Если бы до руки той девушки дотронулся Шэн, он только улыбнулся бы и тут же забыл об этом, потому что успел подержать за руку многих девушек; если бы ему захотелось, он мог бы стиснуть ее ладонь снова, и снова, и именно так он обычно и делал, видя, что девушка в него влюблена. Он сочинял для нее сказочку-другую или писал стих, и тем легче потом забывал о ней. Мэн тоже не стал бы долго о ней думать, поскольку среди революционеров было много девушек, и все они, и юноши, и девушки, считали своим долгом любить открыто и свободно, и называть друг друга товарищами. Мэн слышал немало разговоров и сам много говорил о том, что мужчины и женщины во всем равны и вправе любить друг друга так, как им хочется.
Однако, при всей этой внешней свободе нравов, никакой излишней свободы в их поведении не было, ибо юноши и девушки эти, как и Мэн, горели не похотью, но высокой целью, и цель эта выжгла их сердца дочиста. Мэн был чище остальных, ибо он преисполнился таким великим презрением к сластолюбию, видя слабости отца и блуждающие глаза старшего брата, что он поклялся себе никогда не предаваться любовным утехам с женщинами и не тратить попусту силы своей души и ума, ведь их можно потратить с куда большей пользой. Мэн до сих пор не прикасался к девушкам. Он мог сколько угодно разглагольствовать о свободной любви и о правах молодежи, которым брак – не указ, но сам никогда этими правами не пользовался.
Юань, в отличие от него, не горел великими делами и не познал ни этого очистительного пламени, ни приятного праздного досуга в обществе девушек, поэтому, когда девушка прикоснулась к руке Юаня, чего прежде не делала ни одна другая, он не смог об этом забыть. Особенно его удивило, что ладонь ее оказалась горячей и влажной. Он никогда не думал, что у нее могут быть теплые руки. Вспоминая ее бледное лицо и прохладные бледные губы, которые почти не шевелились, когда она говорила, он мог подумать, что руки у нее сухие и холодные, а пальцы костлявые, когда их сжимаешь. Но он ошибался. Кисть ее мягко прильнула к его руке, жаркая и тесная. Голос, руки, глаза – во всем было видно ее горячее сердце. И когда Юань задумался о ее сердце, о том, каким может быть сердце этой странной девушки, такой смелой и такой спокойной, и вместе с тем такой застенчивой – он чувствовал ее застенчивость, ибо сам был застенчив, – он заворочался в постели и захотел прикоснуться к ее руке еще раз, и еще.
Однако когда Юань наконец уснул и проснулся прохладным весенним утром, он вновь убедился, что не любит ее. В утренней прохладе он смог вспомнить жар ее руки и сказать себе, что все равно не любит эту девушку. В школе он, сгорая от стыда, не смел даже взглянуть на нее, а сразу после окончания занятий, нигде не задерживаясь, ушел на свой участок и работал там до изнеможения, и говорил себе: «Ощущать в ладони землю куда приятнее, чем руку любой девушки». И он вспомнил, как минувшей ночью ворочался в постели, вспомнил свои мысли и устыдился, и порадовался, что отец ничего не знает.
Вскоре появился крестьянин. Он похвалил Юаня за то, как тот чисто прополол грядки с репой, посмеялся и сказал:
– А помнишь ли свой первый день на земле, когда ты неумело размахивал тут своей мотыгой? Если б ты так махал ею сейчас, то вместе с сорняками порубил бы и всю репу!
Он громко захохотал, а потом сказал Юаню в утешение:
– Из тебя еще выйдет хороший земледелец. Я это вижу по тугим мышцам рук и широте твоей спины. Все остальные студенты – таких бледных заморышей я еще не видал! В очках, зубы золотом сверкают, а руки-ноги тощие, как палки! И все как один засунули свои худосочные ноги в заграничные брюки! Я б на их месте эдакий срам прятал бы под халатом.
Крестьянин опять засмеялся и крикнул:
– Идем, перекурим! Отдохнешь малость у моего порога.
И Юань пошел, и слушал крестьянина, и улыбался его громкому несмолкающему голосу, и его презрению ко всем городским, а особенно – к молодым парням и революционерам. На каждое мягкое слово Юаня в их защиту крестьянин восклицал:
– Да что хорошего они могут для меня сделать? У меня есть земля, дом и корова. Другой земли мне не нужно, еды хватает. Если б правители брали с меня не так много, я был бы рад, но ведь люди вроде меня всегда платили дань господам. Зачем они приходят и рассказывают мне о том, как хорошо я мог бы жить? Разве от чужаков можно ждать добра? Кто ж будет стараться для чужого человека, если можно стараться для себя и своих родных? Нет уж, я сразу понял, они для себя стараются… Хотят мою корову оттяпать или, может, кусок земли.
Потом он бранился и долго проклинал матерей, родивших таких сыновей, и насмехался над всеми, кто жил иначе, и хвалил Юаня за трудолюбие, и смеялся, и Юань тоже смеялся, и были они друзьями.
От земли, такой чистой и могучей, Юань вернулся домой и опять лег спать, и даже не пошел тем вечером на танцы, потому что больше не желал ни видеть, ни трогать никаких девушек, а желал только учиться и читать книги, и потому той ночью он спал. Так земля ненадолго его исцелила.
