Вертолет скоро улетел, а вот охранники с тех пор явно осмелели: они по очереди, когда вздумается, стали по одному отлучаться то на сутки, а то и более. Младший, он и ростом был поменьше, коренастее, и совсем не разговорчивый, наверное, потому что не только по-русски, даже по-чеченски очень плохо говорил, — Мастаев не мог понять, что это за диалект, — явно не здешний.
Зато старший брат, он и отлучается реже, шибко языкаст, он и бить любит и умеет — обучали. В отличие от младшего, который ни одну молитву не пропускает, старший часто и основательно водку жрет. Вот тогда он, как спиртное пошло, любит с Кнышевским на разные темы о мировой политике поболтать, а может, в окно из пулемета под ноги — гопак, иль над головами — под нары, и еще хуже — на выход, и тогда огромными кулаками в печенку и по почкам сапогом, и почему-то с особым остервенением своего земляка.
После такой профилактики Мастаев еще день встать не может, и Кнышевский, как великую тайну, доверительно шепчет:
— Я ведь как-никак агитатор-пропагандист — вот этот явно поддается любой идеологии, настоящий пролетарий.
— Да плебей он, — отхаркивает кровь Ваха.
— Тс-с, потерпи, я уверен, что смогу ему мозги прочистить.
У них действительно завязался диспут, больше говорил Кнышевский, и тогда он входил в роль и будто перед огромными массами, даже слегка как вождь картавя, говорил:
— Товарищ! Какую бесполезную грязную лакейскую роль сыграл ЦИК в Москве. Бросил идею отсрочки, подлая кампания в печати, казачий съезд… Эти холуи петушком побежали, как собака поползли на хозяйский свист, под угрозой хозяйского кнута. Эти лакеи вновь хотят отсрочить выборы. Кто не дошел до полной подлости, должен сплотиться вокруг партии революционного пролетариата. Без его победы ни мира народу, ни земли крестьянам, ни хлеба рабочим и всем трудящимся не получить…[182] ПСС, том 34, страницы 84–85.
— Это Ленин? — удивляется старший бородач. — Вот это да! То же самое и сейчас. Нагло врут, народ оболванивают, а выборы — сплошь подстава. А кстати, разве этот Мастаев не выборами руководил? А ну на выход, плебейский сын. Продался русским?
Сами охранники то ли брезгуют, то ли какой-то суеверный страх перед древними останками скелетов. В общем, они в грот не заходят, да и нелегко им будет — проход маловат. А вот Ваха под командами «быстрее», в три погибели согнувшись, еле вылезает наружу — и с ходу удары, так что после он едва вползает, а порою, как, к примеру, в этот раз, его старший охранник после экзекуции сам зашвырнул.
— Терпи, терпи, ты ведь истинный пролетарий, к тому же горец-чеченец, — теперь уже Кнышевский ухаживает за Вахой. — Я уверен, что этому башку я смогу вскружить. Что-то получится, — и он опять ведет свою политпропаганду, и неудивительно, что они затронули всегда актуальный национальный вопрос. Может быть, у Кнышевского и был свой взгляд на эту тему, однако он и здесь положился на гений вождя.
— Под лозунгом «национальная культура» проходит на деле раздробление рабочих. Есть только одно решение национального вопроса — это последовательный демократизм. Национальная программа демократии — никаких привилегий ни одной нации, ни одному языку… Поэтому «национальная культура вообще есть культура помещиков, попов, буржуазии. Кто защищает лозунг национальной культуры, — тому место среди националистических мещан, а не среди марксистов. Великие всемирно-прогрессивные черты в еврейской культуре: ее интернационализм, ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще). На вопрос — к какой национальности вы принадлежите? — рабочий должен отвечать: я социал-демократ. Остается та всемирноисторическая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, и всякое противопоставление одной национальной культуры в целом другой якобы целой национальной культуре и т. п. есть буржуазный национализм, с которым обязательна беспощадная борьба!»[183] ПСС, том 24.
— Постой, постой, — словно пробудился охранник. — Повтори последнюю фразу. Ага, «обязательна беспощадная борьба». Вот в этом Ленин прав. А ну, жид Кнышевский, на выход.
Видимо, с Митрофаном Аполлоновичем старший охранник только поразмялся, загнал обратно. А потом кликнул чеченца:
— Теперь ты вылезай, христопродавец-ассимилятор. Делал подтасовку на выборах? Отвечай!.. Все наши беды из-за тебя.
Вдоволь помятый Мастаев еле вполз в грот, а Кнышевский успокаивает:
— Ты, Ваха, терпи. Сколько раз сам вождь в ссылке был. А пропаганда — мощнейшее оружие.
— Замолчите, идиот! — наверное, впервые так груб Мастаев со старшим. — Он и без того бандит, а вы его еще делаете большевиком, — чей призыв — насилие, насилие над ближним.
— Ты, может, прав, — после недолгого раздумья согласился Кнышевский. — Большевики репрессировали всех, а потом и сами себя. Ужас. Все закономерно: я репрессировал, сам репрессирован. Какой кошмар, — он обхватил голову обеими руками, а кандалы, словно огромные, несуразные очки на его обросшем лице, по которому щедрым потоком пробивали грязь слезы.
