ца, и тот украдкой любовался ею, такая она была свободная и хорошенькая. Лишь мать, улыбаясь, вздыхала: эта девица говорила первое, что взбредет в голову, и думала только о том, как рассмешить окружающих, и, сама того не замечая, постоянно вглядывалась в их лица, искала там восхищение и непременно находила, и веселилась тогда пуще прежнего.
Так Юаня наконец одели в заграничное платье, и, стоило ему привыкнуть к необычному ощущению голых ног, которые раньше были прикрыты свисающими почти до земли полами халата, как новые наряды ему очень даже понравились. Они не сковывали движений при ходьбе, а в карманах можно было носить всякого рода мелочи, которые удобно держать под рукой. А еще ему было очень приятно видеть радость Ай Лан, когда он надел новые одежды и вышел к ней. Она захлопала в ладоши и воскликнула:
– Юань, ты такой красавец! Мама, полюбуйся! Правда, ему ужасно идет? Этот красный галстук – я знала, что с его смуглой кожей он будет отлично смотреться, и не прогадала! Юань, я буду тобой хвастаться… Буду говорить так: «Мисс Чин, это мой брат Юань. Хочу, чтобы вы подружились. Мисс Ли, это мой брат!»
И девушка стала изображать, как представляет его целой стайке хорошеньких девиц, и Юань не знал, как ему побороть свою стеснительность, и вымученно улыбался, и щеки у него пылали точь-в-точь, как новый галстук. Все-таки было в этом что-то приятное; когда Ай Лан открыла музыкальную коробку, и музыка забилась в воздухе, и сестра схватила Юаня и положила себе на талию его руку, и мягко повела его за собой в танце, он позволил ей сделать это, и, несмотря на смущение, даже получил удовольствие. В нем обнаружилось естественное чувство ритма, и очень скоро его ноги сами собой задвигались в такт музыке, и Ай Лан восторгалась тем, как легко ему даются новые движения.
Так Юань открыл для себя это новое развлечение, которое в самом деле приносило ему удовольствие. Порой ему становилось стыдно за жар, поднимавшийся в его крови от танцев, и когда этот жар приходил, он старался обуздывать себя, потому что в такие минуты ему хотелось покрепче прижать к себе партнершу и вместе с ней отдаться этому жару. Юаню, который ни разу даже не брал девушку за руку и ни с одной девушкой, кроме сестер, не разговаривал, было очень непросто сдерживаться, когда он кружил по ярко освещенным залам под незнакомый пульс заграничной музыки и сжимал в своих объятьях партнершу. Поначалу, в первый вечер, его одолевал сильнейший страх, что ноги перестанут его слушаться, и он мог думать лишь о том, как правильно их ставить.
Впрочем, очень скоро ноги заплясали сами собой и не менее ловко, чем у остальных танцующих, к тому же музыка сама подсказывала им, как двигаться, и Юань смог полностью о них забыть. Среди людей любых национальностей и цвета кожи, собиравшихся в подобных увеселительных домах, Юань чувствовал себя одиночкой. Затеряться среди незнакомых людей очень легко, и Юань терялся, и обнаруживал себя наедине с какой-нибудь девицей, державшей его за руку. В те первые дни он не видел различий между девицами, все они были привлекательны, все были подругами Ай Лан и все желали с ним танцевать, и ему было одинаково хорошо с каждой, и хотелось просто сжимать в объятьях девушку, все равно какую, и поджаривать сердце на сладостном медленном огне, которому он пока не смел отдаться целиком.
