И прежде только в рентген-кабинете Зинаида Анатольевна говорила свободно. То же стало и теперь.
— Все изменилось. Везде камеры наблюдения, даже в санузле. Все под контролем. Ныне вы карцер не выдержите. Кисель не пейте. А лекарства — обязательно, — и совсем громко: — После обеда будет снимок, тогда поставим диагноз.
— А разве не в ином месте мне ставят диагноз?
— То — душевный, вы якобы дурак. А я о теле, оно явно больное, очень больное.
Мастаев сам это давно уже чувствовал, точнее знал. А после обеда со снимком, с респираторной повязкой на лице появилась Зинаида Анатольевна:
— Видимо, присутствие духа как-то держало вас, — определила она состояние больного. — Оба легких затемнены. Завтра будет биохимический анализ. И без того все ясно, — а у Мастаева, наоборот, в глазах потемнело — силы внезапно покинули его, и он потерял сознание.
Туберкулез, тем более рецидивирующий туберкулез, — очень тяжелая болезнь, болезнь тяжелого бытия, из которой очень даже не просто выкарабкаться. Он это прекрасно понимал. А Зинаида Анатольевна говорила:
— На сей раз вам просто повезло, что сюда попали. В тюремной больнице, тем более в колонии, — она не продолжила, да Ваха знал статистику смертей тубзаключенных. И если некоторое время назад, будучи пусть даже не героем, но защитником и патриотом, он воспринимал смерть как логическое продолжение быстротечной жизни, то теперь, оставаясь на тех же мировоззренческих позициях, однако своей смерти, смерти от инфекции, в таком месте, признанным душевно больным, естественно не желал. И мотив здесь, помимо перечисленного, главенствует иной — любимой он любим.
Наверное, поэтому его сознание (и это скорее бессознательно) окунается в мифологическое содержание древнейшего замечательного добиблейского сказания о Гильгемеше,[171] легендарном царе шумерского города Урух, который отправился на поиски цветка бессмертия через океан смерти.
— Я поражена, — где-то через год пребывания в психлечебнице говорит Зинаида Анатольевна, глядя на очередные снимки в рентген-кабинете. — Очень хорошая динамика. Рубцы почти заживают. Я такого ранее не встречала.
А Мастаев в очередной раз просит:
— Помогите мне.
— Вы, действительно, того, — она показывает у виска. — Куда рветесь? Хотите в Чечню? Так там по-прежнему свирепствует война. Там вы никогда не поправитесь.
— Я останусь в Москве.
— Кто вас в Москве оставит? — злодей. Разве что опять в тюрьме? Вот это реально.
— Я хочу выйти, я хочу нормально жить. Меня ждет сын, любимая женщина.
— Вас ждет незаконченное уголовное дело. И из генпрокуратуры регулярно поступает запрос — «невменяемый или будут судить?» А приговор-то ваш уже готов.
При этом Мастаев всегда вспоминает извечное — «итоговый протокол выборов — готов».
Он должен сдаться? Пожизненно в психушке, конечно, лучше, чем пожизненно в тюрьме. Неужели у него, как и у общества, нет выбора, а есть только кем-то заготовленный «итоговый протокол», как и его «диагноз»?
А ведь в той же «Легенде о Гильгемеше» по пути к бессмертию главный герой на берегу океана смерти встречает женщину, которая учит довольствоваться простыми радостями смертной жизни:
— Гильгемеш, зачем ты идешь этой дорогой? Той жизни, что ты ищешь, ты никогда не найдешь. Когда боги сотворили человека, смерть определили они человечеству в удел, а жизнь оставили в своих собственных руках. Насыть свое чрево, Гильгемеш; наслаждайся день и ночь; каждый день готовь приятную забаву. И день и ночь будь игрив и весел; пусть одеяния твои будут прекрасны, тело омыто и чиста голова. Уважь дитя, что за руку тебя возьмет. Пусть будет счастлива супруга на твоей груди.
Все это доступно Гильгемешу-царю, но он настаивает на позволении пройти по опасному пути. Испытав все трудности, Гильгемеш добывает со дна океана цветок бессмертия. И когда он усталый прилег отдохнуть и заснул, змея учуяла удивительный аромат растения, метнулась вперед и утащила его. Съев растение, змея тут же обрела способность сбрасывать кожу и таким образом возвращать себе молодость. А Гильгемеш, проснувшись, сел и заплакал, поняв, что он смертен. А мораль?
И до, и после Гильгемеша были герои-правители. И только Гильгемеш остался в истории человечества. Ибо единственное доступное человеку бессмертие — это память о его славных делах.
Так неужели Ваха оставит после себя на земле лишь одно, как сказала Зинаида Анатольевна, — наполненные никотином легкие никогда не разлагаются. А по духу — невменяемый.
И, наверное, поэтому он вновь просит врача:
— Помогите.
— Рубцы-то не заживают.
— В горах Чечни заживут, — Мастаев знает, о чем говорит: теперь ему не медикаменты нужны, а чистый, родной воздух, барсучий и медвежий жир, аромат улья, а еще мед, мед, альпийский мед. И поэтому он настаивает: — Выпустите.
— Я могу дать только сигнал — «относительно здоров». А вот диагноз — «вменяемый» или «невменяемый» — ставят в ином месте. И от этого зависит ваша судьба.