И все же огонь в нем уже занялся. Прошел день, потом второй, и настроение Юаня изменилось, и он опять не мог найти себе места, и в классе украдкой посматривал вокруг: нет ли той девушки? Она там была, и их взгляды на миг встретились над головами одноклассников, и она вцепилась в него глазами, но Юань быстро отвернулся. Однако забыть о ней он не мог. Еще через пару дней, проходя мимо нее в коридоре, он ненароком, сам того не желая, обронил:
– Пойдем домой вместе?
И девушка кивнула, опустив глаза.
В тот день она не брала его за руку, старалась держаться поодаль и была молчаливее обычного; разговор не клеился. Юань с удивлением обнаружил в себе противоречие: он готов был поклясться, что не хочет ни прикосновений, ни близости этой девушки, однако, когда они прошли на расстоянии друг от друга какое-то время, ему захотелось, чтобы она дотронулась до него. Когда они расходились, он даже не протянул ей руки, но внимательно наблюдал за ее рукой и ждал, что она ее протянет, и тогда он ответил бы тем же. Но девушка тоже не подала ему руки, и Юань шел домой, отчего-то чувствуя себя обманутым и злясь на себя за это. Ему было стыдно, и он клялся, что больше никогда не пойдет гулять ни с одной девушкой, и что он занятой человек. В тот день он удивил одного кроткого пожилого учителя своим злобным и едким сочинением о том, что мужчине следует жить одному, посвящать время учебе и труду и держаться подальше от женщин. Ночью Юань вновь и вновь говорил себе, как это хорошо и правильно, что он не влюблен в эту девушку. Следующие несколько дней он ходил на участок и трудился там в поте лица, и не позволял себе вспоминать о том, как мечтал о каких-то там прикосновениях.
Спустя три дня он получил письмо, написанное незнакомым убористым квадратным почерком. Юаню редко приходили письма – разве что давний приятель из военной школы иногда присылал нацарапанную впопыхах весточку. Однако то было письмо не от него. Юань вскрыл его и обнаружил послание от девушки, которую не любил, – одну-единственную страницу с очень коротким и ясным текстом: «Чем вызвана ваша неприязнь, чем я вас прогневила? Я революционерка, современная женщина. Мне не нужно скрывать свои чувства, как это делают другие. Я люблю вас. Можете ли вы полюбить меня? Я не говорю о браке, мне нет до него дела. Брак – это тюрьма и отживший свое обычай. Но если вам нужна моя любовь, считайте, она ваша». В конце записки Юань с трудом различил крошечные, тесно сплетенные очертания ее имени.
Так Юаню впервые предложили любовь, и волей-неволей ему пришлось о ней задуматься. Он сидел один в своей комнате, держа в руке письмо, и гадал, что же любовь такое. Вот есть девушка, готовая ему отдаться, если он того захочет. Взыгравшая в жилах кровь вновь и вновь говорила Юаню, что отказываться глупо. В те несколько часов он расстался со своим детством, и могучими толчками горячей крови в нем пробудилось мужское естество. Его тело перестало быть телом мальчишки…
За несколько дней жар в нем окреп, и Юань стал взрослым мужчиной с мужскими потребностями. Однако он по-прежнему не отвечал на письмо девушки и в школе избегал встреч с нею. Дважды вечерами он садился писать ей и дважды из-под его пера рвались слова: «Я не люблю вас», однако написать их он не мог, потому что его любопытное тело побуждало его узнать то, чего оно желало. И в этом сумрачном смятении души и естества он не писал ответа девушке и просто ждал.
Однако внутри у Юаня все бурлило, он потерял сон, стал раздражителен и нетерпелив, как никогда, и теперь даже госпожа, его мачеха, то и дело взглядывала на него в задумчивости и удивлении. Он ничего не говорил ей, ибо как он мог сказать, что злится, потому что не может принять любовь девушки, которую не любит, и в то же время желает получить то, что она ему предлагает? Потому Юань молча пережидал этот разлад внутри себя и был так же гневлив, как его отец, когда назревала очередная война.
И вот во всей этой жизненной сумятице, в которой Юань успевал попробовать все понемножку, но ничего не делал в полную силу, внезапно наступила ясность, и внес ее, сам не отдавая себе в том отчета, старый Тигр. Все эти месяцы после первого письма госпожи Тигр провел в угрюмом молчании. Он не писал ответа, сидел в своих далеких темных покоях и сердился на сына, не роняя ни единого слова. Потом госпожа написала ему снова, и снова, но Юаню об этом не говорила, а когда тот спрашивал, почему от отца нет ответа, она успокаивала его: «Пусть лучше так. Пока он молчит, нет и плохих новостей». Юань тоже был рад ничего не предпринимать, и каждый день его мысли целиком поглощала новая жизнь, так что в конце концов он почти забыл, что боялся отца и сбежал из-под его ига, настолько он привык к своей жизни.
Но однажды в конце уходящей весны Тигр решил снова напомнить сыну о своей власти над ним. Он прервал молчание и написал письмо, не госпоже, а напрямую сыну. Причем составил он его сам, а не попросил писца, как обычно. Собственной кистью, к которой он давным-давно не прикасался, Тигр набросал несколько резких и грубых слов для сына, смысл которых был предельно ясен. «Я не переменил своего решения. Возвращайся домой и женись. Дата свадьбы определена: тридцатое число этого месяца».