При этом Юань в самом деле очень внимательно наблюдал за сестрой, и в конце каждого вечера удовольствий ждал ее и вместе с ней ехал домой, и ни с какими другими девушками не уходил, если их нужно было провожать без Ай Лан. Юань особенно рьяно подходил к своим обязанностям, потому что хотел чем-то оправдать для себя вечера, проведенные столь недостойным образом. Он следил за сестрой и видел, что та в самом деле много времени проводит с этим У. Одно это обстоятельство заставляло Юаня начисто забывать о сладкой дурноте, что мягко охватывала его, когда музыка звучала особенно настойчиво и девица льнула к нему так нежно, и он мгновенно настораживался, стоило Ай Лан отойти в другую комнату, где ее мог ждать писатель, или на балкон подышать свежим воздухом. Тогда Юань не успокаивался до самого конца песни, потом тут же кидался на поиски сестры и, найдя ее, ни на шаг от нее не отходил.
Конечно, Ай Лан не всегда готова была это терпеть. Порой она дула губки и гневно восклицала:
– Что же ты так прилип ко мне, Юань! Пора тебе пойти в зал и самому найти себе партнершу. Я тебе больше не нужна. Ты танцуешь не хуже других. Оставь меня хоть ненадолго в покое!
Юань не отвечал. Он не рассказал Ай Лан о просьбе ее матери, и сестра, как бы сильно ни сердилась, все же не гнала его взашей. Она будто боялась в чем-то ему признаться, скрывала что-то, но очень скоро сменяла гнев на милость, забывала обо всем и становилась его прежней развеселой подругой и товарищем по играм.
Через некоторое время она научилась хитрить и перестала злиться. Наоборот, она смеялась и позволяла ему всюду таскаться за ней, словно не хотела его настораживать. Но куда бы Ай Лан ни шла, там обязательно оказывался писатель. Тот, похоже, узнал, что мать девушки его невзлюбила, и перестал показываться у них дома. Юань наблюдал за парой в танце и замечал, что лицо Ай Лан всякий раз серьезнело, когда она танцевала с У. Серьезность эта так бросалась в глаза и так коробила Юаня, что раз или два он почти решался рассказать об этом госпоже. Но рассказывать было нечего: Ай Лан танцевала со многими. Однажды вечером, когда они с Юанем возвращались домой, он не выдержал и спросил ее, почему она делает такое серьезное лицо, танцуя с одним мужчиной, и та, засмеявшись, ответила непринужденно:
– Возможно, мне просто не нравится с ним танцевать!
Она опустила уголки своих накрашенных алых губок и насмешливо глянула на Юаня.
– Тогда зачем танцуешь? – без обиняков спросил Юань.
Ай Лан долго смеялась, очень долго, и в глазах у нее горел хитрый огонек. Наконец она сказала:
– Так ведь невежливо отказывать!
И он позволил себе, пусть и неохотно, забыть об этом обстоятельстве, омрачавшем его веселые вечера.
И еще кое-что портило ему удовольствие – обыденная, в сущности, мелочь. Всякий раз, когда Юань выходил ночью из натопленных сияющих залов, убранных цветами, где столы ломились от кушаний и вина, он словно попадал в другой мир, о котором пытался забыть. Ибо у дверей ресторанов и дансингов ютились в темноте ночи и в серых рассветных сумерках нищие и попрошайки. Одни пытались спать, другие после ухода гостей прокрадывались, как уличные псы, в увеселительные дома и ползали под столами в поисках объедков, которые бросали туда посетители. Долго ползать не получалось: официанты с ревом и криком вытаскивали их из-под столов за ноги, пинками выгоняли на улицу и запирали двери. Этих жалких созданий Ай Лан и ее товарищи по играм не видели, а если видели, то не замечали. Они привыкли к ним, как привыкают к бродячим псам на улицах – выходя, они рассаживались по машинам, смеясь и перекрикиваясь, а потом весело разъезжались по домам и ложились спать.
Зато Юань все видел. Он видел нищих против собственной воли, и даже посреди веселья, посреди танцев под громкую музыку он с ужасом представлял себе тот миг, когда придется выйти на серую улицу и увидеть пресмыкающихся под дверью людей с волчьими лицами. Подчас кто-то из них, не в силах докричаться до веселых богатых господ, протягивал в отчаянье руку и вцеплялся что было сил в атласный подол женского платья.