— Прошу вас.
— Не пожалеете?.. Может, лучше здесь?
— Здесь не может быть лучше.
В холле лечебницы висела «памятка» для пациентов, где четко прописано, что решение о психоневрологическом состоянии больного принимает «независимая комиссия специалистов» в течение длительного наблюдения.
Так и случилось. Прошли не только дни, месяцы, а года полтора после этого разговора. От туберкулеза Мастаев уже излечился, но как он страдал. Он стал слабым, худым, раздражительным — успокоительные не помогали. Он был на грани срыва, а Зинаида Анатольевна все время напоминала о карцере, реакция на который у Мастаева притупилась, как все вдруг, словно по сигналу, вокруг него завертелось. Были какие-то люди: следователи, психиатры, адвокаты, правозащитники, пожарники и даже защитники дикой природы.
Мастаеву было все равно, лишь бы покинуть психушку. Но ему поставили жесткое условие — покинуть Россию.
— А Чечня — уже не Россия? — недоумевает Ваха.
— Не ерничайте. Впрочем, с вашим диагнозом, — был ответ.
— Я могу повидаться в Москве с сыном, с девушкой?
— Вам спасают жизнь, а вы о сантиментах.
— Я ни в чем не виноват.
— Вы «невменяемый», значит, опасны для общества.
— А в Чечне «общества» нет?
— Там война, все невменяемы.
Почему-то среди ночи приказали Мастаеву собираться. Может, на радостях он задал вопрос:
— А мне нигде не надо расписаться?
— Отныне за вас расписываться будет ваш опекун.
— А кто мой опекун? Не вы ли?
— Я адвокат. А мой совет — не задавайте лучше лишних вопросов.
На шикарной машине его везли по окружной мимо огромной, горящей огнями Москвы. Несмотря на столь поздний час, на МКАД попали в пробку.
— Кто скажет, что Россия в состоянии войны, — как бы про себя высказался сидящий на заднем сиденье Мастаев.
— Каждому — свое, — сухо процедил адвокат. — И вообще, постарайтесь без комментариев. Это отныне более приличествует вам.
Первый порыв Вахи — кулаки в ход. Однако Зинаида Анатольевна не только напичкала его карманы, но заставила принять много успокоительных, а главное, главное — она наставляла: провокаторы, много провокаторов, то есть демонов, будет еще на твоем пути, это мудрость — сила былинных героев.
Они свернули на Рублевское шоссе. Ваха знал, что здесь живут самые богатые люди России. Однако представить такое он даже не мог: целые дворцы, частные парки, высоченные заборы. Так они заехали, судя по всему, в еще более элитное место — шлагбаум, военизированная охрана. Ехали через лес. И на берегу реки, в прекрасном месте, огромный замок.
Как-то прозаично, оставив Мастаева одного, адвокат с папкой под мышкой двинулся по освещенной аллее, потом скрылся за деревьями. Вернулся нескоро.
— Все, все бумаги оформлены, — сказал он. И когда выехали за шлагбаум: — Так живет ваш опекун. Повезло.
— Его случайно зовут не Кнышев Митрофан Аполлонович?
— Много будешь знать, — не ласков голос адвоката. А чуть помолчав, добавил: — А зовут — Кнышевский Митрофан Аполлонович.
— И в этом замке он живет? — от удивления подался вперед Мастаев.
— Пожалуйста, в ваших интересах многое не знать.
— Я знал его как Кныш.
— Иные времена, иные нравы.
— Время — одно. И нравы одни. Люди меняются.
На военном аэродроме в Подмосковье адвокат, сухо попрощавшись, передал Мастаева в руки ожидавшего дежурного офицера. Тот доставил Ваху к самолету, двигатели которого сразу же заработали. В салоне много чеченцев, понятно, госслужащие, в галстуках. Вид у всех заспанный, недовольный: из-за него задержали рейс.
На рассвете самолет приземлился на военном аэродроме Моздока. Для Мастаева отдельная «Волга», бронированная. Доставили в центр Грозного, прямо к «Образцовому дому». Тут молоденький сопровождающий капитан вручил ему пакет, пояснив:
— Документ, удостоверяющий вашу личность. Документ на какой-то чуланчик. А вот ключи от чуланчика. Э-э, и еще приказано передать, чтобы вы особо не гуляли — паспорта у вас еще нет. Не звонить. Вот еще конверт.
В наше время главное деньги — в конверте солидный пресс. Правда, оказавшись на базаре, Ваха понял — не густо: цены ого-го!
В наше время — личность без документа — не личность. Тем более в Грозном, где который год идет война, почти на каждом перекрестке блокпосты, паспортные проверки, «зачистки». А Мастаеву выдали какую-то справку, мол, «откинулся» из тюрьмы, а на самом деле из какого-то медучреждения, и то «невменяемый». С такой справкой в паспортный стол даже не впустили, сказали, можно получить «больничный лист», а лучше дома сиди и не пугай людей.
Дом — «Образцовый дом». В психушке Мастаеву иногда удавалось посмотреть телевизор. И когда показывали воюющую Чечню, то непременно родной «Образцовый дом» и постоянно — Грозный возрождается. На восстановление города и республики из федерального центра направлены миллиарды долларов.