Ваха знал, что дела его плохи и скоро наступит конец. В горах, в таком высокогорье, зима приходит внезапно, однажды ночью задуют фёны[184] с вечных ледников и сразу ляжет снег, температура — в минус. Сырость, удушающий запах плесени и лишайников зимой добьют его пораженные легкие. Он уже ощущает эту боль, как неминуемый конец. И если бы он, как Кнышевский, так и остался бы на позициях ленинизма, то итог классовой борьбы давно известен: рабочие и крестьяне бесправны, кто попытается соображать, тем более возражать, — репрессия. А власть? Мастаев помнит, как в самый тяжелый, голодный и смутный год для России Ленин своей жене Крупской писал: «15.06.1919 г. Волга. Пароход ВсеЦИКа «Красная Звезда». Ульяновой. Дорогая Надюша!.. Надо строже соблюдать правила и слушаться врача. На фронтах — блестяще, будет еще лучше. Вчера и 3-го дня были в Горках с Митей и Аней. Липы цветут. Отдохнули хорошо. Крепко обнимаю и целую. Прошу больше отдыхать, меньше работать. Твой Ульянов».
Ныне эпистолярный жанр канул в Лету. Теперь неизвестно, что говорят сильные мира сего по телефону своим возлюбленным, загорающим на яхтах где-то в тропиках Индийского океана. Впрочем, и правители, наверное, там, современная связь командовать отовсюду позволяет. А если с диалектических позиций — просто Мастаев проиграл, неудачник в жизни, завидует. Ну а если совсем объективно, то ведь Ваха не зря слывет невменяемым. И вправду он на мир с неких пор смотрит иным взглядом, и его, может быть, больное воображение высвечивает иной ракурс картины мира — это древний миф и ритуал, кои с помощью аналогии сделают возможным, а затем все более простым столь резкий переход, нет, не смерти и тем более не конца, а наоборот, вечности, вселенской вечности. Ведь миф или сказка — это не просто намек относительно истины, это откровение — небытие, в которое разум должен сам погрузиться и раствориться в нем. И тогда эти древние, извечные символы, нареченные божественным, приводят в движение и пробуждают дух и зовут его смело по ту сторону самого себя. Ведь герой — это тот, кто знает и представляет в мире зов сверхсознания, которое проходит сквозь все творения мира. И подвиг героя или его приключение — это тот момент жизни, когда он достигает просветления, — кульминация! Когда он, будучи жив, обнаруживает и открывает дорогу к свету по ту сторону темных, каменных стен нашего бренного существования. И надо помнить, что древний символ и миф, а тем более святые писания — это выражение глубочайшей морали, это вершины сознания, а не бездны тьмы. И в очередной раз осознав все это, Мастаев по-новому оглядел этот древний грот и понял, что это вечный храм, святое место, а на стенах вроде грубые, примитивные рисунки, да в этих символах не только намек, но вся разгадка. Ему надо действовать, то есть показать свою культуру. И если ранее это были танцы «на сердце чудовища», то теперь надо победить словом, мыслью, знанием.
— Митрофан Аполлонович, — громче обычного, надеясь, что и охранник слышит, начал свою историю Мастаев. — Вот видите, на стене нарисована детская колыбель. Особенность этой люльки в том, что у нее ножки дугой, то есть это люлька-качалка. А в ней, если это древние времена, находится ребенок невольника, пришлого или прислуги, но не ребенок свободного горца-чеченца.
— С чего ты это взял? — вдруг голос снаружи. — Продолжай, скука с вами съедает.
— В такой люльке-качалке ребенок, чтобы не выпал, должен быть за ручки и ножки крепко привязан к колыбели. А горцы-чеченцы всегда считали, что с рождения ребенок должен ощущать свободу тела и духа, поэтому в люльку-качалку чеченских детей не клали.
— К чему ты все это? — заинтересовался старший охранник.
— А я про традиции и историю этого почти родного края. Рабство, в той или иной мере, существовало всегда. В древности невольникам не разрешалось жениться. Однако в чеченском обществе, где ценили свободу, всем позволялось заводить семьи. Но невольница-мать все равно должна была работать, вот почему в горах появились качалки: привязав веревку, невольницы могли и на расстоянии выполнять свою работу, подергиванием покачивая колыбель, давая ребенку знать, что мать рядом.
— К чему это цацканье? — раздраженным стал голос снаружи. А Мастаев продолжал свой рассказ:
— В древности границей между чеченскими тейпами в основном служили горные реки. Среди чеченцев никогда не допускались родственные браки. Когда парень из одного тейпа желал жениться на девушке из другого, то он и она должны были пройти некий ритуал.
Родственники девушки шли вверх по течению и бросали в речку просяной чурек. Молодой горец должен доказать свою зрелость, что он может быть и охотником, и защитником, и воином, и кормильцем: он должен в стремительном течении стрелой поразить цель — чурек. Если это получилось, раздавались громкие возгласы одобрения. И тогда внизу по течению в свою очередь будущей хранительницей очага вступает невеста. Она тоже должна доказать, что сможет сохранить и приумножить добычу жениха, ее задача — с помощью специального чана выловить в бурном течении этот чурек со стрелой. Если она с этим справилась, то она готова и согласна стать женой.