Тогда сверху раздавался повелительный окрик ее спутника:
– Руки прочь! Как ты смеешь пачкать своей грязной клешней атласное платье моей дамы?!
Тут же к ним подлетал стоявший неподалеку полисмен и отбивал грязную когтистую руку нищего.
Юань всякий раз съеживался, опускал голову и спешил прочь: дух его был воспитан так, что каждый удар дубинкой по рукам или спине нищего, казалось, доставался ему самому, и это его собственная истощенная рука отдергивалась и падала, сломанная ударом. В ту пору своей жизни Юань любил развлечения и не хотел видеть бедных, но в силу воспитания все же видел их, сам того не желая.
В новой жизни Юаня были не только веселые ночи, осталось место и упорному труду – учебе. В школе он смог ближе узнать своих кузенов Шэна и Мэна, которых Ай Лан прозвала Поэтом и Бунтарем. Здесь, в школе, они показывали свои настоящие лица, и в классных комнатах или на поле для игры в большой мяч все они, все три молодых брата, могли забыться. Они могли прилежно сидеть за партой и слушать учителя, а могли бегать, прыгать и орать на своих товарищей или безудержно хохотать над чьей-нибудь скверной игрой, и братья открывались Юаню совсем иными сторонами, нежели дома.
Ибо дома, среди старших, молодые люди никогда не бывали самими собой. Шэн всегда молчал, со всеми бывал чрезмерно добр и никому не показывал свои стихи; Мэн ходил угрюмый, сшибал углы и маленькие столики, заставленные игрушками или пиалами с чаем, и мать без конца покрикивала на него: «Клянусь, ни один мой сын не бывал неуклюж! Ты как молодой бычок! Почему ты не ходишь бесшумно и осторожно, как Шэн?» А когда Шэн возвращался с танцев поздно ночью и наутро не мог вовремя подняться, чтобы пойти в школу, мать кричала на него: «Клянусь, я самая многострадальная мать на свете! Все мои сыновья никчемны! Почему ты не можешь сидеть дома, как Мэн? Он ведь не шастает по ночам в обличье заграничного дьявола по неизвестно каким непотребным местам! Знаю, ты берешь пример со старшего брата, а тот пошел в отца. Я всегда говорила, во всем виноват ваш отец!»
На самом деле Шэн никогда не ходил в те дома, которые посещал его старший брат-сластолюбец. Он предпочитал более изысканные развлечения, и Юань часто видел его там же, где веселилась Ай Лан. Иногда он бывал там вместе с ними, а иногда шел один, с какой-нибудь очередной возлюбленной, и те ночь напролет танцевали вдвоем, не говоря друг другу ни слова и упиваясь каждой минутой.
Так братья шли своими дорогами и каждый был увлечен какой-то одной тайной стороной жизни этого большого и многолюдного города. Однако, хотя Шэн и Мэн были совершенно разными людьми и могли бы часто ссориться – чаще, чем со старшим братом, который был гораздо взрослее, потому как между ними родилось еще два сына: один в юности повесился, а второго отдали Тигру, – они почти не вздорили. Отчасти дело было в мягком и легком характере Шэна. Тот считал, что на свете нет ни одной серьезной причины для ссор, и потому во всем уступал Мэну. Отчасти их мир объяснялся тем простым обстоятельством, что оба были посвящены в тайны друг друга. Если Мэн знал, куда Шэн ходил по ночам, то Шэн знал о тайных революционных устремлениях Мэна, и обо всех секретных местах, где тот бывал, причем куда более опасных, чем увеселительные дома. Словом, оба помалкивали и, когда мать ругала их, не пытались выставлять себя в лучшем свете за счет другого. Однако оба брата со временем начали узнавать Юаня и полюбили его, потому что тот умел хранить молчание и ни одному из них не выдавал того, что по секрету узнал от другого.