе, твое место — дурдом?
Почему такие мысли стали посещать Ваху? Наверное, потому что уже знакомая, а посему еще более страшная болезнь стала овладевать его плотью, поражая и дух, а очаг его болезни — в психушке. Интуитивно он все более и более думает об этом жутком заведении, где якобы лечат. Может, поэтому, когда после очередного приступа к нему в камеру явились люди в белых халатах, он в ярости, будучи в жару и многое не помня, бросился на них, а очнулся в чистой, большой, светлой палате.
Гораздо позже Ваха узнает, что это его земляки, его защита, в очень не простой ситуации, затратив массу средств, буквально спасли его от высшей меры наказания. А он недоволен, потому что в нем господствует иная философия. Он хочет иметь хоть и не беспристрастный и не объективный, а приговор. И с этим чудовищем он еще сможет как-то побороться и победит, либо проиграет. Все равно конец — это начало. Даже если не герой, то мужчина — борец и воин. А ему защита уготовила «подарок» — справка о «невменяемости», с ума сошел. Вот это точно пожизненный приговор. И никаким геройством не искупить.
Мир жаждет перемен. Жизнь без перемен невозможна. А вот палата Мастаева, кажется, совсем не изменилась. Зато за окном совсем вид иной. В советские времена был виден ухоженный парк с фонтаном, статуями и, конечно, кумачовым транспарантом, зовущим в светлое будущее. Теперь за окном грубая кирпичная кладка, окна забраны частой решеткой, от чего мрак в помещении, мрак и на душе. Только вот лечащий врач Зинаида Анатольевна вроде совсем не изменилась. Ее появление — как луч света. Однако она очень сурова и не то чтобы Мастаева не узнает, а, наоборот, словно вчера расстались.
— Раздевайтесь по пояс. Да, туберкулез-то схватили. И сейчас, судя по коже, что-то не так. Одевайтесь, пройдем в рентген-кабинет.